Анна Готовын
Прозаик. Родилась в Улан-Удэ в 1969 году. Окончила Читинский медицинский институт. По специальности психиатр-нарколог. Начала публиковаться благодаря местному конкурсу «Новая проза» издательства «Новапринт».
Рассказ
Баба Дуся, несмотря на преклонный возраст, седые волосы, полубеззубый рот и сгорбленную спину, всегда играла вместе с нами, ребятишками. Правда, бегать быстро она не могла, с забора её приходилось снимать при помощи взрослых, а в «казаки-разбойники» мы её не брали. Ну кому нужен такой казак? Обидевшись, бабушка уходила на задний двор и там тихонько плакала. Утешалась она быстро, приняв в подарок рыжую морковку или горбушку ржаного хлеба, что было под рукой. Зла баба Дуся не помнила, да и обижали мы её редко, разве кто из взрослых сыновей на неё прикрикнет, если увидит её опять на заборе, надоела, мол, старая. В счастливый детский возраст бабуля вошла, будучи взрослой женщиной, когда тёмной промозглой осенней ночью в богатую избу вернулся к ней покойный муженёк, накануне похороненный на деревенском погосте честь по чести.
Кузьмич на селе считался мужиком фартовым. Но не скверный характер, злопамятность и тяжёлые кулаки приносили ему удачу в делах. Работал он до пота, был скуповат, хотя по праздникам не чурался «заглянуть в бутылку». По слухам, от его прадеда-китайца достались ему не только узковатые глаза и тёмная масть, но и необыкновенный чудесный серебряный перстень со вставкой из зелёного, как трава, нефрита. И приносил будто бы этот перстень своему владельцу удачу и богатство.
Лихие люди, иноземцы, китайская беднота появлялись в богатой долине, привлекаемые шуршанием золотого песка, блеском золотых самородков величиной с кулак, опьянённые рассказами о несметных богатствах сибирской земли. Сколько их пропало в непролазной тайге, замёрзло в непроходимых лесах, растерзано дикими зверями или загублено своими же «сотоварищами». Немногие вернулись домой, мало кто разбогатев, а кто и просто вовремя унеся ноги. Давно уже сгинул в далёкой Маньчжурии предок Кузьмича, а молва о чудесном китайском перстне всё ещё у всех на устах. Сам Кузьмич, хотя и кланяется угрюмо батюшке, неохотно крестит широкий жёлтый лоб, в душе не верит ни в бога, ни в чёрта. Верит он только в свой нефритовый перстенёк, да молодецкую силу. Помимо большого хозяйства, скотины, держал Кузьмич лавочку, торговал мукой, постным маслом, скобяным товаром да лежалой мануфактурой. Ездил на соседние ярмарки, да несколько раз в год в Верхнеудинск, брал товар у купцов в Гостиных рядах. Богачом себя Кузьмич не считал, но на ногах стоял крепко, три сына уже отцу вровень, да дочь-невеста на выданье слушались его беспрекословно. Молчаливая хозяйка, Евдокия Васильевна, подавала на стол, не поднимая на строгого мужа глаз. Супруга своего она больше побаивалась, чем любила, с соседками не сплетничала, золото напоказ не носила, голову подвязывала светлыми ситцевыми платками, да по праздникам пила чай с медовыми пряниками. Да что и говорить, хозяйство в семье берегли, работы не боялись, хозяина уважали. Оно, конечно, может, дело было и не в чудесном перстне, а в трудовых мозолях да тяжёлом труде, но болтливым бездельникам и завистливым кумушкам легче всё приписать чудесам да волшебству. Пойдёт Кузьмич в тайгу, без дичи в охотничьей сумке не возвращается, сети ли поставит – улов на славу, товар ли привезёт-продаст – всегда с прибылью. Что по этому поводу думал сам счастливый обладатель перстня, нам доподлинно неизвестно, но перстень свой он берёг как зеницу ока, никогда и нигде его не снимал и страшно боялся, что его у него могут украсть.
