Марина Марьяшина
В начале 2025 года в серии Single московского издательства «СТиХИ» вышел сборник новосибирского поэта Юрия Татаренко «Прицепной вагон». Книжка тоненькая, 56 страничная, по типу тех, что в советское время выпускала библиотека журнала «Огонёк», но в современном исполнении. Стихи из неё были, к примеру, в подборках, выходивших в финалы премии «Золотое звено», организованной РЖД и «ЛГ».
Юрий Татаренко. Прицепной вагон. Книга стихотворений // Сер. «Сингл». Кн. 107: Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт». – М.: ООО «Дизайн-бюро «Револьверарт»; СТиХИ, 2005. – 56 с.: ил.
Юрий Татаренко – лауреат премий «ГИПЕРТЕКСТ», «Золотой Витязь», «Мыслящий тростник», «Четвероногая ворона», «Умный смех», им. Рождественского и др. Для автора «Прицепного вагона» – 13 я по счёту книга, что символично. Человек – прежде всего сумма опыта, и в этом смысле название, с одной стороны, подразумевает духовный багаж, с другой – вагон «прицепной», дополнительный к основному составу, ощущается как символ усталости от самой жизни, некоего духовного надлома. Отсюда – рефлексия лирического героя, вдруг осознавшего себя трагически отделённым от других попутчиков и потерянным в бесконечной России, в которую будто бы со страхом «вжимаются избушки».
Это бесконечное скитание, «неприцепленность» к месту. В вагоне поезда ты не деятель, но наблюдатель за бегущим за окном пейзажем. И по сути, всё, что происходит в этом пространстве, – жизнь «вдоль воды», не касается земного бытия с его реальными тяготами и проблемами. Этакая репетиция посмертия, где поезд идёт в никуда, карнавальное странствие Чичикова по дорогам России с саквояжем, напичканным «мёртвыми душами» (прошлыми жизнями героя, разлуками, неслучившимися любовями, потерями и радостями).
И вагон в этой книге – некий постмодернистский симулякр, отражающий и политические настроения в стране, и реальное положение дел в ней («А что Москва? – Ест досыта, пока Россия пьёт»). Небезынтересны смыслы, которыми наделяет автор пространство:
плацкартный вагон
в камуфляже с запахом роллтона
в бронежилете детского плача
в погонах электроламп
железная кружка
в звании пассажира
Человек становится вещами, которыми пользуется, растворяется в них. Неважно, кто ты, важно – что тебе принадлежит на данный момент. Так – в сознании человека потребления. Ты сливаешься с пространством, становишься частью поезда-войны, пронизанного общей, но такой разной для всех тишиной:
И во сне новобранца
Стреляют, стреляют, стреляют.
И проснувшись под утро,
Молчит он. Молчит он. Молчит.
Здесь надо оговориться, что поэтика Татаренко – это высказывание постмодернистского толка, то есть, по сути, советское и немного постсоветское, концептуально и, если угодно, психологически отстающее от нового времени метамодерна, где на первый план выносится постоянно изменяющийся ландшафт психики пишущего. Здесь всё-таки на первом месте – вещный мир и потерянный в нём человек, тоскующий сам по себе. Мотив, тянущийся через весь корпус стихов книги, созвучен строке Б. Рыжего: «…слишком много всего не вмещается, на вокзалах стоят поезда…» «Прицепной вагон», по сути, объективация той части психического опыта, что никак не вмещается.
Показательно стихотворение «Я получил прописку в длинных списках…», где образ чеховского ружья становится символом невозможности в этом мире жить. В нём можно только умирать, стреляться, спиваться от тоски:
Мне хорошо в купе на верхней полке
Плацкартного вагона номер три,
Где нет гвоздя
для чеховской двустволки,
А за окном то тьма, то фонари.
Но несмотря на то что музыка этого стихотворения – грохочущая аллитерациями «хр-тр-гв» (это и храп попутчиков, и стук колёс), герою – «хорошо» (сиречь спокойно). Как вдруг среди этой идиллии появляется интересный неожиданный образ – нож: «И входит в мякиш перочинный ножик – / Без стука, ненадолго, налегке».
Бытовая деталь неожиданно становится равна телу человека и плоти Христовой, и нож, который ненадолго входит в него, – символ жестокости мира, при этом нам сообщается, что в поезде герой как бы в безопасности от насильственной «наружи».
Похожим образом организован топос в поэме В. Ерофеева «Москва–Петушки». Интертекстуальный уровень у Татаренко так же составляет необозримое литературное пространство, обозначенное уже в первом стихотворении: «От окна до двери / И от Бродского до Элиота». А в стихотворении «Вопрос дочурки», помимо отсылки к Маяковскому («Крошка сын к отцу пришёл…»), – прямая смычка с монологом Венички («Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые…»), что воспроизводится в характеристике огромной постпраздничной России:
Вся на одно помятое
Похмельное лицо.
Перед глазами героя тоже всё постоянно плывёт, есть некая «кажимость», реальность обманчива. То мерещится зелёная куртка когда-то любимой женщины, то гроздь винограда оборачивается грустью, то в приземлённом слове «еда» маячит неясная беда. Элемент языковой игры со звуком уводит в мир постоянной подмены смыслов, характерной для постмодернистского текста.
