В московском издательстве «Наш круг» готовится к выпуску новая документально-художественная книга астраханского писателя Юрия Никитина «Красная и чёрная. Подлинная история красной рыбы и чёрной икры». Предлагаем вашему вниманию небольшой отрывок, рассказывающий о том, как автор сам был икорных дел мастером.
Дело было во время «сухого» закона, во второй половине 80‑х годов прошлого века… Я сидел в своей просторной издательской комнате на улице Советской трезвый, как дурак, и заканчивал редактировать рукопись романа «Крик журавлей» одного немощного уже писателя. Месяц назад предводитель этих самых писателей принёс мне кучу разрозненных листов без нумерации и сказал: «Я тебя прошу по-товарищески: помоги старому, слепому деду. Тут чего-то может не хватать, тогда допиши сам. Сделаешь?» – «Конечно, – сказал я. – Какие могут быть разговоры…»
За этот месяц чего только я не делал с этими листами – разве что селёдку на них не разделывал. И вот настал час триумфа – я поставил точку и, пока моя рука возвращалась в исходное положение, с ужасом понял, что во всей рукописи нет ни одного слова ни про одного журавля! А надо, чтобы их была целая стая и чтобы они, мать их за ногу, кричали…
С расстройства я полез зачем-то в нижний правый ящик письменного стола, будто там надеялся найти кричащего журавля, и в глубине наткнулся на что-то твёрдое. Ещё не вытащив это «что-то» на свет божий, я уже знал, что там бутылка.
Так и оказалось: смущённо улыбаясь и щуря глаза от света, предо мной предстала армянская красавица с тремя звёздочками на челе. Я вспомнил, что отправил её в темницу ещё до майских праздников, а это означало, что она пробыла в неволе больше четырёх месяцев. Я извинился, сославшись на международные проблемы, и она слегка повела плечиком, объявив тем самым, что я прощён.
На радостях я быстро сочинил концовку, последние предложения которой выглядели так: «Где-то вдалеке летели журавли. Победным слышался их крик». Чувак, ты гений, сказал я себе. Почти как в том анекдоте про крокодилов, когда они летели-летели, а потом вожак сказал: «Что за хрень? Летим три дня, а всё пятница!»
И тут раздался телефонный звонок. Я не хотел брать трубку, потому что настроился на вечерок с армянской княжной, но звонок был долгим и наглым, и я уступил. Звонил Санёк с никнеймом Рыжий, который мало знаком читателю, ну а мне так уже надоел за двадцать с лишним лет. Как всегда, он начал с ругани: «Что за манера у современных писателей – брать трубку через пять минут? Ты там кого-то… консультируешь, что ли? Заканчивай быстрее и чеши ко мне. Бес с Доцентом сейчас притарянят килограммов пять белужьего зерна – будем делать икру. Тебе это надо увидеть. Входной билет – пузырь».
Я вздохнул, виновато глянул на затаившуюся пленницу и сказал, поборов желание погладить её по приятно округлённому бедру: «Княжна, видит Бог, я не хотел брать вас с собой в этот вертеп, где пьют самогон, ругаются матом и делают криминальные аборты между пятой и девятой рюмками, но я получил официальное приглашение от Его Светлости, а это значит, что я должен быть в компании с приятной дамой. А так как приятнее Вас никого нет и быть не может, то собирайтесь в путь. Карета будет через пять минут».
Мы приехали вовремя... Метрах в десяти я увидел знакомые фигуры: маленького, юркого Беса и дородного, неспешного Доцента. Бес нёс оцинкованное ведро, а Доцент – носовой платок, которым то и дело утирал лицо. Ведро было наполовину заполнено серой с жёлто-красными вкраплениями «кашей», от которой исходил какой-то влажный, щекочущий ноздри дух.
Я сразу всё понял. Бес работал сторожем в стоявшем рядом на приколе живорыбном садке, и, верно, бракуши привезли им недавно белугу. Хозяин ждал нас перед распахнутой дверью, на небольшой веранде. Он тотчас отобрал у Беса ведро и деловито осведомился у Доцента: «Так как – сухой солью или в тузлуке?» Доцент в сто пятый раз вытер мокрым платком лицо и ответил голосом чревовещателя: «Солью».
Я вспомнил, как характеризовал его Санёк: «Говорит мало, но пьёт, сволочь, много». Мне казалось поначалу, что он медик, а потом выяснилось, что он закончил Рыбвтуз и является квалифицированным технологом.
В отличие от меня, Санька, Беса и других пришельцев он всегда был «при параде»: в костюме с жилеткой, галстуке, шляпе, с зонтом, а однажды осенью я видел на нём галоши. Из всего этого джентльменского набора мне более всего нравился галстук. Он был допотопным и служил ему вместо слюнявчика. Он постоянно вытирал им губы, и галстук не становился от этого хуже, потому что жир придавал ему какой-то странный блеск, оживлявший довольно противную цветовую гамму.
