Мой отец погиб в 1942 году под Ленинградом, ровно на третий день после того, как мне исполнилось четыре года. Воспоминания о нём похожи на кадры старой кинохроники, только без звука, потому что голоса папы я не помню. Вот мы едем с ним в трамвае – он стоит на его подножке в роскошном костюме и с папиросой в зубах. Может, мне приснилась и подножка трамвая, и отец на ней, но если это сон, я не хочу его прогонять: папа представляется мне именно таким – раскованным и немного рисковым.
Жизнь при нём была замечательная, но в одно летнее воскресенье началась война, и папа ушёл на фронт. Мне объяснили, что он опытный воин, прошёл две войны, быстро всех врагов победит и вернётся домой.
В семейном альбоме сохранилась только одна его военная фотография: отец у входа в казарму с группой солдат, все в будёновках и шинелях, неуклюже подпоясанных ремнями, с винтовками в руках. Но остались письма с фронта, которые дают возможность услышать его голос оттуда.
Со школьных лет мне хотелось прочитать эти письма, но, дотрагиваясь до них, я испытывал сакральный ужас: а вдруг в них скрыты тайны, которые мне знать не положено? Только уже в далеко не детском возрасте, после окончания института, я всё-таки вытащил из пожелтевшей пачки одно из папиных писем. Начиналось оно с обращения: «Дорогая Миночка и дорогой сынок Игорёнок». Получалось, папа обращался не только к маме, но и ко мне. Это меняло дело, и, хотя письма были написаны карандашом и на плохой бумаге, я прочёл их все, на что ушёл не один вечер.
Первая весточка от отца из действующей армии датирована 8 июля 1941 года. Он уже получил от мамы письмо, радуется, что мы с ней здоровы, пишет, что тоже здоров, но очень по нам скучает. В следующих двух письмах мысли его по-прежнему заняты только домом. Он советует маме «в такой жаре почаще купать ребёнка днём» и советует не ехать к её родителям в Керчь – «далеко и можно застрять в дороге». Этот его совет спас нам с мамой жизнь: 16 ноября 1941 года в город Керчь, где проживали её родители, вошли немцы. В течение недели все оставшиеся в городе евреи, в основном старики (среди них мои бабушка и дедушка), женщины и дети, были убиты. Не прислушайся мама к совету папы – мы с ней оказались бы в одной яме с её родителями.
А в Ленинграде становилось всё тревожней. 12 августа 1941-го мама получила уведомление, обязывающее её «вместе с ребёнком выехать из Ленинграда на всё время войны в порядке эвакуации населения». Папа был за: «Ты пишешь, что предлагают на выбор 11 областей. Я советую ехать – ребёнок маленький и ты ещё молодая, хотя у Ленинграда он шею сломает, это ему не Гомель, а любимый город».
Между тем на смену жаркому лету пришла холодная осень, и в письме от 10 октября 1941 года проясняются жутковатые подробности его боевой жизни: «...и вообще, ты бы меня не узнала. Недавно молодой боец назвал меня папашей, и неудивительно. Я месяц не брился, некогда, каждый день в бою. Пока я здоров. На ноги надел шерстяные носки. Перед боем один товарищ вложил их ко мне в сумку, но он пропал, и поэтому решил их надеть. Хотя они рваные, но меня спасли.» А 15 октября он так описывает свои фронтовые будни: «Я был 20 раз под ураганным огнём, осколки порвали шинель, и в последнем бою разорвался возле меня снаряд, он оглушил меня и ещё одного бойца. Немного подлечился и сейчас здоров. Пишу письмо, а снаряды летят и рвутся возле нас, пули свистят, но привычка, и смотрим на это спокойно, ибо победа за нами. Миночка, я думаю только о вас. Была возможность уехать, а теперь, наверно, поздно. Представляю себе, сколько у вас переживаний. Как с ребёнком? Наверно, пугается. А может быть, и теперь не поздно уехать?» Из последней фразы ясно, что он ничего не знает о начавшейся 7 сентября блокаде Ленинграда, сделавшей наш с мамой отъезд невозможным.
О голоде в городе он тоже не знает, но догадывается. 30 октября 1941-го пишет: «Как у вас с продуктами, не голодаешь ли, как у тебя с дровами? Вчера видел тебя во сне и два раза Игорёнка. Мне снилось, что я зашёл домой, а он плачет и говорит, что дома ничего нет. Я очнулся и чуть не заплакал. Ты, наверно, нуждаешься в деньгах. Продай что-нибудь из вещей (ничего не жалей). Я тебе выслал 200 рублей (премия за хорошую службу, комбат вручил). Миночка, писать можно много, и есть о чём, но я на это не мастер, и сильный дождь идёт, а я лёжа пишу. У нас очень холодно, и нам выдали тёплое бельё. Целую тебя и Игорёнка моего крепко, крепко. Иосиф».
