Первую книгу Николая Некрасова беспощадно оценил Белинский. (Ещё не зная, что окончит жизнь сотрудником его журнала): «Конечно, и в лишённых поэтической жизни стихотворениях тотчас можно отличить в авторе человека-фразёра, наклёпывающего на себя разные ощущения, чувства и мысли, которых в нём и не было, и нет, и не будет, от человека с душою, но обманывающегося в своём призвании. Однако в том и в другом случае итог для поэзии и для славы автора один и тот же – нуль… Посредственность в стихах нестерпима. Вот мысли, на которые навели нас «Мечты и звуки» г. Н. Н.».
Вместо лирики Некрасов занялся литературной подёнщиной: писал стихотворные фельетоны и водевили, повести и рассказы, книжные и театральные рецензии, азбуки и сказки, редактировал альманахи, даже начал (но так и не окончил) роман «Жизнь и приключения Тихона Тростникова» (от него отпочковался очерк «Петербургские углы»).
«Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за неё почти с первых дней прибытия в Петербург», – сказано в одной мемуарной заметке. В другой уточнено: «Я как-то недавно расчёл, что мною исписано всего журнальной работы до 300 печатных листов».
Наверное, без этой циклопической работы не появился бы редактор лучших русских журналов ХIХ века.
Через пять лет как поэт он начинает сначала и получает совсем иную оценку того же авторитетного для него человека. «Я сблизился с Белинским. Принялся немного за стихи. Приношу к нему около 1844 г. стихотворение «Родина», написано было только начало. Белинский пришёл в восторг, ему понравились задатки отрицания и вообще зарождение слов и мыслей, которые получили своё развитие в дальнейших моих стихах. Он убеждал продолжать».
Однако и дальше всё шло медленно и неправильно. Сборник стихотворений настоящего Некрасова выходит только в 1856 году. Читает и оценивает поэта уже следующее поколение.
Сборник состоял из четырёх разделов. Один был сформирован по жанровому принципу (поэма «Саша). Три других представляли разные лики некрасовской поэзии: открывателя крестьянской темы, певца народа («В деревне», «Забытая деревня», «Огородник», «Школьник»), сатирика, вообще комического поэта («Нравственный человек», «Филантроп», «Современная ода») и психолога, исследователя мучительной любовной драмы («Тяжёлый крест остался ей на долю…», «Мы с тобой бестолковые люди…», «Если, мучимый страстью мятежной…»). Открывался сборник «Поэтом и Гражданином».
Из трёх представленных в книге лирических ипостасей наиболее популярной оказалась первая. Именно такой Некрасов – певец народа, печальник народного горя – оказался востребован современниками. Причём под народом и он, и его читатели разумели деревенского мужика, крестьянина-работника. Некрасов не понял бы чеховского «Все мы народ», тем более позднейшего «Интеллигенция была моим народом, была моей, какой бы ни была…» (Б. Слуцкий).
Николай Некрасов открыл русский крестьянский мир, куда поэты предшествующих эпох (Пушкин, Лермонтов, даже Кольцов) заглядывали редко и смотрели на него со стороны, преувеличивая и идеализируя. Ещё недавно П. Анненков утверждал, что деревня вряд ли доступна художественному изображению: «Естественный быт вряд ли может быть воспроизведён чисто, верно и с поэзией, ему присущей, в установленных формах нынешнего искусства, выработанных с другой целью и при других поводах… Какой вид будет иметь свежая, оригинальная форма простонародного рассказа, мы не знаем».
Вот такая свежая и оригинальная форма явилась, причём неожиданно – в стихах. Голос поэта сливался, переплетался с голосами разнообразных его персонажей (литературоведы называют такую форму ролевой лирикой).
Это открытие надолго заставило забыть о Некрасове – язвительном сатирике и Некрасове-психологе, невольном сопернике Тютчева («панаевский цикл» против «денисьевского цикла»).
Впрочем, в своём поэтическом таланте и своей главной теме всю жизнь сомневался и сам Некрасов. Это тоже было одной из его постоянных лирических тем.
Скоро стану добычею тленья.
Тяжело умирать, хорошо умереть;
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть.
