По-разному складываются творческие судьбы. Вот Юрий Панкратов. Яркое начало с одновременной мощной нахлобучкой за дерзкую поэму «Страна Керосиния» – 1955 (!) г. – и резкий разрыв с молодыми коллегами (Евтушенко, Ахмадулина), уход от всего «тусовочного» в замкнутость собственной лаборатории слова (ибо не писать он не может). Наверняка многое скажут имена двух поэтов, высоко ценивших его стихи: это Борис Пастернак и Юрий Кузнецов. «Цветок и Вселенная – таков диапазон его поэтического видения. Его маленькое стихотворение «Пастух» выдерживает сравнение с античной классикой. Слово он чувствует на вкус, на звук, на запах, он как бы осязает слово» (Ю. Кузнецов).
Мне посчастливилось неоднократно общаться с этим замкнутым и неприветливым с виду человеком (не след ли детдомовского детства?). Он кажется одиноким пастырем стада слов; его стихи властно забирают в свой мир яркой образности и редкостной эрудиции (грандиозная библиотека под стать его любознательности).
Вот раскрываю книгу «В созвездии Девы» (2005, тираж 150 (!) экз). В ней то чарует размеренный ритм греческого мифа («Благодарность Дедалу») с великолепной звукописью: «…в медовыХ садаХ, как во мХаХ» (это с высоты их полёта); то восхитит, что у синицы «Зорко Зыркали Зеркальца крыл»; то язвит убийственная ирония в адрес шустрых коллег («Смотрю на них…»); то звучит высокая одическая нота Святогорья. И много, много берущего за душу в трёх книжках с мизерным тиражом, изданных за свой счёт в последние годы. Вот и хочется поделиться с читателями «ЛГ» своим давним обретением и заодно пожелать Юрию Ивановичу поправки пошатнувшегося здоровья.
художник
* * *
Нет, под знаком железного стяга
Не сомлели мы в маетной мгле.
И крепка в нас крестьянская тяга,
неизбывная нежность к земле.
Вот старик на садовом участке,
где с трудом повернуться троим,
но с каким постоянным участьем
зелень грядок ухожена им.
Начинает он утро поклоном
влажной почве. Беседой живой
с благосклонным к нему небосклоном,
с важной, за ночь подросшей ботвой.
Жизни старому самая малость,
но бодрится, земличку гребёт.
Что ж ещё ему в мире осталось?
Внуки. Родина. Да огород.
Ветви яблонек к солнцу всё ближе,
что мерцает в зелёной дали.
Дед прощально Вселенною движет,
а его пригибает всё ниже
неотступная тяжесть Земли.
* * *
Кому теперь внимать? Идти за кем?
Там бомж лежит, а здесь ползёт калека…
Мой стих – что ключ, обломанный в замке
на свалке отработанного века.
Другой запор сегодня врезан в дверь,
иные страсти буйствуют в квартире,
где изнутри скребёт филёнку зверь
стяжания в закатном этом мире.
Но, очерствев, душа ещё жива –
ни пошлостью, ни спесью не убита.
И губы вспомнить пробуют слова
о бытия главенстве, а не быта…
Времена
Река времён влачит свой бег
в туман Европы, в смог Америк.
И не понять – который век,
где правый склон, где левый берег.
Что впереди? Сыра–заря
вечерняя? Вещун рассвета?
О, Русь! О, горькая земля,
не домолившаяся света…
Отчизна… сумасшедший дом…
То вдруг возникнет из тумана
доисторический фантом,
скребущий вязкий ил лимана,
а вслед – завёрнутый в хитон,
с плечом, по моде оголённым,
меланхолический Харон
с его паромом похоронным.
То чиркнет спичкою костёр
средь ночи каторжного ржанья.
Быстр и остёр, скользнёт осётр
луне подводной в подражанье.
Как в оны дни, во мгле времён
в пространствах брошенных пируют
круги финансовых ворон.
Не в бога веруют – воруют…
Из пустоты духовных вырубок
к народу кто придёт с ответом?
Царь, реформатор или выродок?
…Темней всего перед рассветом.
ПЛОЩАДЬ ПУШКИНА
Над Москвой отголубело
небо. Сумрак град объемлет.
Меркнет день. И голубь белый
на плече поэта дремлет.
Вспышки блицев острооко
возвращают площадь в полтемь.
Не бывает одиноко
здесь ни в полночь и ни в полдень.
В синь живой листвы присяду,
с верной думой помолчу –
точно тайную присягу
другу сердца прошепчу…
Вскинув очи, мудрый Пушкин,
что ты видишь впереди?
Между звёзд бредущий путник,
что нам брезжит на пути?
От неверного и злого
охрани наш грешный род,
верный гений, силой слова
осеняющий народ…
Вечер. Каменная вещность
града. Уличное вече.
А в прожекторном луче –
светлый голубь, будто вечность,
спит на пушкинском плече…
ИМ СНИТСЯ РУСЬ…
Им снится Русь в берёзовом гробу,
повязанная ситцевым платочком…
Вот так – бумажным крашеным цветочком
они почтили смирную рабу.
Мерещится: взвалив себе на горб,
нетрезво спотыкаясь в день Успенья,
влачат бомжи угрюмый красный гроб
в места последнего упокоенья.
С набором цифр на измождённом лбу,
когда-то молодая и влюблённая,
им видится покойница в гробу,
заклятая, проклятьем заклеймённая.
Мнят: место ей под земляным бугром,
с крестом Христа, распавшимся убого…
Но дрогнет твердь.
Вздохнёт вселенский гром –
и мир узреет гневный образ Бога.
Под вопль: «Спасайтесь!», топот: «Караул!»
средь криков и отчаянных метаний
мир выставит армейский караул
к надгробью их бессмысленных мечтаний.
Сойдёт звезда и неба свод закроет.
Разбудит сердце молния-гроза.
И Русь, очнувшись, медленно откроет
прекрасные усталые глаза.