Когда Светлану Семёнову в детстве спрашивали о том, кем она хочет быть, она неизменно отвечала: «Дипломатом или философом». Осуществлением философского призвания стала вся её жизнь, где были и издание сочинений московского Сократа Николая Фёдорова, и исследования по философии русского космизма, и работы о метафизике русской литературы, и собственные философские книги, которые культуролог Георгий Гачев называл явлением женского Логоса. Сегодня о Светлане Семёновой на страницах «Л Г» вспоминают поэты Олеся Николаева и Инна Кабыш.
Одна из всех
При первой же встрече Светлана Григорьевна произвела на меня ошеломительное впечатление. Я только-только поступила в Литературный институт – а она там работала заведующей кафедры иностранных языков – и сразу попала к ней в ученицы французского. Эффектная, словно написанная яркими красками и, как сейчас говорят, харизматичная, прежде всего она меня поразила своей особостью: я таких женщин никогда раньше не видела. Про неё в институте студенты поговаривали, что преподавать она сюда пришла в силу жизненной необходимости и для неё это – так, временно, а на самом деле она – философ, учёный. Да вот, вынуждена заниматься такой подёнщиной: учить нас, дураков, французским языковым тонкостям....
На моём курсе было всего пять человек, которые выбрали французский язык, и мы занимались со Светланой Григорьевной в маленькой комнате, где было всего два стола. За одним сидели трое, которые начинали с нуля, а я и ещё один студент, оба «продвинутые» во французском, занимали другой – главный стол. Пока новички учились писать буквы, мы уже с восхищением слушали, как наша преподавательница вдохновенно читает нам Бодлера:
«Qui aimes-tu le mieux, homme enigmatique, dis?»
Так и пошло. Мы, продвинутые, учили французский по Бодлеру, Верлену, Рембо, Гюго и Камю, а начинающие выполняли задания по французской грамматике. Но самое удивительное было слушать комментарии дорогой нашей преподавательницы, которыми она сопровождала чтение литературы, попутно поднимая то экзистенциальные, то собственно литературоведческие вопросы.
Потом кто-то мне сказал:
– Ну как же! У вас же там преподаёт гениальная Светлана Семёнова. А ты знаешь, что у неё муж – ещё более гениальный? Георгий Гачев.
И я подумала: вот это жизнь! И тоже захотела стать философом. В первые же каникулы я попросила отца купить мне путёвку в Малеевку и оказалась, как взрослая, в Доме творчества писателей, с тоской и вдохновением в груди.
Первым делом я направилась в библиотеку и взяла себе Гегеля. С этим Гегелем меня и встретила в коридоре Светлана Григорьевна, которая тоже выбралась сюда во время каникул, чтобы поработать.
– Олеся, вы что – Гегеля читаете? А о Фёдорове вы что-нибудь слышали? Фёдоров. – начала она прямо с места и закончила уже у меня в номере.
– Я вижу, вы как-то не восприняли главную идею Фёдорова, – немного обиженно сказала она после того, как прочитала мне целую лекцию о «Философии общего дела». – Напрасно вы так упираетесь. А я уже даже Гачева склонила понемногу, а он поначалу сопротивлялся.
Потом Светлана Григорьевна ушла с работы, я закончила институт, и мы с ней виделись редко, случайно, на бегу, в каких-то присутственных местах, но всегда – с радостью. А потом вдруг оказались соседями по Переделкину и прожили так бок о бок лет двадцать.
Счастье было приходить в гости к Светлане и Георгию Дмитриевичу или приглашать их к себе, подвозить на машине с какого-нибудь литературного вечера или, наоборот, вместе ехать туда; встречать их на улице или в сельском магазине; гулять по переделкинским дорожкам. Читать их книги! Но и спорить – тоже было счастьем!
Светлана всё хотела обратить меня в свою «веру» и иногда говорила:
– Какая вы упрямая, Олеся! Мне кажется, вы не вполне прониклись идеями этого философа! Ну почему вы не хотите стать последовательницей Фёдорова? Что вам мешает?
Наконец, когда мы долго-долго ехали сквозь метель на конференцию по Достоевскому и Светлана особенно настойчиво меня спрашивала, я ответила:
– Апокатастасис. Если воля человека действительно непререкаемо свободна, то не может такого быть, чтобы человек, не желающий спасения, всё-таки был обречён на него.
И вообще – вот весь этот гуманизм, что преображение жизни может произойти снизу, путём постепенного улучшения человеческой природы через осознание премудрости, целесообразности да каких угодно человечески полезных вещей... В это я не верю, увы! Я убеждена в метафизической природе зла, существование которого недаром попущено Богом.
Светлана начала было мне возражать – очень экспансивно и убедительно, да мы уже приехали и пора было выгружаться. Зато я получила ответ на том круглом столе, на котором Светлана делала доклад.
Там же, до неё, выступала и моя дочь Александрина с эссе о Пастернаке, и, прочитав его, она села к нам с Сергеем Чуприниным. Так мы и оказались втроём прямо перед Светланой Григорьевной, которая принялась говорить тихо, очень спокойно, сдержанно – такое largo и lento, которое всё усиливало звук, наращивало темп, становясь всё более grave, пока не зазвучало allegro, forte – ardente! agitato! amoroso! Что говорить – сюи spirito, con espressione!
