Остров подлинности

Небожители подвала. Литературный альманах. № 1–12. – ИПО «У Никитских ворот». – М., 2019.

Острова свои обогреваем
И живём без лишнего добра…

Николай Рубцов

В страшный век чистога­на и потребительства за­поведных островов, вос­петых Рубцовым, в нашей ли­тературной жизни остаётся всё меньше, всё труднее обогревать их на ледяных ветрах эпохи… Польская писательница Оль­га Токарчук – новая лауреат­ка Нобелевской премии – вспо­минает, насколько шокирована она была, когда, будучи на пи­сательской стипендии (ого! – завидуем польским литерато­рам!) в старом имении в Шот­ландии, обнаружила, что часть мебели относится к XVI веку: «У нас нет такой стабильной реальности, – сказала она. – Польша – проходная всей Ев­ропы. Со всеми проходящими мимо людьми, войнами и ре­жимами подобные предметы можно встретить только в му­зее». Что уж тогда нам говорить в необозримых евразийских просторах России с её война­ми и потрясениями? И всё-та­ки остались островки перво­зданной подлинности. Один из них – нижний буфет Цен­трального дома литераторов – последнее живое пристанище писателей. В Питере, напри­мер, попытались возродить ка­фе «Бродячая собака», в кото­ром актёры, а изредка и лите­раторы читают стихи, поют под гитару, но там не осталось жи­вой атмосферы писательского общения и выпивона. Да нигде в Европе, насколько я смог убе­диться, не осталось!

Поэт и бард Анатолий Пше­ничный напечатал в альмана­хе «Небожители подвала» (№ 4, 2019) короткое стихотворение «Горсть времени»:

Недели быстротечные дробя,

Взлетает и скрывается светило...

Да как же я расходую тебя,

Горсть времени,

Что жизнь мне отпустила?

Горсть времени...

Как расходуем мы свою горсть времени? Чаще всего – бездарно: в суете, то в отупляю­щем труде, то в пустой празд­ности, а многие – в бесплодном пьянстве. «А что, бывает плодо­творное?» – спросит придирчи­вый читатель. Конечно! И авто­ры альманаха, которые часто собираются после 17 в ЦДЛ, это доказали. Ведь какие самые популярные разговоры в рус­ских литераторских застоль­ях? Не понимают, не печатают, не помогают. А стариканы, как называет завсегдатаев писа­тель и художник Леонид Серге­ев, решили опрокинуть словеса в реальное дело, как опрокиды­вают не спеша стопки: сборник «Небожители подвала» опера­тивно издаётся на пожертво­вания самих писателей, порой на гроши от пенсий в изда­тельстве «У Никитских ворот» небольшим тиражом (поторо­питесь купить в фойе ЦДЛ), но он стал уже знаковым, хотя и недооценённым явлением в отечественной литературной жизни. Дело не только в том, что среди постоянных авторов есть и лауреаты государствен­ных премий, и популярные имена, и зубры периодических изданий, – важен сам факт: они доказали, что старый конь борозды не испортит, хотя есть среди авторов и битюги помо­ложе, что живёт великое объ­единяющее начало – традиция и верность заветам отечествен­ной литературы, всегда правди­вой, памятливой, исполненной любви к Родине и сострадаю­щей простому человеку, сего­дня особо униженному и оплё­ванному.

Главный редактор и вер­стальщик Леонид Сергеев пишет в аннотации: «Конечно, можно жить в просторной квар­тире или даже в особняке на морском побережье, но видеть лишь вещи, которые тебя окру­жают. И можно ютиться в под­вале без окон, но видеть весь небосвод, и морское простран­ство, и ширь лугов, и лесные массивы и ощущать радости и боли всех людей, живущих на земле. В этом альманахе про­изведения моих друзей-стари­канов, завсегдатаев нижнего буфета ЦДЛ. Для многих наш подвал – всего лишь пристани­ще любителей выпивки, но для кого-то – приют романтиков, философов, кудесников слов».

Сам он – мастер непревзой­дённых по меткости и живо­писности мемуаров. Прочитай­те: «Всего два раза я общался с Юрием Казаковым, лысым, носатым, губастым, очкастым увальнем с тяжёлой «медвежь­ей» походкой; оба раза он мне втолковывал, что является классиком и его книги давно потаскали из библиотек.

– Мою гениальную прозу перевели во всех странах мира, кроме Китая и Албании, – гово­рил он, не вынимая изо рта папиросу. – Валюты на зару­бежных счетах полно, а рублей нет. Ты возьми мне сто грамм.

