Елизавета Волынская
Родилась в Туле. Студентка факультета русской филологии ТГПУ им. Л.Н. Толстого. Автор научных публикаций по русской и старославянской стилистике. Участвовала в обучающих литературных семинарах от АСПИР и центра «Глубинка». Публиковалась в литературных журналах «Приокские зори» и «Новый мир».
_______________________________________________________________________________
Сначала папа постарел. Я поняла это, когда однажды зашла в его комнату и почувствовала горький запах лекарств.
Так пахнет в больничной палате, где работает мама, старшая хирургическая сестра. Этот запах она приносила с собой с ночной смены.
Так пахло в бабушкиной квартире перед её смертью. И он долго ещё стоял в комнатах, даже спустя несколько лет после ремонта. Мне казалось, что стены впитали его навсегда.
Так пахнет в комнате папы сейчас, и после его смерти запах ещё надолго останется.
Он улыбнулся мне во все 32 зуба. Пожелтевшие, чуть-чуть криво сточенные от неправильного прикуса. В чёрной бороде завелись серебристые жёсткие волоски, в уголках глаз – морщинки. А в самих глазах, серо-голубых, уставших, уже сейчас я вижу дно колодца, будто они пересохли, будто болезнь смотрит на меня через мутный хрусталик.
У папы был диабет, ожирение и жёсткая диета. Но по утрам он заваривал чёрный чай, с грустью засыпал в него несколько таблеток сахарозаменителя и брал из ящика со сладостями вафли, которые ему, конечно, нельзя.
Папа был капризным! По-детски любил сладкое и таскал его с кухни при каждой удобной возможности. А потом, как нашкодивший кот, винился перед мамой.
И я ведь пыталась привозить ему полезные сладости: шоколад из цветочного мёда с семенами льна, злаковые батончики, мармеладные конфеты из «ВкусВилл». Но он только плевался.
– Матери не говори, – подмигивал и отправлял в рот сахарную крошащуюся вафлю.
В бороде оставались сладкие пылинки.
Мама ругалась почти до истерики.
– М-да, вырастил дочь- закладчицу, – хмуро констатировал папа, сдавая награбленные сладости.
– Да ты себя в могилу сведёшь! И меня за собой!
Папа пожимал плечами и шёл во двор ставить мангал в честь моего приезда, виделись мы теперь редко. Мама бубнила себе что-то под нос и шла мариновать мясо. В её тугой причёске тоже завелись седые волоски. Или это пепел поднимался от раскочегаренного мангала и оседал в их волосах? Быть может, и у меня уже седые волосы?
Папа умер от нервов. Это я его довела. Мои бурные подростковые годы отразились на нём больше, чем на мне.
Отразились первым инфарктом, когда меня забрали в полицию за распитие спиртных напитков на детской площадке, и сильно упавшим зрением после шунтирования.
Зрение упало до минус восьми. Врачи говорили, что так бывает в его состоянии. Но я думаю, он просто не хотел меня больше видеть.
Не хотел видеть моих татуировок на запястьях. А я нарочно била всякую дичь. Черепа, кости, змей, ползущих по рукам вверх.
Папа был очень верующий. Для него мои татуировки были как отречение от Бога, от семьи, от него.
Мама относилась проще, говорила папе:
– Ничего, перебесится и сведёт.
Мама была права. Я свела. Но руки помнят ещё, как по ним ползали змеи. Сейчас от них остались лишь едва заметные извилистые следы, похожие на плохо вымытую ручку, и привычка нервно потирать запястья.
Руки помнят. Папа тоже…
Папа умер во вторник, 03.06.2014, в 3 часа ночи. Без одной или без двух минут.
Я была уже взрослая и послушная. Жила отдельно в съёмной квартире с молодым человеком Мишей. Папе с мамой он нравился. Был «порядочным», работал в больнице санитаром, татуировок не имел, любил кошек, меня носил на руках, дарил цветы и не обижал. Дело шло к свадьбе.
У нас был кот Платон. Упитанный, круглый, как из детской книжки. Игрушечный кот, чёрный, как уголёк. Всегда залезал к папе на коленки, когда тот приходил в гости.
К тому времени я уже свела татуировки. Проколы в ушах заросли, лишь короткие шрамики на мочках напоминали о моей бурной юности.
Волос давно не красила ни в зелёный, ни в серо-буро-малиновый, ни даже в рыжий. Была натуральной шатенкой, хорошей, послушной дочерью. А папа всё равно умер!
Папа умер спокойно.
У него ничего не болело, просто однажды диабет дал осложнение на печень. Панкреатит на фоне ожирения (или как-то так нам сказали врачи).
Он посерел, кожа иссохла, морщины на ней были словно изгибы оригами на плотной бумаге. Белки глаз стали скорее желтками. Но он чувствовал себя хорошо. Хорошо до последнего.
В больницу ехать не хотел, как всегда. Мама умоляла, просила вызвать скорую, а он иронично жевал вафли и запивал их чёрным чаем, втихую подсыпав туда ложку сахара. Так вкуснее!
– Ладно, только чтобы ты успокоилась, Лёлик! Пусть приедут, посмотрят твои врачишки. Но в больницу не поеду! Живым не дамся!
Скорая привезла с собой резкий запах больничных бинтов, осмотрела папу и забрала в больницу. Умирать.
Папа умер в кабинете интенсивной терапии под аппаратами ИВЛ через три дня.
.
.
.
.
.
Так пищит аппарат ИВЛ, и этот звук со временем становится равен жизни. Звук спокойствия, звук дыхания! Звук, подтверждающий сердцебиение. Звук, секунды между которым кажутся часами.
Успеваешь сосчитать до 3 между сигналами. А если считать быстро, то до 5.
1
2
3
4
5
.………………………….
Так звучит аппарат ИВЛ, когда в нём больше нет смысла. И рано или поздно этот момент наступает. (Но, впрочем, нет… Наступает всегда слишком рано.)
На похоронах папы не было.
Какого-то другого покойника нарядили в папин свадебный костюм, свадебные туфли и положили в гроб.
Я долго боялась подойти к нему, чтобы попрощаться. Но когда подошла, вздохнула с облегчением. Ведь в гробу был не папа. Только мёртвое мужское тело. Теперь я его рассмотрела. Ничего общего с моим улыбчивым, глазастым, ярким папой не было.
Где же папа?
Папа не умер!