Зрелищный, заостренного пластического рисунка авангардный трагифарс «Друзья» японского режиссера Мотои Миуры и житейский, кухонно-реалистичный спектакль Дмитрия Акриша «Папа» из Театра на Амуре при различии художественных средств и послевкусий свидетельствуют об одном: любовью оскорбить нельзя, но придушить — пара пустяков.
Театр Наций нащупал нерв настоящего времени, искрящий над «личным пространством», «границами», трендом на инаковость и независимость от общества и семьи. «Продвинутые», с иголочки гештальт-психолога ценности прошли проверку на совместимость с художественной и житейской реальностью на Малой сцене бывшего Театра Корша. Вопрос, разумеется, подвис в воздухе, а зритель остался на экзистенциальном сквозняке «Дуинских элегий» Рильке, где «каждый ангел страшен». Особенно, если ратует за анахроничную мораль и вообще «входит без стука». Точнее, врывается, срывая все, что только можно сорвать — от уединенного вечера за книгой до помолвки.
Ошеломительная буффонада «Друзья» худрука киотского театра «Читен», поклонника Кабуки, Чехова и Достоевского Мотои Миуры стала для театральной Москвы событием — это вторая постановка японского авангардиста на русских подмостках. До этого были гастрольные «Дядя Ваня» и «Чайка», в прологе которой миниатюрная японка в кимоно разливала чай, а в финале тряслась как одержимая под монолог мировой души вместе с Ниной Заречной. Дебютная постановка состоялась в мае пошлого года на сцене БДТ имени Товтостоногова в Петербурге. Следующее основным событиям романа, но пересобранное в сновидческий коллаж действо произвело впечатление на критиков, несмотря на то, что концептуальный театр с его аудиальными партитурами, фрагментарностью, возвращениями на два шага назад и очевидностью судьбы героев должен бы давно надоесть. Однако, «обволакивающие своим особым ритмическим рисунком» зрелище зачаровывало.
Основанные на одноименной пьесе самого известного представителя послевоенного японского авангарда Кобо Абэ «Друзья» ошарашивают буквально с пролога, который происходит не где-нибудь, а на «небесах», прямо как в «Фаусте». Из-за зловещей декорации, собранной из ржавых, изогнутых полукругом металлических листов, высовывается миловидная девичья головка в феске и взывает, рассеянно глядя в зал: «Алло, алло! Ночного город!»
«Ожерелье с разорванной нитью. Горсти бус разлетелись кругом. Где та грудь, что их грела теплом...», — продолжает свой безумный монолог красавица и вскоре за Средней сестрой (Тина Стойилкович) подтягивается все семейство в количестве восьми человек: Папа, Мама, Бабушка, Старшая сестра, Младшая сестра, два брата. Наряженные в фантазийные, миксующие Средневековье, делль арте и современный бутиковый гранж костюмы Ольги Шаишмелашвили, постоянно напевающие, хлопающие в ладоши и повторяющие последние слоги «ангелы рассыпанных ожерелий» ищут одиночек в больших городах, чтобы согреть их «теплом брикета уголька», потому что «деревья держатся корнями, а человек – друзьями».
Жертвой аггелов становится Молодой человек (Олег Савцов и Сергей Епишев), которого, как им кажется, нужно спасать, несмотря на его поначалу отчаянное, а потом уже вялое сопротивление. Герой намеренно обезличен, это everyman — «любой человек», оказавшийся в жерновах абсурдистского сюжетного замеса, знакомого по пьесам Самюэла Беккета и Эжена Ионеску...
Колоритная семейка врывается к нему в дом среди ночи, извинившись за поздний визит, снимает обувь и принимается готовить ужин на девятерых, используя провиант хозяина. Они же прокомментируют его телефонный разговор с невестой, подберут ей нового кавалера, опустошат бумажник и счета и, что уж там скрывать, задушат в финале. Добавьте сюда выстраивающиеся в иероглифы мизансцены, стремящиеся к краю наклонного подиума — сценической коробки, отдающиеся в голове эхом хлопки и речетативы, деконструкторскую музыку альтернативщика Кейсуке Каяно и будет ясно, что в таком антураже логос превращается в фарс. Тут, что ни скажи, хоть «мама дурного не посоветует», хоть «лошадь ест овес и сено» — все прозвучит двусмысленно, странно и смешно. Впрочем, все диалоги и сюжетные повороты Кобо Абэ, широко известного еще в СССР благодаря «Женщине в песках» — беспробудный абсурд. «Положи сигареты на место, они мои!» — Молодой человек пытается призвать к порядку шарящую в его письменном столе бабушку. «Разве сигареты могут быть чьими-то, они же общие!» — изумляется старушка и в прыжке выхватывает пачку. «Это не бабушка, а какая-то кошка -воровка!» — отчаивается потерпевший. «Он назвал меня кошкой-воровкой! Как больно терпеть оскорбления от близких», — притворно куксится та. К беседе подключается Старшая сестра (Александра Ревенко) и призывает смотреть на вещи шире, ведь кошка очень красивое, гордое и сексуальное животное, а значит молодой человек хотел сделать бабушке комплимент... Старушка расплывается в кокетливой улыбке и начинает было вспоминать, какой шалуньей она была в молодости, как тут же вклинивается высоченная мамаша в чепце, напоминающей фригийский колпак: «Терпеть не могу кошек».