…После вторых ста грамм Казаков интересовался, как я «опутываю» женщин, и на мой вялый ответ «как все» перево­дил папиросу из одного угла рта в другой.

– А я ничего не говорю. Дарю свою книгу, на другой день они сами приходят.

В то время Казаков выпустил чрезвычайно сильную книгу «Голубое и зелёное», и я пони­маю женщин – его книга про­извела большущее впечатление на мое чёрствое сердце, и что говорить про нежные женские сердца!»

Здорово! Коротко и исчер­пывающе точно… Ну и вот ещё о цэдээловских посидел­ках: «…И уж что бесспорно – их встречи за бутылкой вод­ки были далеко не унылыми бездуховными пьянками. Да и как они могут быть унылы­ми у литераторов, если наши российские выпивохи, обыч­ные работяги, в любой привок­зальной забегаловке говорят о мировых проблемах, а могут и подраться из-за Чехова? В какой стране такое возмож­но? В какой стране каждый второй пьяница – философ?.. Должен заметить – все самые интересные люди, которых я встречал в жизни, не были трезвенниками. И это понят­но – талантливому, мысляще­му, вкалывающему необходимо снимать напряжение, расслаб­ляться после перегрузок…»

Упомянутый Антон Павло­вич как врач и пахарь на ниве русской словесности баналь­ных пьяниц-литераторов недо­любливал, но однажды запи­сал: «Если человек не курит и не пьёт, поневоле задумаешь­ся, уж не сволочь ли он?» Иван Бунин вспоминал: «Один писа­тель как-то жаловался Чехову:

– Антон Павлович, что мне делать? Меня рефлексия заела!

Чехов сумрачно ответил ему:

– А вы поменьше водки пейте.

«Рефлексия», тоска, «над­рывы», гражданская скорбь... Помню, мы не раз беседовали об этом с Чеховым, и он упорно твердил:

– Как врач вам говорю: это всё от некультурности. Дер­жавин, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Тютчев, Майков и все прочие, подоб­ные им, не пьянствовали и не надрывались. А вот как пошли разночинцы, все эти Левито­вы, Нефёдовы, Омулевские, так и пошла писать губерния...»

Ну, на фоне беседовавших гениев мы все, наверное – Омулевские, но сам альманах доказал, что завсегдатаи ниж­него буфета умеют напряжён­но и трезво работать: уже 12-й номер вышел к 19 октября, ко Дню лицея. А ведь это тоже – гибнущая традиция: собирать­ся в День дружбы, назначен­ный однокашниками, одно­полчанами, как десантники ежегодно пьют и в фонтанах купаются на Илью-пророка. А мы ни Всемирный день поэ­зии 21 марта, ни День лицея не отмечаем толком – один я в ЦДЛ провожу вечера «Учи­теля, ученики, друзья», на которых собираю своих сту­дентов – молодых поэтов. Порой мне кажется, что это только профессору Боброву и нужно… Нет, вру: у меня есть фото, где Леонид Сергеев стоит у афиши со студенткой-перво­курсницей – он и тут проявил любознательность…

Роберт Винонен – бывший редактор «Советского писате­ля», где я сменил Егора Исаева на посту заведующего редакци­ей поэзии, присылает стихи из провинциальной Финляндии, в которых тоже полно наблюде­ний и поучительных для моло­дых строк:

«Себя дождаться – вот в чём дело», –

Сказал Егор Исаев мне.

А что? Прекрасная идея,

Осуществимая вполне.

Где ж я? Вы часом не слыхали,

По белу свету колеся?

Давно уж публику стихами

Не донимаю.

Жду себя.

(«Совет мэтра»)

Лукавит, конечно, русский финн с прищуром…

Владимир Личутин – мастер самобытной прозы и человек самостийного ума – признаётся: «Василий Белов однажды дал мне, начинаю­щему литератору, доброе учи­тельское наставление: «Воло­дя Личутин, и что же ты изо­бретаешь велосипеды, когда можно брать готовым то, что до нас продумано мудрыми людьми». Но я самонадеянно возразил: «Если я буду впи­тывать готовое, даже от вели­ких и мудрых, если я пере­стану сомневаться и изобре­тать велосипед, то я кончусь тут же как писатель». Увы, по прошествии многих лет, когда я убедился окончательно, что сомнение – это друг истины, когда обнаружил, что «знаю лишь то, что ничего не знаю», что чужим умом не прожить и наука мне из-за строптиво­сти не далась, – то и осталось лишь изобретать всё новые велосипеды, ломать над вся­ким пустяком дурную свою головёнку и завидовать тем, у кого под сводом черепа горит неугасимая лампадка, освещая пещерицы богатой памяти. Но, братцы мои, как интерес­но сучить дратву своей убогой мыслишки, разбирать её воло­ти от узелков, вытягивать ту нить и сматывать на мотовиль­це, а после смолить «каболку» и пускать в дело…» («Путеше­ствие в Париж» № 8–9, 2019).

