Самая необъяснимая для меня метафора Ивана Жданова – это его жизнь, то, что он, один из самых сложных современных поэтов, – одиннадцатый ребёнок в крестьянской семье, родившийся в глухой горной деревушке на Алтае. Казалось бы, всею логикой биографии, жизненного опыта ему заранее был предназначен путь, проторённый Алексеем Кольцовым, Сергеем Есениным, Николаем Клюевым, Николаем Рубцовым... Изначальная схожесть судеб даже в том, что он тоже рано ушёл в город, окунулся в иную стихию, побыл в шкуре городского странника, меняющего адреса и профессии. Но вот где и на каком неровном месте он обвёл вокруг пальца железную логику приготовленной ему судьбы – не знаю, только в результате произошло невиданное превращение, какая-то фантастическая метаморфоза.
Несправедливостью кажется то, что яркие, талантливые стихи Ивана Жданова, по моему ощущению, да и по признанию самого поэта в наших разговорах с ним, так и остались навсегда непонятными, далёкими нереальными звёздами для его родителей, сестёр и братьев – простых сельских тружеников. Давшие ему в детстве язык, чистый и ясный смысл русского слова, они, по всей вероятности, смирились с тем, что так никогда и не узнают его языка, состоящего как будто бы из обычных знакомых слов, превращающихся вдруг в пугающий запутанный лабиринт... И есть некая печаль в том, как ходами пусть даже самого прекрасного лабиринта друг от друга удаляются близкие души, родные люди, словно два родных космоса, существуя отдельно... Правда, со студенческих времён журфака Московского университета много лет зная Ивана Жданова лично, не могу представить, что целью его творчества было такое «удаление». Так случилось помимо его воли. Из разговоров с ним видел, как мучительна для него эта тема. Если внимательно погружаться в его стихи разных лет, можно убедиться, как трудно стремился он к сближению, к возвращению в прародину, в дом своего детства, в ясность забытой речи, к той самой «смертной связи» «с каждой избою и тучею, с громом, готовым упасть», о которой писал Рубцов, но нить Ариадны всё больше и больше запутывала Жданова, делала пленником, блуждающим в им самим возведённой башне одиночества и экзистенциального сиротства. Он, подобно гомеровскому Ахиллесу, как во сне, бежал по замкнутому кругу, оставаясь на одном месте...
Жданов был раздираем вечными претензиями: одни требовали от него простоты, другие хотели бы видеть его ещё усложнённее, метаметафоричнее, метареалистичнее, третьи вообще хотели бы отменить, завидуя его реальной славе. А он жил, не слыша и не слушая никого, по своим, только ему одному вéдомым законам, вéдомым и ведóмым – эти слова, относящиеся к нему, должны стоять рядом. Потому что при всём интеллектуальном напряжении его стихов он, на мой взгляд, всё-таки поэт подсознания, пишущий подсознанием, которое, естественно, захватывает все слои его существа – культурные, психологические, социальные. Поэт-сомнамбула, вслух пересказывающий свои замысловатые сны. Словно выросший Кай из «Снежной королевы», играющий ледяными кубиками стихов, в блестящих гранях которых причудливо преломляется его прошлое, когда он, ещё худеньким крестьянским мальчиком с умными внимательными глазами смотрел на звёздное небо, вдыхал запах цветущих алтайских лугов, помогал матери собирать хворост для русской печи, слушал музыку неповторимой крестьянской речи...
Это не имажинизм Есенина – рациональный и в немалой степени временный, эпатажный. Это не пастернаковская концентрированная образность, идущая от густоты впечатлений, знаний и чувств. Жданова нельзя поставить рядом и с поэтами-метафориками, которые, сколько бы ни нагромождали метафор и прочей мишуры, какой бы высшей математикой ни облапошивали читателя, всегда знают результат, по возможности скрываемый ими, ибо слишком разоблачительно было бы разрисовывать доску логарифмами, корнями всех степеней, чтобы в конце концов доказать, что дважды два – четыре. Жданов никогда не знает результата заранее. Хорошо ли это, должен ли поэт быть пассивной стороной в творческом процессе, покорно следовать за музыкой слов, отдаваясь на волю импровизации? Кто знает! Но разве не ценим мы в импровизации свободу стихии, воли к прекрасному? И так ли уж этого мало?..
