Агафья Сагал,
Краснодарский край
Безвременно ушедшим поэтам
Мимолётные… мир посетили,
Опасаясь разочарований,
Горизонты собой осветили
И надеждами упований.
Не под силу вам скук минуты,
Быта узы, цепей вериги,
Восходили, как солнце, будто,
Ваши думы, слетаясь в книги.
Кто искал вас, кому писали?
Клёнам- братьям? Девчонкам-берёзам?
Ваши матери – русские дали,
А дожди – ваши чистые слёзы.
С упоением жизнь любили,
Безоглядно и навсегда.
Отнимали вас, увозили
Пароходы и поезда…
От восторга хмельною Лирой
Вы снискали к себе любовь.
И пульсирует в строках-жилах
Неуёмная ваша кровь.
…Снова мальчик в тиши полночной.
Там, где улицы к зову глухи,
Где никто ничего не хочет, –
Гениальные пишет стихи…
Геннадий Калашников,
Москва
* * *
Никогда не пора,
ни в ночи, ни с утра,
погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.
Кто-то смотрит на нас,
словно тысячью глаз,
то ль одним, но всевидящим оком.
Пусть запомнит вода
рыбака невода,
птицелова силки и упрямые петли погони.
Прячет омут сома,
смотрит осень с холма
из-под тонкой, прохладной ладони.
На миру, на юру,
на бытийном ветру
из живущих никто не пропущен.
Дальний выстрел в лесу
постоит на весу
и рассыплется в чащах и кущах.
Смотрит осень вприщур,
зензивер, убещур
и прорехи, зиянья, пустоты.
Что ты медлишь, Творец,
расскажи наконец
про твои золотые заботы.
Ведь запомнит вода
у запруды пруда,
что не входят в поток её дважды,
то, что свет – это тьма,
что открылись с холма
горизонта с полями пространные тяжбы,
медь и камедь сосны,
свет молочный луны,
облаков невесомые битвы,
блеск плотвы, плеск листвы,
шум травы-муравы,
гон твоей каждодневной ловитвы.
Света Литвак,
Москва
* * *
Невзрачный червячок сворачивает лист,
Сложил надкрылья жук, мажорен и басист,
Сжимают лепестки, гася огонь живой,
Букеты сорных трав из вазы луговой.
Предвосхищая час, когда темнее станет,
Деревня и поля сливаются в тумане...
При помощи жары, дождя и ветерка
в бесформенный комок свалялись облака.
По плесени болот ползут густые мхи,
В пустые камыши слепое солнце село,
Гудит воронка, с области души
В поверхность собирающая тело...
Сужается река, стесняясь в ручеёк,
Ушит её рукав, кушак увяз в песок.
Бездонный небосвод по озеру размазан,
и свет его с водой его взаимосвязан.
Спелёнут горизонт, закат цепями скован,
Пейзаж резинкой стёрт и снова нарисован.
Алина Котолевская,
Тверь
* * *
Снова зима застилает брачное ложе,
где веселиться будут буран и вьюга,
где доползти до края почти невозможно,
если не встретить в пути хорошего друга,
если нет ни саней, ни коней в упряжке,
и две дороги протоптаны, это Сибирь и Север,
а за покровом снежным – столица наша,
что ни слезам, ни словам, ничему не верит.
Дай тебе Бог не упасть на твоей дороге,
дай тебе Бог не встретить лесного зверя,
Как все замёрзли сразу и как продрогли –
это Россия свои распахнула двери,
где ледяные ветры и веет стужа,
где никогда не считают в пути потери,
где тебе кажется, ты никому не нужен,
и так и хочется выйти за эти двери.
Или опять поверить в дурную сказку
и наступить, как прежде, на грабли эти,
слушать раз в год бой курантов на Спасской башне
и всё мечтать, и мечтать, и мечтать о лете.
Ирина Басова,
Париж
* * *
Лопухи вдоль вокзальных заборов,
Проплывая, волнуют меня –
Как привет от российских просторов,
Как реальность ушедшего дня.
Промелькнули окошком вагона
И оставили ноющий след.
И фигурка на глади перрона –
Не моей ли печали привет?
Словно чья-то душа, на закате,
На пустынном перроне, одна,
В старомодном изношенном платье
Промелькнула – и как не была.
