Галина Климова. Театр семейных действий. Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе. – М.: ArsisBooks, 2017. – 272 с.
Название у этой книги такое, что мимо не проскочишь, задержишься. Что за театр семейных действий? Все знают, уж коли театр действий, то непременно военных, сцепка неразъёмная, а тут... Да ещё и подзаголовок: путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе? И почему сны на первом месте? Это что: очередной интеллектуальный выпендрёж в духе уходящего постмодерна или неотъемлемая авторская органика? А когда столько вопросов сразу, то выход один: читать и вникать. Но при этом держать в уме, что органика-то, как ни крути, изначально поэтическая.
В книге собрано несколько произведений: семейная сага «Юрская глина», повесть «Майка, Марфа, Жорж» и семь рассказов. Достаточный спектр прозаической формы. Но есть формообразующий нюанс, о котором уже сказано: это не проза прозаика, а проза поэта. И это всегда особый разговор и особые читательские ожидания (в данном случае небезосновательные). И всегда попутный вопрос: почему оставил своё привычное поэтическое поле и ступил на чужую землю? Что заставило? Тот самый пепел Клааса застучал в сердце, и оказалось, что не только отдельными стихами не обойдёшься, но и поэмой всё не опишешь, а только вот так и можно – создать документальную семейную эпопею на фоне эпохи.
Читательский интерес к семейным историям труднообъясним (здесь епархия психологов), но при этом абсолютно понятен – вот такой вот парадокс! Читаем, потому что интересно, а неинтересных семейных историй не бывает, как не бывает неинтересных личных писем. Главная семейная история в книге – это, безусловно, «Юрская глина». Прекрасно написанная, прекрасно выстроенная. Вот где прозаический нарратив непрерывно не только расцвечивается, но и углубляется поэтической метафорикой. И происходит это поразительно органично. У Климовой есть волшебный дар одновременного ощущения целого при множестве, казалось бы, отдельных историй. А попробуй-ка из этих скачков по разным (и очень непростым!) временам российского ХХ века с заглядыванием в ХХI и обеим родовым ветвям (никто не забыт, о каждом – любовно выписанный портрет), клочкам воспоминаний, снов, перемежаемых явью собственной жизни, сшить этот пёстрый пэчворк, сложить этот сложный несходящийся пазл, да так, чтобы получилась цельная картина, лучший памятник роду. Это для своих. А для читателей – увлекательнейшее чтение. И нашлось в этой эпопее место и детективу, и мистическим совпадениям, и горьким утратам, и счастливым обретениям, и тяжёлым испытаниям, и искрящейся радости, и почти пророческим прозрениям, и дороге к храму, пусть и в 85 лет, и всему, чем полна наша клубящаяся ожиданиями и неожиданностями жизнь под взглядом внимательного талантливого автора, владеющего, как выяснилось, не только поэтическим словом, но и прозаическим слогом. Более того, работа Климовой в прозе напомнила мне работу скульптора, когда изначально как бы ощупывается глазом всякий материал, далее прозревается окончательная форма и воплощается – на этот раз не резцом, а точностью слова. А точность слова здесь – поэтическая, никакой приблизительности, все слова расставлены в лучшем порядке, чего мы не только поэзии, но и всякой прозе желаем.
Совершенно уместны и замечательны в этой панораме эпохи дивертисментные вставки. Рассказ о том, как собирался к юбилею столицы поэтический сборник «Московская муза», превращается в галерею литературных портретов. Да каких! Ярких, выпуклых, кинематографически зримых в каждом эпизоде. Римма Казакова, Инна Кашежева, Инна Лиснянская, Семён Липкин, Александр Ревич. Каждое имя – легенда.
Но на этом блистательном фоне ничуть не выцветают и не уходят в тень персонажи-родственники. И они на авансцене театра семейных действий, и они интересны. И конечно, собственное детство, скрипка, ужасающий эпизод в электричке, счастливая жизнь с бабушкой, и юность, и два замужества, и любимый сын, и собственное творчество, и стихи, то тут, то там прорастающие в тексте.
Кстати, Климова сама даёт ответ на немой вопрос, почему и зачем это всё написано: «…захотелось семейного романа, хроники, альбома, ставших в последнее время востребованными жанрами. Это симптом. Дефицит семейных отношений требует срочной компенсации – ещё со времён античных трагедий. Всем хочется семейного романа. Каков он сегодня? Роман для семейного чтения или роман о семье?» Получилось два в одном: и роман о семье, и роман для семейного чтения. А буквально на последней странице писательница расшифровывает и название книги. Оказывается, это отец своими рассказами и своими воспоминаниями ввёл её «…в театр семейных действий, где я то зритель, то действующее лицо, а то бессловесный статист, исполнявший звук «шагов за сценой». Одно действие сменяется другим. Звонок, антракт – театр продолжается. Он – живёт. И конца не будет».
Театр семейных действий разворачивается абсолютно во всех текстах сборника. В каждом – человеческая комедия, она же человеческая трагедия. Матери-одиночки, обычно родившие от уже женатых, семейных мужчин, героически и гордо выступающие мамой-папой там, где наличествует одна мама. Дети, отданные чересчур занятыми карьерой и устройством собственной взрослой жизни родителями обычно одинокой бабушке без дедушки. Плавное течение якобы благополучной семейной жизни прерывается внезапными страстями, влекущими измены. И вот уже странные переплетения отторжения и любви, когда непонятно, чем держится семья, но – держится же! Что-то её держит, что выше мимолётных, пусть даже невероятно сильных, страстей.
А на авансцене незримо присутствует главный враг всех живущих – время. Это оно незаметно подтачивает не только тела, но и самоё личность... «Стариков любить нелегко. Не терпеть, не выносить – именно любить. Как научиться не слышать запахов болезни и старости, пропитавших не только мебель и шторы, но весь воздух квартиры? Как не видеть челюсти, упавшей в тарелку с борщом, сломанной любимой брошки, сожжённого чайника? Как не замечать шитые белыми нитками старческие хитрости и оправдания, маскирующие склероз? Как пополнять закрома любви и добра?» А где руинированная старость, там и неизбежный финал. В этих текстах много смертей, и остающихся за повествованием, проявляющихся уже в виде надгробных памятников, и непосредственно описываемых. Смерть как неотъемлемая часть жизни. Завершающий акт, достойный быть величественным и торжественным, даже когда губы не в силах произнести последнее слово («Майка, Марфа, Жорж»). И зияние, и скорбь уравновешивается состраданием. Любовью. Надеждой на встречу – там.
И напоследок не могу не сказать о замечательной обложке работы Алёны Демченковой-Гладких. Родовое древо, вырастающее из советской Москвы со стволом в виде скрипки и дубовых листьев, на каждом из которых – родное имя. Недаром в последнее время столь высок интерес к генеалогии, к своим корням, когда-то забытым, а теперь тревожащим и ждущим включения в семейный круг, чтобы стать непрекращающимся театром семейных действий. Ведь у христианского Бога все живы.