Казалось, к Ивану Жданову неприменимо блоковское «чувство пути», предполагающее и чувство времени, истории. У него как бы нет начала, середины, конца. Не могут же наши сны качественно меняться. Они никогда не станут иными. Они не могут никого учить жизни, просвещать, звать на баррикады, образовывать. Они не станут инструментом познания мира, будучи сами не от мира сего. Любители такой поэзии (кстати, весьма немногочисленные) как бы имеют свой особый «сонник», по которому можно с некоторой долей вероятности толковать, к чему то или иное стихотворение, что будет с миром, с природой, с нами, с нашей душой...
Но все эти годы была одна мерцающая загадка, самая странная и обнадёживающая, касающаяся чисто формальной стороны творчества поэта. Вопреки всей образной и метафоричной сложности своей поэзии, Иван Жданов большинство стихов написал традиционным классическим размером с использованием обычных рифм, без модернистских штучек.
А там, за окном, комнатёнка худая,
и маковым громом на тронном полу
играет младенец, и бездна седая
сухими кустами томится в углу.
Со временем стало понятно, что здесь и таилась разгадка. Традиционный русский стих словно стал для поэта последней связующей нитью с тем прошлым, с тем истоком, откуда идёт тепло отчего дома, материнское тепло родного языка и родной культуры, впитанных с колыбели. Помню, с каким увлечением и восторгом рассказывал он, как ходил на концерты русского фольклорного ансамбля Покровского и сам не мог удержаться, когда весь зал пускался в пляс под старинную народную музыку вместе с артистами. В последние годы Иван Жданов написал немало пронзительно нежных, щемящих стихов памяти ушедшей сестры, об отце, братьях, словно по хрупкому, но вечному мостку возвращаясь домой к дорогому, сокровенному, к самому простому, которое и есть высшая сложность.
Таким же возвращением стало для Ивана Жданова его неожиданное для всех профессиональное занятие художественной фотографией. На снимках поэта, своего рода видеостихах, – поэтические пейзажи малой родины, родных алтайских мест, портреты земляков – стариков и старух, мужиков, женщин с их простыми, грубоватыми от крестьянской работы лицами, в которых та самая тютчевская красота, что «сквозит и тайно светит», крымские пейзажи, в том числе открывающиеся с балкона в Крыму, где живёт в промежутках между Москвой и Алтаем Жданов…
Не могу не вспомнить, как в 80-е годы прошлого века, работая в альманахе «Поэзия» в издательстве «Молодая гвардия», я познакомил Ивана Жданова с редакторами издания – Николаем Старшиновым и Александром Щупловым. Так в нашем альманахе появилась неслыханная дебютная подборка поэта, практически целая книга, что стало во всех смыслах событием: подобного объёма стихов, да ещё такой самобытности и оригинальности, ни раньше, ни позже не было на страницах альманаха, не говоря уже о других печатных изданиях, не решавшихся рисковать с печатанием поэта, давно известного в литературных кругах, пугавшего литчиновников своей непонятностью и сложностью. Яркая публикация сразу же открыла перед поэтом двери других журналов и альманахов. Вскоре в издательстве «Современник» у Жданова вышла первая книга, куда вошли, пожалуй, все стихи, написанные им на тот момент. Книга называлась «Портрет».
В эти дни, в связи с юбилеем большого русского поэта Ивана Жданова, моего старого товарища, не могу не вспомнить слова Сент-Бёва, высказавшего когда-то очень верное наблюдение о том, что о человеке по-настоящему можно судить лишь тогда, когда «есть, по крайней мере, два его портрета». Имеется в виду портрет юношеский и спустя годы... Не спеша подводить итоги жизни поэта, можно сказать, что сегодняшний портрет показывает нам человека, прошедшего трудный путь к самому себе.
Поздравляем Ивана Фёдоровича Жданова с 75-летием! Желаем крепкого здоровья и новых поэтических откровений!