Владимир КОСТРОВ
* * *
Мы хлеб свой в Переделкине жуём…
Но вам, как мне, хотелось б очутиться
В Швейцарии, где церновским ружьём
Идёт охота на бозона Хиггса?
Зачем мы открываем супердверь,
Не признавая страхов и препонов,
Где в подземелье бродит суперзверь,
В роях летящих бешено протонов.
А вдруг, друзья, придётся нам понять:
Вселенские запреты непреложны.
А вдруг нам будет не на что пенять,
Когда поймём, что мы пока ничтожны.
Так надо ли стремиться на Парнас
Или расчёту сдаться на поруки.
Туда, куда недолетел Пегас,
Вползёт упрямый крокодил науки.
* * *
Я потихоньку умираю,
Сижу на лавке у стрехи
И в памяти перебираю
Друзей любимые стихи.
Я не ищу себе забаву.
Я вслушиваюсь в бытиё.
Одни друзья познали славу,
Другим не выпало её.
Но были мы одна стихия,
Но были мы одна волна.
Была Советская Россия.
Была великая страна.
Стихи друзей придут оттуда
И возвращаются туда.
Такого певческого чуда
Уже не будет никогда.
* * *
Пока синеет синева,
Пока мерцает звёзд мерцанье,
Пока душа моя жива,
Я отрицаю отрицанье.
Любой всемирный пилигрим
Освоил право полной мерой
Гнушаться обликом моим
И над моей глумиться верой.
«Всеобщей смази» торжество –
Никто за слово не в ответе.
В какой ещё земле на свете
Так унижают большинство.
* * *
Нет. Звон трамвая не стреножишь.
Попсу вокзалов не уймёшь.
Мой город, ты меня тревожишь,
Укрыться мраком не даёшь.
Ярки твои боеприпасы
Манящих бликов и теней
И генеральские лампасы
Бульварных всенощных огней.
Как будто некий гений юный,
Сжимая скрипку у ланит,
Играет ночью полнолунной
Безумный вальс оград чугунных
И железобетонных плит.
* * *
Бензинный дух к бетонной трассе сплюнув
И с рёвом отрываясь от земли,
Неся огонь в своих прозрачных клювах,
Железные взлетают журавли.
Но, не боясь уже глухого грома,
Весною прилетает соловей
В прижавшийся в углу аэродрома
Зелёный дворик старости моей.
Но душу оживляющее пенье
И звёздное небо без границ
Не защитят смиренное строенье
От злого торжества железных птиц.
Воспоминанье
Вокзал Казанский. Клубы пара.
Полубулыжная Москва.
И с берега в конце бульвара
Прыжок чугунного моста.
В полувоенной кацавейке
Сойдя в столицу, как моряк,
Пью газировку по копейке,
В метро катаюсь за пятак.
Дзержинской площади ланита:
Москва нова, как заграница,
Хранит державный антураж
Нарком из тяжкого гранита,
Спортсменки гипсовый муляж.
Товар фасуется кульками,
Мука, горох и огурцы.
У школьников под языками
Ландриновые леденцы.
Гляжу вослед годам тем бедным
Из дней жратвы и кутерьмы.
Вот только воздухом победным
Когда ещё подышим мы?
Вот как…
С похмелья в ларёк
Устремлялся я пулей,
Как дембель, с вокзала
Летящий к невесте.
В объекте всегда
Было двадцать семь булей.
Мы ночью втроём их делили в подъезде.
Чтоб утром в глазах расцветала палитра,
Другого не знала душа препарата.
Чудесный «сучок», дорогая пол-литра
В свинцовой косынке, бандане пирата.
Теплом нутряным ты боролась с морозом,
Как ворот овчинный была над спиною.
С тобою в больницах боролись гипнозом,
Пугали циррозом, глумились ценою.
Ты многих спасала, но больше сгубила.
Дурак посмеётся, а умный рассудит:
Уходит эпоха, что было – то было.
Приходит другая: и будет – как будет.
Зачем?
Зачем я видел белый свет,
Где цвёл кипрей и пели птицы,
Где солнце, как велосипед,
Вращает золотые спицы?
Зачем я слушал шорох звёзд
И вновь соединяюсь с мраком?
И мир на мне поставит крест
Кладбищенский за буераком.
С небесной вечной глубиной,
Под медной лунною печатью,
С неопалимой купиной,
С неутолимою печалью.
Дочери Дарье к 50-летию
Как с верным шансом на бессмертье,
Я Звёздный пересёк бульвар.
Тебя в младенческом конверте
Я внёс в свой дом, как божий дар.
Я умирал и жить вернулся,
Не сдался горю и судьбе,
Не сник, вином не захлебнулся,
Что в близких я не обманулся,
Семье спасибо и тебе.
Мы перешли и сушь, и слякоть,
Делили радость и беду.
Я знаю, кто придёт оплакать,
Когда я поле перейду.
Сегодня с давней той минуты
Все пятьдесят годов подряд
В моей душе гремят салюты
И «пушки с пристани палят».
Волк
Зима. Конец работе городской.
В глазах моих стоит судьба бродяжья…
И вот уже уныло и протяжно
Волчица завывает за рекой.
Мне чем-то эта музыка близка,
Ползущая вдоль снега и мороза.
В ней слышится ямщицкая тоска
И древняя, ордынская угроза.
Что, серый, тяжела судьба твоя,
От пули не спасёт худая шкура.
У нас в лесах стальная диктатура
Смертельного двуствольного ружья.
А виноват он перед нами чем?
Оборванный, озлобленный, голодный,
Угрюмый зверь профессии свободной,
Он лишь мишень для ружей всех систем.
Овцу зарежет он или скрадёт
Кус мерина, погибшего от грыжи,
От рваного жакана дяди Гриши,
Марая иней кровью, упадёт.
И волк, простите, тоже хочет жить.
Ему природа не дала, однако,
Вилять хвостом покорно и служить,
Как самая паршивая собака.
Снег занесёт его последний след
У старого забора чьей-то дачи,
Последний серый «джентльмен удачи»
Бескомпромиссно гибнет, как поэт.
Прощай, разбойник, и людей прости.
Мы помним, как в отчаянной погоне
Роняли пену и храпели кони,
И нам с тобою было по пути.
1962