Я дворянскому нашему роду
Блеска лирой своей не стяжал;
Я настолько же чуждым народу
Умираю, как жить начинал.
(«Скоро стану добычею тленья…», 1874)
Когда за несколько месяцев до смерти поэта это было напечатано, появился адрес «учащейся молодёжи русской», видимо, написанный каким-то восторженным студентом (в свою очередь, тоже опубликованный через 45 лет): «Прочли мы твои «Последние песни», дорогой наш, любимый Николай Алексеевич, и защемило у нас сердце: тяжело читать про твои страдания, невмоготу услышать твоё сомнение: «Да и некому будет жалеть...»
Мы пожалеем тебя, любимый наш, дорогой певец народа, певец его горя и страданий; мы пожалеем того, кто зажигал в нас эту могучую любовь к народу и воспламенял ненавистью к его притеснителям.
Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его исцелённому и прозревшему народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья.
Знай же, что ты не одинок, что взлелеет и возрастит семена всей душой тебя любящая учащаяся молодёжь русская» («Книга и революция», 1921, № 25).
Его боготворили народники. Г. Плеханов назвал его поэтом разночинцев. (Позднее эту формулу Маяковский перенесёт на Чехова.) На многолюднейших похоронах (30 декабря 1877 г.) речь Достоевского, сравнившего покойного с Пушкиным и Лермонтовым, прервалась криком: «Выше, выше их».
Иные голоса почти не были слышны, звучали под сурдинку.
Между тем едва ли не самое развёрнутое суждение – подробный план возможной критической статьи о другом Некрасове – принадлежало человеку, которого сегодня принято упрекать в отсутствии поэтического чувства, публицистичности и просто бездарности.
«И я сам по опыту знаю, что убеждения не составляют ещё всего в жизни, – потребности сердца существуют, и в жизни сердца – истинное горе или истинная радость для каждого из нас. Это и я знаю по опыту, знаю лучше других. Убеждения занимают наш ум только тогда, когда отдыхает сердце от своего горя или радости. Скажу даже, что лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы, – не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, – я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие <же> права, как и поэзия мысли, – лично для меня первая привлекательнее последней, и потому, например, лично на меня Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею.
«Когда из мрака заблужденья...»
«Давно отвергнутый тобою...»
«Я посетил твоё кладбище...»
«Ах, ты, страсть, роковая, бесплодная...»
и т.п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция» (Чернышевский – Некрасову, 5 ноября 1856 г.).
На фоне кислых оценок в статьях С. Дудышкина или А. Григорьева, беспощадности Тургенева, правда, тоже в письме («…г-н Некрасов – поэт с натугой и штучками; пробовал я на днях перечесть его собрание стихотворений... Нет! Поэзия и не ночевала тут – и бросил я в угол это жёваное папье-маше с поливкой из острой водки»; Я.П. Полонскому, 13/25 января 1868 г.,) мнение Чернышевского выглядело вызовом.
«Мне хотелось бы много поговорить о Ваших стихотворениях – не с политической, а с поэтической точки зрения», – признавался критик.
Не успел. Говорить об этом пришлось уже не современникам, а ближайшим потомкам.
Модернистов в советскую эпоху упрекали в забвении традиций русской литературы. Между тем они (не все, но многие) сделали прямо противоположное: перечитали предшествующую классику, установили или пересмотрели многие репутации, которые наследовал ХХ век. Некрасов, как ни странно, был в числе поэтических героев модернистской эпохи.
В 1919 г. К. Чуковский, увлечённый Николаем Некрасовым, предложил знакомым литераторам анкету. «Любите ли Вы стихи Некрасова?» – первый её вопрос. Любящие оказались в большинстве. Положительно, даже восторженно ответили А. Ахматова, А. Блок, М. Волошин, З. Гиппиус, Н. Гумилёв, Ф. Сологуб и примкнувший к ним И. Репин («Какая певучесть! Какой стиль – некрасовский русский язык»).
Среди нелюбителей-модернистов оказались Вяч. Иванов и М. Кузмин, к ним добавились М. Горький, Е. Замятин, Б. Пильняк, новые советские авторы (Н. Асеев, Н. Тихонов).
