Вечерний чёрный воздух, разрываемый шаровыми узлами фонарей; громадины домов, полные медовым счастьем жизни, и он – молодой человек с душою, скорее воспалённой, нежели тяготеющей к миру, он, переполненный женщиной, мыслями о ней, выходит из квартиры, спускается на лифте, падает в оную прозрачную, раннего ноября тьму.
Он идёт, скользя взглядом по знакомому рельефу, идёт наугад, зная, что прогулка продлится недолго, что спутанность ветвей с остатками листьев не слишком способствует, когда глядит, прояснению мыслей, что…
– Привет.
Жёстко стучат каблучки по асфальту.
Она – властная и лёгкая, обладающая своеобразной полной стройностью, проходит мимо.
– Извини, спешу… – реплика тает в воздухе…
Он замирает.
В нём рушится всё.
Она спешит в ресторан, бесконечность её любвеобилия слишком раздирает то, что помещено внутри молодого человека, втиснуто в сердце…
Выходили от знакомых: оба поддатые, она смеялась над анекдотом, словно замершем в воздухе, и…сам не понял, как у подъезда губы её вдруг вторглись в лицо его…
Губы слились, поражая единым ощущением его, неопытного, не решавшегося…
За руку взяла.
Повела к нему же; мама давно говорила, что ходит в дом, как невестка.
Повела – чтобы ночь качалась над ними, смешивая все мелодии и иллюзии в плотность соединённой плоти.
Утром, из объятий не выплывая, говорила: Какая ж я дура! Я всегда не с тем мужиком, с каким должна быть…
Каблучки цокают по асфальту – жёстко, жёстко: она спешит на свидание, идёт в ресторан, она не обещала ничего, соединённая с ним так, что не разорвать, не соединённая вовсе.
Они работали вместе: Саша и Света: работали в библиотеке, и он, постоянно сочинявший стихи, упорно прорывался в печать: упорно, надрывно, мрачно, теряя перья лет…
– Саш, ну что это даст? – спрашивала мама, страдая за него.
– Не знаю, ма, но у меня нет выбора.
Он прорывался в печать, и ходил на дурацкую службу в библиотеку, где работал вместе с ней, Светой, тонул в чувствах, распадавшихся, раздёргивавшихся на волокна.
Легка и обаятельна, общительна, смешлива, смех рассыпается гирляндами колокольчиков.
Нравилась, как она матерится: словно пикантность придаёт сие речи.
Никакой грязи.
Нравилось, как, вдруг сорвавшись, могла сказать: Ну её, работу, пошли шампанское пить!
И они шли – в ближайшее кафе, или к нему, купив по дороге.
Они смеялись, и воробьи выпархивали из кустов…
…потом.
Потом встречались только на службе: будто ничего никогда не было, будто всё приснилось ему.
Потом он притащил журнал со своими опубликованными стихами: так, будто это что-то значит.
Девяностые разнесли всё: что теперь важно, кроме стремительно втягивающих в себя денег?
Отчаяние.
Но журнал вот он: раскрыт, распростёрт, она читает: восклицая по-пацански: Ну, ваще! Нет это отметить надо…
Через полчаса принесла шампанское: пили на работе, с заведующей, с которой дружили…
Она оставалась ночевать.
– Это будет мой халат! Ладно! – ткнула пальцем в его, старый…
– Это ж мой, зачем…
– Мне так хочется! – вымпелы эмоций нежно играют на щеках. – Ладно?
– Раз хочется, то ладно…
Если ночевать на длинной лоджии, где стоит старая кровать, то всё становится теснее, слитно, едино…
Всё захлёстывает невероятно, и кружится так, что никогда не привыкнет к уносящему, растворяющему в себе…
А потом – она пропадает.
Её накрывает новой волной: она появляется на работе, где скука томит и однообразие режет гранями, и глаза её сияют совершенно по-другому: зелёные, искрами переливающиеся глаза.
Она говорит с ним так, что интонация: А, это ты… скользит той же скукой, которая сожмёт сейчас сердце, выдавив из него жизнь.
Его печатали.
Она больше не знала таких, встречаясь с денежными: теми, кто мог организовать её жизнь.
Он не смог бы – летящий на своей планете, дарившей стихи.
Он не слишком внедрялся в мир, откуда можно извлекать выгоды, хотя печатался.
Потом, когда в тёмном вареве одиночества он говорил маме о пустоте своей жизни, раздавался звонок в дверь.
Он открывал, и…
Она стояла, гладя…либо в пол, либо на него:
– Примешь?
– Ну да…
Охало и ухало в сердце, волновался так, будто всё снова в первый раз.
Мама не возражала.
Она не возражала ни против чего: в общем, волевая, знавшая специфику сына, работавшая после многих лет в ТПП СССР, на разных торговых фирмах…
Она не возражала.
– Как мой халат? Цел?
– Конечно.
– Я останусь.
– Да…
Пили на кухне.
Болтала в основном с мамой, они легко находили общий язык.
Рваный пунктир жизни: и в разрывах – огонь.
Ночь сыплет звёзды в сердца двух, не дающих друг другу успокоения.
В основном были – ночи лета.
Потом она вышла замуж, ездила во Францию – всегда мечтала об Антибе.
Вышла замуж, но не ушла с работы: ушёл он, пустившись в свободное плаванье сочинительства… статей на заказ.
Кричал в телефонную трубку: Как про это можно писать? Сам подумай… Детский же лепет.
– Тебе деньги не нужны? – ядовито спрашивал доброжелательно относившийся к нему посредник.
– Знаешь же… Ладно, придумаю что-нибудь…
И он придумывал, замирал посредине абзаца, закрученного так, чтобы тщательнее закамуфлировать пустоту, думая, что вот сейчас она в библиотеке сидит за компьютером, и, оформляя очередную порцию книг…
Потом в дверь позвонили.
– Пойдём пройдёмся?
Пошли.
Минуя дворы, пересекли бульвар, сели на скамейку; тополь возвышался многоярусною листвою.
– Ну, как ты…
– Живу. А ты?
– Так. По тебе скучаю.
Она смотрит на него.
В нём опять ухает сердце.
…сердце остановится во мне…
– Ты ж замужем…
– Для тебя это причина?
– Нет. Не-а…
Она стала приходить.
Они пили шампанское, смеялись, как будто она свободна и ничего меж ними не стоит, а потом…
Потом опять текла плоть, соединённая силой, какой, казалось, невозможно противостоять.
Потом она пропадала – не сила, Света.
Потом…шли года.
Всё это объединялось, стягивалось, замирало под сердцем.
– Думала, мне всегда будет двадцать восемь. – Сказала раз, когда шли мимо вавилонски огромных домов огромного же проспекта, мимо банка с названием «Свет с Востока», он подумал некстати, что это масонский банк.
Всегда мечтал быть масоном.
– Представляешь? Думала, что всегда будет двадцать восемь.
Каблучки стучали по асфальту.
Он ответил: Представляю.
Он-то думал, что всегда будет ребёнком: жить с молодыми папой и мамой в огромной коммуналки, в центре Москвы, из которой переехали, когда ему было десять.
А папа умер – когда подкатывало к двадцати.
Пламя вспыхнуло.
Оно не гасло.
Света развелась.
Почему они тогда не поженились?
Потому, что она умерла.
Так всё просто, знаете ли, – годы, стихи, тополя, шампанское, кружение компаний, одиночество, тоска…
Она умерла: упала на улице, мгновенно, оставив его…со стихами.