Как рассказывает режиссер, проблематика пьесы Кобо Абэ актуальна для современного общества вне зависимости от географии, «герой не хочет и не может взаимодействовать с окружающим миром, он — одиночка». Казалось бы, экзотический японский абсурд в точку: личные границы неприкосновенны, воля индивида — главная жизненная мотивация, однако нашему зрителю, более привычному к сюжетам вроде «Старшего сына», «Монолога» и «Приходи на меня посмотреть» становится неуютно. Странно, когда душит семья, уже приучившая к своей бестолковой суете, беспорядку в прихожей и совершено излишнему варенью к чаю...
Ощущение неприкаянности оставляет и другой, гастрольный спектакль Театра драмы Комсомольска-на-Амуре «Папа», побывавший на сцене Театра Наций в качестве обладателя Гран-При двадцатого фестиваля театров малых городов России. Название, ассоциирующиеся с пьесой Флориана Зеллера и репертуарным спектаклем «Современника» с Сергеем Шакуровым, на самом деле, адаптация «Мещан» Максима Горького. Написанная более ста лет назад по заказу МХТ и помнящая десятки канонических постановок история о конфликте отцов и детей на сломе общественных формаций приобретает новое звучание, а фирменные, на разрыв аорты, горьковские поиски правды оборачиваются простой, но неотступной житейской драмой: опыт пожилых людей никому не нужен, а вот любовь и доверие детей довольно легко потерять... Потому что, как говорит один из гостей пятидесятилетнего «старика» и зажиточного мещанина Василия Бессеменова (Дмитрий Баркевич): «Старики — глупый народ. Он, старик, и видит, что ошибся, и чувствует, что ничего не понимает, но сознаться в том не может. Гордость! Жил, дескать, жил, одних штанов, может, сорок штук износил и вдруг — понимать перестал! Как так? Обидно! Ну, он свое и долбит — я стар, я прав. А куда уж?» Или вот такая постановка вопроса, — чем дурак отличается от умного? Дурак выдумывает себе какую-нибудь любовь и носится с ней всю жизнь...
В числе недостатков постановки Дмитрия Акриша можно отметить излишнюю эмоциональность персонажей — кричат, там, где можно не кричать, бегают по сцене, срывают со стола скатерть, а жена Бессеменова Акулина Ивановна (Лариса Гранатова) то и дело пропускает крепкое словцо, особенно когда дело касается возлюбленной ее сына Пети, веселой вдовы Елены Николаевны. Которой, кстати, принадлежит стоическая философема: «Несчастных не люблю. Несчастья не боюсь. Ненавижу. Так бы растоптала бы». Она же определяет в двух словах духа дома, где чувствующие себя ненужными родители учат жизни своих повзрослевший птенцов — «Здесь вам расстроят душу». Среди достоинств пять раз номинированного на «Золотую маску» спектакля — выразительная и даже, простите за выражение, иммерсивная сценография. Сцены как таковой нет, актеры играют прямо в зале, зрители сидят в несколько рядов вокруг огромного, раздвижного стола-подиума, видимо, призванного цементировать эту пожираемую разладом ячейку общества и ее гостей. Все происходит в черно-бело-сером монохроме, дыму и на фоне крупных персонажей, проецируемых на огромные экраны в виде парных, меняющих выражения лиц портретов. Такое вот погружение в психическую реальность скандалящего семейства. Жаль родителей, — «кричат-то не зла, а по душе», жаль торопливо разлетающихся детей (абы с кем, абы в какую жизнь, но в свою), но больше всего жаль тех, кто воспримет грустные спектакли как психологический инсайт.