В ту памятную осень свалился он с горячкой после поездки за товаром в далёкий Верхнеудинск. Три дня не вставал с постели, а на четвёртый день, не успев причаститься, преставился Господу тихо и без мучений, даже на смертном одре не разжав кулак с надетым на средний палец нефритовым перстнем. Потемневший и спокойный, лежал он под иконами и зажжённой свечой в непривычно тихой избе под мерное чтение Псалтыря приглашённым батюшкой. Переворачивая пожелтевшие страницы молитвенника или снимая со свечи нагар, сам служитель церкви нет-нет, да и косился любопытным глазом на зелёный нефритовый камень фартового перстня. Окурив напоследок покойного ладаном, накрыв белым покрывалом, похоронили его в деревянном гробу на небольшом деревенском кладбище. День выдался мрачным, сырым, быстро надвигающийся вечер разметал между могил ржавые листья, разогнал каркающих на деревьях кладбищенских ворон. Ветер уныло гудел в трубах, и даже злобные цепные псы тихо сидели в своей конуре, не смея ему подвывать, поскольку покойный хозяин лупил их за это нещадно лопатой. Прибрав поминальный стол, овдовевшая хозяйка долго ворочалась в пустой постели, без слёз, но с тяжёлым давящим чувством в груди, уснув неспокойным чутким сном. Снилось ей что-то серое, тягучее, как туман, заунывное, как будто далеко за рекой кто-то поёт грустную песню про сиротинушку рябину, которой нельзя «к дубу перебраться».
В ту самую пору, когда беспокойная вдова тщетно пыталась уснуть, к деревенскому кладбищу тихо приближалась тёмная фигура, в которой при ближайшем рассмотрении можно было признать деревенского забулдыгу и конченого человечка, известного всякому почтенному деревенскому люду под прозвищем Шелуха. Сама родная мать Шелухи, давно почившая, не вспомнила бы, что на самом деле от рождения назывался он Тимофеем Трофимовичем Шелупаевым. Не успел Тимка дорасти до Тимофея, а уже прозвище к нему приклеилось намертво, не оторвать. Смолоду Шелуха, оправдывая своё прозвище, занимался чем придётся, без особого прилежания или охоты, ремеслу никакому не научился, семьи своей не завёл, да и угла тоже. Жил из милости у своей одинокой кумы в баньке, ходил иногда в тайгу без особого успеха, нанимался работать подённо за кусок хлеба, поговаривали, что даже батрачил он когда-то у зажиточных «братских людей» в Прибайкалье. Тихий и боязливый, выпив, он становился говорлив, назойлив, как муха в жаркий полдень, жаден до следующего стакана. Меры он в питие никакой не знал и напивался до положения риз, грубо говоря, до беспамятства. Любил по пьяной лавочке рассказывать про себя всякие небылицы, хвалиться несуществующими заслугами, а особенно часто повторял историю о том, что является он незаконнорожденным сыном богача и со дня на день может превратиться в счастливого наследника и уважаемого человека. При этих словах Шелуха многозначительно поднимал указательный палец вверх и торжественно грозил им несуществующим недругам. С возрастом пристрастие его к «зелёному змию» усилилось, пьянеть он стал куда быстрее и часто после гулянок засыпал под чьими-нибудь воротами, если погода позволяла. До открытого воровства он не опускался и вызывал у односельчан скорее больше жалость, нежели презрение. Даже деревенские озорники обходили его стороной, а батюшка, при виде которого Шелуха начинал мелко и часто креститься, только осуждающе покачивал головой и спешил прочь от бесполезного божьего раба. Никто и не подозревал, какие бури, затаённые желания и неудовлетворённое честолюбие клокотали в его хилой груди. Эти-то скрытые от посторонних глаз чувства и сделали Шелуху ключевой фигурой нашей жуткой и удивительной истории.