Я, паломник, обласканный Богом,
Что я смею просить для неё?
Может быть, за последним порогом
Ей уже Воскресенье дано.
Сергей Попов,
Воронеж
* * *
Восходит надъясельный луч, сухопар,
к звезде, под которой младенец угадан,
пока Балтасар, Мельхиор и Каспар
несут ему золото, смирну и ладан.
Похож на древесный беспочвенный ствол
растения радости в небе печали,
божественно прям и пугающе гол –
чтоб не сомневались и не защищали.
Ещё предстоят и молва, и трезвон,
бескровные лики, кровавые штольни –
чтоб щедрым дарам угодить на Афон,
а вольным волхвам упокоиться в Кёльне.
Ещё возрастать в грозовом далеке
лесам слепоты и подлескам неверья,
чтоб шалое время пошло налегке,
о звёздные не оступаясь мгновенья.
Но нынче бестрепетный сон малыша –
живая защита отвесного света,
покуда пришельцы глядят не дыша
и видят пещеру, и веруют – эта.
Зинаида Палванова,
Иерусалим
* * *
Холода будто ветром сдуло,
И зацвёл миндаль на задворках.
Я лицо в него окунула –
Пахнет счастьем тревожно и горько.
Пахнет солнцем легко и печально,
Пахнет горем прохладно и нежно.
Я сюда угодила случайно,
Я отсюда уйду неизбежно.
Этот запах – судьбу он прощает
За угрозы со всех сторон.
Этот запах – он всё обещает,
Ничего не изменит он.
Холода будто ветром сдуло,
И зацвёл миндаль на задворках.
Я лицо в него окунула –
Пахнет правдой просто и горько.
Ибн-Ильяс,
Рас-эль-Хайма (Объединённые Арабские Эмираты)
Игра в звёздный бисер
Звёздный бисер. Каждой ночью
Начинается игра.
Каждый бог забытый хочет
Стать известней, чем вчера.
И миры летят в рулетку
Застревая в лунках грёз.
Зевс кидает бисер метко,
Один чешет красный нос.
Будда ждёт свою удачу,
Яхве палкой всем грозит,
В уголочке дьявол плачет,
Потому что позабыт.
Утром бисер исчезает.
Так бегут за веком век…
О забвении мечтает
Лишь распятый человек.
Наталия Елизарова,
Москва
Куркино
Размытою тропинкой узенькой,
меж сараюхами двора,
я всё ещё иду на музыку,
что, кажется, была вчера.
Был дом с наличниками синими,
за домом – стойла, огород,
загоны с овцами и свиньями.
Сновали куры у ворот,
и шли, вытягивая головы
и шеи, гусаки гуртом.
И тётя Поля разносолами
семейство зазывала в дом.
Под грушей, у забора синего,
у брошенных с зимы саней
печалилась гармонь Василия,
мы робко подпевали ей.
Кряхтя, дядь-Митя сено стряхивал,
неспешно лошадь распрягал,
от оводов её обмахивал
и в стойло, что за домом, гнал.
Собравшись, девки на завалинке
смеялись, семечки грызя.
Мирок – такой худой и маленький –
забыть и вычеркнуть нельзя.
И про любовь – ромашку белую –
несётся, в воздухе кружа.
В Козловский лес с утра поеду я,
где все они теперь лежат.
Виктор Есипов,
Москва
* * *
Кто знает, отчего родятся строки –
естественны, как звуки на трубе,
и вспомнится той жизни пласт далёкий,
когда я начал думать о тебе?
Я был тогда упорен, как Зиганшин,
Но, все мои надежды хороня –
я на двенадцать лет родился раньше, –
ты свысока смотрела на меня.
Из будки телефона-автомата,
страдая, но доверившись судьбе,
и с Пушкинской, и с Нового Арбата,
и с Павелецкой я звонил тебе.
Я знал всегда, что женщины жестоки,
шёл разговор – через колоду пень,
но голос твой был чистый и высокий,
хотя смолила – чуть не пачку в день.
Как всё вдруг изменилось? Я не знаю
и напишу когда-нибудь потом…
Но снова вспоминаю, вспоминаю
перед доской гранитной на Донском.