Ну, в прихотливо льющем­ся повествовании есть и про Париж, про занюханную гости­ничку с номером-пеналом, куда засунули писателей: «Я подо­шёл к широкому окну: внизу напротив женщина тащила охапку длинных булок, похожих на ошкуренные поленья, молоч­ник катил на тележке бутылки и ставил возле дверей, по кар­низу зелёной железной кры­ши, гулькая, бродили голуби. А дальше, до самого горизонта, струилось зыбкое марево Пари­жа, похожее на полотно импрес­сиониста… Я в детстве читал о «чреве Парижа», но в книгах, несмотря на грубость чрезвы­чайно простой жизни, было всё куда диковиннее и прельсти­тельнее (вот она, литература-то). И вот через целое столетие ока­зался в том же, наверное, месте, только слегка принапудренном, принакрахмаленном временем и гостиничной обслугою. Я уго­дил в объятия мирового «хозяи­на», кто бестрепетно переме­шивал национальные души в безликое космополитическое тесто». Да, Личутин – дитя воль­ного и неуступчивого Севера – и в Париже (ещё в том – более ухоженном и европейском) оста­ётся Личутиным, правдолюб­цем и кудесником слова…

В альманахе высокая поэзия соседствует с документальной прозой, с бытовыми, но таки­ми важными воспоминания­ми. Вот Виктор Линник в главе «Неизвестный Сталин» пуб­ликует уникальный матери­ал – живые штрихи к портрету лучшего друга писателей, как говорилось. Грузинка Гаяне Константиновна Корсавели, урождённая княжна Вачнадзе, прожила очень долгую и пол­ную приключений жизнь. Она скончалась недавно в возра­сте 94 лет, намного пережив своего мужа Тедо, в 30-е годы секретаря ЦК ВКП(б) Грузии по промышленности, расстре­лянного в эпоху «большого тер­рора». Виктор записал её уди­вительные давние воспомина­ния: «Помню Сталин пригласил к себе домой всю грузинскую делегацию, приехавшую на ХVII съезд партии в 1934 году. Вместе с жёнами. Поразилась я тогда, что Сталин всех присут­ствующих помнил по именам, знал, кто где работал, кто куда переведён. Мой Тедо был туши­нец, так Сталин, смеясь, сразу к нему обратился с тушинским акцентом: «А, Тедо, собака твой бог!» Сталин был на редкость мил и обаятелен с гостями, предупредителен, даже ласков. Извинялся, что принимает без хозяйки. Все, конечно, уже тогда знали, что жена Сталина Надежда Аллилуева покончи­ла с собой в ноябре 1932 года… Сталин очень сокрушался, что из всей грузинской делегации никто не мог петь. Он просто не мог в это поверить – как это, грузины, и петь не могут?! Всё повторял: «Аба, бичеби!» («Ну же, мальчики!») А «мальчики» – моему Тедо тогда и впрямь было всего 30 лет – только сконфу­женно улыбались в ответ. Тогда Сталин запел сам – высоким пронзительным голосом, как у нас только крестьяне поют...»

Сергей Луконин точно назвал свои воспоминания «Красота былого» (№ 8, 2019), написал о работе в редакции фотохро­ники ТАСС: «Самыми, пожалуй, интересными были фотомате­риалы, связанные с космонав­тикой. В темноте, при красном свете кабины, проявлялись на фотобумаге Звёздный городок, тренировки лётчиков, монтаж ракет. Мне не были известны их имена. Потом уже, когда полетел Гагарин, за ним Титов и другие космонавты и на пер­вых полосах газет аршинной «шапкой» сообщалось о полёте на околоземную орбиту космо­навтов, я с гордостью узнавал на фотографиях знакомые мне лица». На днях ушёл один из героев той поры – Алексей Лео­нов… Перед этим довольно-та­ки скромно отметили 100-летие выдающегося поэта и редакто­ра фронтового поколения – Сергея Наровчатова, который дружил с Михаилом Кузьмичём и всеми фронтовиками, поддер­живал молодых, урезонивал начинавшиеся распри: «Попут­но замечу, что много лет спустя главным редактором журнала был Сергей Наровчатов, поэт, литературовед, дружил с отцом ещё с войны, вместе выходили из окружения на Смоленщине. Как-то встретились мы с ним в нижнем буфете Дома лите­раторов (он был председате­лем комиссии по проведению празднования 60-летия отца). Сидим за столиком, беседуем. Выглядел он измождённым, в былые годы красивые голубые глаза его померкли. Спраши­ваю: «Сергей Сергеевич, почему вы взялись за журнал? Хлопот­ное это дело, с вашей-то нагруз­кой». На что он ответил, лука­во щурясь: «Лучше в «Новый мир», чем в иной». Пережил он своего друга на пять лет».