Но главное, конечно, не в формальных признаниях. К этому времени уже были написаны ключевые для нового восприятия Некрасова работы: «Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого» М. Волошина (1902), «Некрасов как поэт города» В. Брюсова (1912), «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев» Д. Мережковского (1915, книга объёмом в 120 страниц фактически – монография), несколько статей В. Розанова (1902, 1903, 1916, 1917).
Но, конечно, главным исследователем, пропагандистом, издателем поэта на десятилетия оказывается сам Корней Чуковский. Между его ранними штудиями («Некрасов как художник», 1921; «Поэт и палач», 1922) и итоговой фундаментальной книгой «Мастерство Некрасова» (первое издание – 1952; Ленинская премия – 1961) – огромная дистанция, о чём я недавно писал в статье «Корней Чуковский: полвека с Некрасовым». Причём ранние работы оказываются оригинальнее и важнее, чем увенчанная монография.
Советская эпоха окончательно врезала Николая Некрасова в поэтический канон, сделала его школьным автором. «Генерал Топтыгин», «Крестьянские дети», «Кому на Руси жить хорошо» есть в обязательной программе и в любом учебнике.
Народа, о котором и для которого он писал, давно нет. Но «Коробейников» и «Средь высоких хлебов затерялося…» ещё поют.
В 1986-м, а затем ещё в 2016–2017 гг. московская библиотека имени Н.А. Некрасова (Некрасовка) повторила (с вариациями) анкету Чуковского. Среди современных литераторов разных поколений и направлений поклонников поэта оказалось, пожалуй, больше, чем среди современников Чуковского, а уровень оценок ожидаемо возрос.
«Он загадочен и таинственен, как каждый гениальный поэт» (Д. Самойлов); «Некрасова не минуешь. В России было три поэта, после каждого из которых поэзия развивалась уже не так, как прежде. В том числе с точки зрения стиха. Это – Пушкин, Некрасов, Маяковский» (К. Ваншенкин); «Русскую поэзию можно разделить на «донекрасовский» и «посленекрасовский» периоды» (О. Седакова); «Пока будет русская поэзия, в ней будет и «Некрасов Коля, сын покойного Алёши» (Н. Богомолов).
В какой степени профессиональный взгляд соотносится с гласом нынешнего «народа» – вопрос открытый.
Вопреки поздней репутации (богач-картёжник – и демократ-народолюбец?) не так много в нашей литературе писателей, столь упорно бивших в одну точку, – писателей трагического склада и морального беспокойства. Гений уныния (К. Чуковский о Некрасове) больше всего в этом отношении родственен ровеснику, жестокому таланту (Н. Михайловский о Достоевском).
Недаром загнанная клячонка, которую столь же несчастный хозяин-погонщик бьёт поленом «по плачущим, кротким глазам» («О погоде»), сначала явилась в сне-кошмаре Раскольникова, а потом – в монологе Ивана Карамазова: «У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова есть стихи…»
Читать Некрасова подряд – тяжело. Не на точку зрения стиха тут обращаешь внимание.
Администрация – берёт
И очень скупо выпускает,
Плутосократия – дерёт
И ничего не возвращает.
По приглашению властей
Дворяне ловят демагогов;
Крестьяне от земли, кормилицы своей,
Бегут, под бременем налогов,
И пропиваются вконец по кабакам,
И пьяным по колено море…
Да будет стыдно нам! да будет стыдно нам
За их невежество и горе!..
Стихотворение называется «Что нового?». Написано, по предположениям, в середине 1870-х годов, когда власть (да и сами мужики) с увлечением охотилась на пошедших в народ студентов. Автограф не сохранился. Впервые обнародовано в 1913-м, а в собрание сочинений и вовсе включено только в 1920-м.
Сколько лет и эпох прошло?
На его двухсотлетие падает тень юбилея куда более «раскрученного» Достоевского. Хотя президентский указ «О праздновании 200-летия со дня рождения Н.А. Некрасова» был подписан аж пять лет назад, причём на два месяца раньше, чем аналогичный о Достоевском.
Если новое открытие Некрасова сегодня не состоялось, то память – осталась.
Помнят/помним и через двести лет?
Классик.
Игорь Сухих,
доктор филологических наук, профессор СПбГУ