В ноябре он получил командировку в Ленинград. Помню, как вдруг, когда я уже собирался заснуть в своей детской кроватке, распахнулась дверь, и отец в военной шинели и с винтовкой вошёл в комнату. Мама повисла у него на шее и всё повторяла: «Ёсенька миленький, Ёсенька!» А я радостно заулыбался, нисколько не удивляясь его внезапному появлению. Удивительным и непонятным как раз было его долгое отсутствие. Потом папа оказался в корыте весь в мыле, и мама тёрла его мочалкой, совсем как меня незадолго до этого. Только меня она мыла молча, а тут продолжала приговаривать: «Ёсенька миленький». Под это её причитание я заснул. Позже слышал, как мама говорила его сестре, что папа пришёл весь во вшах.
Через три дня он вернулся на фронт. Провожавшему его дяде Яше (мама с утра ушла на работу) папа сказал напоследок: «Только бы не попасть в плен».
После поездки в Ленинград его тревога за нас усилилась. Пятого декабря 1941 года он сообщил: «Дорогая Миночка и дорогой сынок. Я уже писал, что приехал благополучно. Знаю теперь, как вы живёте, просто душа болит. Что делать, ты не одна, и я не один. Поверь, с тех пор как был дома, вспоминаю только одно, что Игорёнок после болезни и ему необходимо питание, а дома ничего нет. Всё изменится, как только прогоним фашистских бандитов. Тогда заживём с тобой по-старому. Целую тебя и Игоря крепко, крепко. Иосиф. У нас очень холодно, счастлив, что взял валенки».
Известие о разгроме немцев под Москвой приподняло ему настроение, и 15 декабря он написал: «У нас мороз, вьюга, и это для бандитов гибель. Фашисты в панике. Мы их здорово бьём. Ты, наверно, читаешь газету. Около Москвы его разгромили, гитлеровские вояки убегают. Так же и на Ленинградском фронте. Мы сейчас им не даём покоя. Целую тебя и сына крепко, крепко. Иосиф».
Приближался Новый год, и в письме от 31 декабря 1941-го после заверения, что «42-й год – это будет наш год с полной победой над врагом», он не удерживается от горьких слов: «Я всё думаю о вас и ничем не могу помочь.»
В начале января папа получил от мамы сразу два письма, оказавшихся для него последними. В ответ он написал три письма с одним тревожным вопросом: не заболела ли она или ребёнок? Последнее его письмо датировано 24 января 1942 года (о нём позже), а следующее письмо с фронта было уже не от папы.
Хорошо помню, как у нашей парадной женщина-почтальон вручила это письмо маме и исчезла, а мама с криком побежала обратно к себе. Когда я её догнал, она повернула ко мне заплаканное лицо и крикнула:
– Нет у тебя больше папы!
Рыдая, она бросилась на диван, а я всё повторял:
– Мама, не плачь, папу ранило только в пальчик, – ощущая при этом безнадёжность и бессилие перед тем страшным, что навалилось на нас.
В том письме старший политрук 1-го батальона Сиволобов извещал маму, что папа погиб от прямого попадания снаряда в блиндаж, где он прилёг отдохнуть после выполнения боевого приказа. «Ваш муж был бесстрашен в бою. Он честно выполнял все поставленные перед ним боевые задачи. Его товарищи поклялись в несколько раз отмстить врагу за их боевого товарища», – писал в заключение Сиволобов.
А вскоре пришло письмо из госпиталя от боевого товарища папы (так он сам себя отрекомендовал) Кипина Михаила Иосифовича. Написано оно было чернилами и грамотным литературным языком – видно, боевой товарищ папы был человеком с образованием. В его письме содержалась удивительная информация: «24 января в 23.00 я и Иосиф написали письма своим любимым семьям. А 25 января в 6.30 мы с ним оба на боевом посту были заживо похоронены фашистским снарядом. Иосиф геройски погиб, а я, как видите, пока имею возможность писать и нахожусь на излечении. Не дождусь минуты, когда опять сумею пойти на передовую линию, чтобы уничтожать фашистских людоедов, принёсших столько горя нашему героическому народу...»
Чуть позже маме прислали две фотокарточки. На одной он вместе с мамой – улыбающийся и счастливый, на другой – я с глупой улыбкой на лице, и на обеих фотографиях запёкшаяся кровь. Фотографии эти хранятся в семейном альбоме много лет, и папина кровь на них не исчезает.
Игорь Мощицкий