Особенно пронзительным было её рассуждение о страданиях людей, которые они претерпевают в жизни, о муке существования, об изначальном его трагизме, обречённом на умирание и смерть. А потом ещё за это и адский огонь. И всё это было бы просто мучительством и насмешкой, если бы Господь не покрывал нас Своей любовью и милосердием. Спасение было бы невозможно, если бы оно не было всеобщим: знать, что ты удостоен его в то время, как твой ближний осуждён, это ли не мука, это ли не обречённость. И далее она говорила о Фёдорове, о воскрешении мёртвых.
Мы, все трое, сидели не шелохнувшись, объединённые общим чувством, которое можно назвать восхищением, превышающим все возможные возражения. Хотелось кричать «браво», когда Светлана поставила точку. Да, кажется, и крикнули: хлопая, все участники круглого стола поднялись со своих мест. Кто-то в кулуарах сказал:
– Я так и вижу Светлану Григорьевну во главе широкого религиозного движения. Она по натуре харизматический лидер.
Олеся Николаева
Переделкино – Царство Небесное (ежедневно, со всеми остановками)
Скажу без преувеличения: встреча со Светланой Семёновой была для меня тем же, чем (по её словам) была для неё самой встреча с наследием Фёдорова: обретением личной «философии жизни», той «особой оптики», благодаря которой изменился мой взгляд на мир, природу, человека.
Мы познакомились в Переделкине. Я, предварительно позвонив и назвав имя-пароль нашего общего знакомого, пришла на дачу Гачевых. Впрочем, дачей называть это место смешно, ибо я пришла, как очень скоро стало мне понятно, в одну из духовных точек России – и мира.
Светлана Григорьевна приняла меня на веранде. Именно «приняла», потому что сразу напомнила Екатерину Великую: статью, достоинством, мощью.
Говорили, как это почти всегда бывает у русских, о главном: о жизни, смерти, литературе. Незаметно появившийся из своей комнаты Гачев естественнейшим образом, как будто мы были знакомы сто лет, присоединился к беседе, в то же время внимательно читая принесённую мной книжку стихов.
«Света! – вдруг как бы некстати произнёс Георгий Дмитриевич. – Тут стихи!»
Так мы и познакомились (лично, человечески).
А потом было чтение трудов С. Семёновой и Г. Гачева, участие в Фёдоровских чтениях, встречи в ИМЛИ и ЦДЛ.
В Светлане Семёновой меня – навсегда! – поразили три вещи.
Первая. Умение кратко и главное – доходчиво говорить о высоких (самых высоких!) материях.
Однажды Светлана Григорьевна пригласила меня на Фёдоровские чтения в ИМЛИ. Я сидела в зале. Выступающие сменяли друг друга. У всех был регламент – двадцать минут. Вела заседание Светлана Семёнова. И вот на трибуну поднялся человек, тема выступления которого, означенная в программе, звучала как «Сущность Троицы».
Выступавший в течение пятнадцати минут сетовал на лимит времени и доказывал, что за столь смехотворно короткое время нельзя даже приблизиться к предмету его выступления.
Светлана Семёнова заметно нервничала. И вот, когда у оратора оставалось пять минут, она решительно встала и, не смещая троицеведа с трибуны, со своего места за эти оставшиеся пять минут рассказала о Троице: её единосущности, нераздельности и прочем.
Это был урок.
И не только религиоведения.
Это был урок того, как, сконцентрировавшись, можно предельно лаконично сказать о, казалось бы, невыразимом.
Он, этот урок, пригодился мне и как поэту, и как учителю.
И второе – на всю жизнь поразившее, запомнившееся, ставшее руководством к действию – сочетание в Светлане Семёновой высокой, я бы сказала, высочайшей духовности, мощного интеллекта и женской ответственности.
Что я понимаю под последним, ибо с первыми двумя всё ясно?
Светлана Григорьевна всегда осознавала себя прежде всего женой, матерью, бабушкой.
Бывая у неё в Переделкине, я часто заставала её (Екатерину Великую! Сократа в юбке, как называл её муж!) что-то помешивающей в кастрюле, моющей посуду, развешивающей бельё.
За гачевско-семёновским столом всегда было чисто, просто, сытно.
При этом любая картошка со знаменитой гачевской (сам собирал, шинковал, квасил!) капустой превращались в неизменный симпозиум, что в переводе с греческого, как известно, означает «пир» (от себя добавим – ума и духа).
Я знаю, как умирала Светлана Григорьевна, эта активная врагиня смерти.
Умирала, как жила: трудно, мужественно, высоко.
То есть воистину по-христиански.
И это третий, последний и, может быть, главный её урок – мне, нам, извините за пафос, человечеству.
Вот уж где не привычной скороговоркой, а с полным пониманием произносимых тобой слов хочется сказать:
Царствие Небесное!
Инна Кабыш