Был ли он действительно доцентом или это была его кличка, я так и не удосужился узнать. Переступив порог квартиры Санька, этот увалень тотчас переменился.
– Весы, грохотку, большую кастрюлю, дуршлаг, воду, мелкую и крупную соль без примесей, чёрный перец в горошинах, кофемолку, вина и фруктов, – сказал он на одном дыхании, снимая с себя пиджак и жилетку.
– Ты слышал, придурок? – толкнул Беса в бок хозяин. – Стакан самогона и солёный огурец.
– C-слышал, слышал! – морщась и поглаживая бок, сказал Бес. И ворча что-то под нос, пошёл выполнять приказание…
Доцент тем временем управился с самогоном и добивал огурец. Бес принёс ему весы, он быстро взвесил икру, посмотрел секунд десять на потолок, шевеля при этом негритянскими губами, и наконец сказал: «140 грамм». Помолчал и добавил:
– У нас на всё про всё полчаса. Из половины будем делать пятиминутку. Другую половину – в обычный засол. Ястыки вытащили пятнадцать минут назад – значит, осталось тридцать…
Дальше всё пошло как по писаному. Задвигались четыре пары рук, стихли шутки-прибаутки. Бес молол чёрный перец в кофемолке, Доцент смешивал его с мелкой солью, мы с Саньком очищали икру через грохотку, потом помещали в большое сито (дуршлаг оказался маленьким), промывали под проточной водой, убирали плёнки, сито опускали в большой жбан, пока вода не стала чистой, – и тут время истекло.
Доцент махнул рукой и дал нам ещё пятнадцать минут.
Когда всё закончилось, мы были в поту и дышали, как марафонцы.
– Это не пятиминутка, – сказал Бес, отдышавшись. – Пятиминутка делается пять минут, а мы упирались час…
Я вспомнил про армянскую княжну, которая коротала время в пакете, и представил её собравшимся.
– Ну, ты без этого не можешь, – скривился Санёк, лапая княжну. – Не можешь не указать пролетариату его место у параши.
– Ты же сам сказал… – начал было оправдываться я, но Санёк перебил меня, заявив, что он пошутил, потому что самогона – море.
– Ничего, – сказал я. – Выпьешь и армянского коньячку для разнообразия. Черчилль любил этот дуэт – астраханская чёрная икра и армянский коньяк.
Все посмотрели на меня удивлённо, будто я вдруг заговорил по-китайски.
– Правда, что ли? – недоверчиво спросил Санёк.
– Правда, – кивнул я.
– Тогда пьём на троих, – возвестил хозяин. – Бесам армянский коньяк не показан. Но так и быть: разрешаю тебе, раб мой, перейти с водных процедур на самогон…
– Благодарствую! – сказал обрадованно Бес, и я подумал, что сейчас он перекрестится, но он взял бутылку коньяка и принялся близоруко разглядывать её, а я ещё раз извинился про себя перед княжной.
Изучив этикетку, Бес пошёл на кухню и принёс икру в ёмкой серебряной икорнице.
– Ты тут прибери сначала, олух! – незлобно сказал Санёк и сам взял грохотку. – Дедова, – кивнул он на неё, – сто лет в обед…
Сообща мы быстро навели порядок и сели за стол, который был скромен и незатейлив: пара килограммов свежей белужьей икры собственного приготовления, краюха подового хлеба, помидоры – огурцы – лук – чеснок… и пригорюнившаяся армянская княжна.
Икра матово поблёскивала в чаше, и казалось, что крупные, полнотелые икринки улыбаются нам, как бы поощряя к скорейшему пиршеству. А от стены на нас с надеждой смотрел трёхметровый взвод бутылок самогона, вполне резонно полагая, что коньяком мы не ограничимся.
Дальнейшее было предсказуемо. Мы жевали и глотали, нахваливали икру и коньяк, а раздобревший хозяин даже снял с Беса епитимью и самолично начислил ему граммов двадцать янтарной жидкости. Доцент снова облачился в жилетку и пиджак и призвал на трудовую вахту галстук, который от бездействия как-то поблёк.
Бес, взявший на себя после хозяйских щедрот обязанности виночерпия, быстро добил бутылку с изображением библейской горы и со вздохом поставил её рядом с собой.
– Покойницу со стола! – зычно протрубил Санёк, и Бес, спохватившись, смахнул пустую бутылку на пол.
Я вспомнил княжну, помянул её про себя добрым словом, и мне стало грустно от того, что её больше нет… Выйдя из-за стола будто бы по нужде, я выскользнул на верандочку, тихо спустился по лестнице и ушёл по-английски, не простившись…
Не знаю, живы ли теперь, по прошествии сорока лет, Доцент с Бесом, но вот Санёк который год покоится в могиле, отыскать которую мне всё недосуг.
Мир его праху.