Ещё одна явная смычка с Ерофеевым – тема алкоголя. Но если у Ерофеева – романтизация опьянения, то у Татаренко нетрезвость становится таким же способом побега от реальности, как и бесконечная дорога «на восток»:
Что интересного может присниться
в Твери?
Надо проверить.
Но поезд идёт на восток.
Кстати, это – цитата из книги Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским»: «Ты гони меня в дорогу на восток / Сапогами мять суглинок да песок». Отметим: перед нами – не первый случай в поэзии, где направление на восток становится символом последнего путешествия.
Но никакой эстетизации порока пьянства не происходит. Вместо расслабления – фоновое напряжение человека, зажатого между вагонных стен, как во внутренней тюрьме:
И твердит проводница Гульнара,
Неприступная, как конвоир:
«Собирайтесь. На выход с вещами!»
И любая ирония оборачивается «улыбкой висельника», этот феномен изучают как особый механизм защиты, позволяющий справляться с экстремальным стрессом: «Холодный, холостой – но хомо трезвус. / Для мавзолея – самое оно».
На то, что поезд воспринимается как тюрьма, указывает и прямота маршрута:
Едет поезд строго вдоль зимы.
Машинист не крутит головой.
Вообще, вся книга строится на образных рядах, расположенных меж двух полюсов – любовью и смертью, Эросом и Танатосом: «Отдаляется поезд от Крыма, / Приближается к звёздной родне» (сравним с Рыжим: «…и самолёты, долетев до звёзд, сгорают в них…»).
В поезде нет ремней безопасности, но как только герой обретает надежду на счастье – взлетает вместе с грохочущим по рельсам составом:
И проводница по вагону пробежит
И пристегнуть ремни
попросит громко.
Поезд становится местом временного, комфортного, но небытия, не-действия, он позволяет заново прожить в голове всё, что было совершено в реальности. Эти начала стягиваются, границы между случившимся, вымышленным и воспоминанием – размыты:
Вспомнить, как ты танцевала босая,
в ночнушке.
Обматерить заоконную зимнюю
тьму.
Взять «Комсомолку», где пара певцов
на обложке…
Так непривычно пить чай без тебя,
одному!
Кажется, сахара снова две лишние
ложки.
Предметы значат уже не то, чем являются, да и речь самого героя тонет в заоконной глухой темноте («Пропадают суффиксы / В темноте») или «в тишине отведённого света» от фонарика телефона случайного попутчика.
В вагоне поезда всё имитирует большую жизнь. Для одинокого человека есть возможность «примерить» статус родственника в случайной семье, речевой образ тинейджера («Давай, дружище, чипсиков насыпь / Да расскажи мне, что такое вайб») или вокзальной старухи, торгующей пирожками. Но только выйдешь в тамбур, оставшись наедине с собой, как догонит мучительная рефлексия, свойственная разве что поэтам, многих из них погубившая раньше срока.
Счастье здесь, в условиях вагонной симуляции, – нечто недостижимое, хрупкое. Так, например, в стихотворении «Стоянка поезда». Чайная ложка, как стойкий оловянный солдатик, охраняет бутерброды, собранные женщиной в дорогу герою, – и тут же появляются знаки разлада. Телефонная трубка, в которую хочется кричать, выяснять, что случилось, – выступает символом той самой злой «наружи», разрушения иллюзий о реальность. Заканчивается это стихотворение строчкой: «И странно глядит проводница на термос таёжный». То есть предмет недомашней посуды становится символом недостижимости не только родного места, но и человеческого счастья как такового, сознания инаковости героя, у которого «не всё, как у людей», как у тех же попутчиков, бесконечно режущих колбасу и радостно пьющих от начала и до конца маршрута.
Поезд, как безопасное пространство, моделирует эту загоризонтную жизнь, где всё хорошо, легко и безопасно, но стоит выйти наружу, оставить перрон, остановиться в бесконечном путешествии, счастье снова откатится за недостижимый горизонт. Конфликт этот не нов. Примерно то же, что и лирический герой Юрия Татаренко, чувствует герой романа Алессандро Барикко «Легенда о пианисте» – талантливый музыкант, родившийся на корабле и так и не сумевший спуститься на сушу. Но есть в этих стихах и сознание небогооставленности, внутренний спасающий свет, заставляющий продолжать движение. Так, в стихотворении «Нижнее боковое»:
Мною издали интересуясь,
Звёзды искоса смотрят в окно.
Книга начинается и заканчивается не только приветом Гоголю, колесом от брички Чичикова, которое неясно где окажется («Никак колесо не докатится / До красных московских ворот»), но и странной, по традиции русских классиков, любовью к родине.
Хочется пожелать автору некой внутренней паузы: не стоянки поезда, а смелости «вернуться в родную Итаку». Только это способно дать новые «реальные» смыслы и прекратить погоню за недостижимым счастьем. В каком качестве тогда предстанет лирический герой Татаренко – интересно будет посмотреть, потому что роль современного Чичикова автору «Прицепного вагона» удалась.