Да, нижний буфет… Он ведь тоже оказался на сломе эпох, литературных нравов и соци­альных потрясений. После контрреволюции стал, пожа­луй, единственным местом, где можно было найти приста­нище и обогреться при общей нищете, поговорить с еди­номышленниками. В самые отчаянные времена там сидел потерянный Борис Примеров, ярчайший поэт, который смог выразить лучшее состояние поэта: «От жажды петь пересы­хают губы...», но перед уходом из жизни у него вырывались отчаянные песни:

Боже, спасавший Советы от бед,

Боже, венчавший их громом побед,

Боже, помилуй нас в смутные дни,

Боже, Советскую власть нам верни!

Однако вопреки этой исто­вой молитве Надежда Кондако­ва публично мне начала выго­варивать: «Саша, позволь, мне лучше знать, как Борис отно­сился ко всем большевикам без исключения! Он часто говорил о себе: «Я бы был белогвардей­цем», а сына научил так, что тот в 8-м классе написал сочинение о Врангеле и Колчаке, за что его не хотели принимать в комсо­мол, а меня вызывали на беседу в школу! А то, что Борис гово­рил в начале 90-х – и перед «помрачением» – уже совсем другое...» А почему – «другое»? А как же, по Блоку, чувство пути поэта? По-моему, тогда у многих стряслось помраче­ние с обратным знаком – пол­ное прозрение... И даже вдова всех прямых высказываний и воспоминаний не может опровергнуть. Вот одно из них – легендарное. В нижнем буфете Борис защищал куль­турные достижения прежней власти, спорил с кем-то. В зал не спеша вошёл лирик Вла­димир Николаевич, опираясь на резную палку, и Примеров запальчиво крикнул: «Володя, ты стал бы поэтом без совет­ской власти?» И совершенно трезвый Соколов твёрдо отве­тил: «Никогда!» Интонацию не передать – там и некая ирония сквозила, и убеждённость про­звучала. Это уже в фольклор вошло – не вычеркнешь...

Да, многое стало предания­ми и мифами. Теперь, после выпуска стольких номеров альманаха (я писал эти заметки перед выходом юбилейного – 10-го!), их только прибавится. Что же нами движет? Отку­да этот необъяснимый заряд творчества и созидания среди льдов современности? Виктор Пронин, мастер детективно­го сюжета, написал немудрё­ный и пронзительный рассказ «Голоса родных и близких» (№ 10, 2019) – о встрече с эко­номистом бумажной фабрики Костей, который третий год живёт на северном острове, прозябает в гостинице, рас­ставшись с женой, которая дол­го смеялась над его порывом:

«– Не жалеете?

– Трудно сказать двумя сло­вами... Знаете, остров засасы­вает. Как бы мне здесь ни было плохо, я знаю, что дома буду мечтать только об одном – уви­деть всё это снова.

– Можно позвонить домой, это, в общем-то, несложно. Через спутник отличная слы­шимость.

– Я знаю... звонил... Слыш­но так внятно, будто я всё ещё там... У неё был такой улыб­чивый голос... Ей до сих пор смешно. Смотрите! – показал он рукой в море. – Видите?!

– Что? Волны?

– Какие волны! Что вы! Это льдины! – Он сказал это с тор­жественностью, будто показы­вал город, поднимающийся из волн. – Да, это идут льды Охот­ского моря... Вот ещё и за этим я приехал сюда.

– За чем? – не понял я.

– Чтобы иметь возможность протянуть руку и сказать – это плывут льды Охотского моря…»

Вот и мы любуемся родными величественными картинами и дорогими современниками, чтобы обогревать заповедный остров подлинности среди льдов.