Как только он прознал про скоропалительную кончину Кузьмича, а особенно про то, что даже после смерти не смогли снять с него знаменитый нефритовый перстень, овладела им неотступно обжигающая кощунственная мысль – раздобыть любым путём чудесный перстень, схватить удачу за хвост, показать всему свету, что и он, Тимофей Трофимович Шелупаев, не какая-нибудь голь перекатная, шелуха, мусор под ногами, а человек, по всем статьям достойный всяческого уважения и почёта. Завладевшая им преступная идея была настолько ужасна, что в день похорон Шелуха никак не мог опьянеть. Приняв под вечер на грудь дополнительно для храбрости, вооружённый лопатой, трясясь, как в лихорадке, шёл он на ватных ногах к деревенскому кладбищу, через тёмный лес, к чернеющим в стороне от села деревянным крестам.
Как в полусне прокрался он по кладбищу к нужной ему могиле и приступил к своему замыслу. Бледная луна, показавшаяся на небе, выступила тайной сообщницей Шелухи, осветив синим таинственным светом место преступления. По счастливому стечению обстоятельств ни одна живая душа не попалась ему по дороге, ни одна собака не облаяла его в темноте, ничто не помешало ему совершить задуманное. Сковавший Шелуху страх и выпитое спиртное замедляли его движения. Несмотря на то, что сырая земля ещё не успела замёрзнуть, на то, чтобы раскопать могилу, ушло у него почти два часа. Когда над головой с жутким уханьем метнулась ночная птица, Шелуха едва не выронил инструмент из рук. С ожесточением он сорвал крышку гроба при помощи лопаты, откинул белый покров и в каком-то странном оцепенении застыл над вырытым телом, боясь взглянуть покойнику в лицо. Потом, вдруг словно вспомнив что-то, схватил зажатый кулак покойного, разогнул с трудом холодные пальцы и принялся стягивать нефритовый перстень с мертвеца. Это ему не удалось, и, чтобы подбодрить себя, он стал бормотать себе под нос всплывшее из далёкого детства, преподанное ему когда-то спившимся соседом-дьячком: «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть… Аз, буки, веди…» Отступать было поздно, и тогда в злобном отчаянии он обхватил покойника обеими руками и, обливаясь холодным потом, с нечеловеческим усилием вытащил его из могилы, в изнеможении повалившись рядом с ним на чёрную сырую землю. Едва придя в себя, двигаясь, как механическая кукла, без всяких мыслей в звенящей голове, Шелуха нашарил рядом лопату, откинул руку покойника в сторону и с размаху, почти не глядя, хватанул клинком по среднему пальцу с нефритовым перстнем. В тот же миг из раны брызнула кровь, а из груди покойника вырвался ужасный глухой стон, от которого у Шелухи встали на голове волосы дыбом, и чьи-то холодные пальцы обхватили ногу преступника, словно тисками. Мертвец открыл глаза, и взгляд его, устремлённый на Шелуху, был ужасен. Словно на ведьмином шабаше всё заухало, затрещало кругом, засверкало зловещими голубыми огоньками, закрутилось в голове у Шелухи, и он, наконец, потерял сознание.
Сквозь чуткий сон Евдокии Васильевне послышался вдруг бешеный лай цепняков, присоединившийся к собачьему переполоху по всему околотку. В кованые ворота с улицы громко застучали, и чей-то знакомый до боли голос прорычал: «Открывай поскорее, хозяйка!» Едва накинув на плечи платок, сунув ноги в старые чуни, выскочила она во двор, где рвались с цепи оскалившиеся злые хозяйские псы, и дрожащими руками откинула засов. В окровавленном белом покрывале, босой, весь перепачканный землёй, с горящими глазами предстал перед ней покойный супруг, протягивая в её сторону закостеневшие руки, всем своим видом являя обещанный батюшкой конец света: «И восстанут мёртвые из гробов своих». Не будучи крепкой духом и в обычной жизни, богобоязненная и трепетная душой Евдокия Васильевна взглянула на мужа и упала без чувств на руки к подоспевшим детям.
* * *
Происшествие это наделало много шуму в долине. Нашлись умные головы, которые вспомнили, что в церковных книгах упоминалось такое состояние, как мнимая смерть, или летаргия. Отсечение пальца привело «покойного» в чувство, свежий воздух и нервное потрясение придали ему сил для возвращения с кладбища. Батюшка умело перевёл произошедшую историю в разряд «божьего волеизъявления», а сам «чудесно воскрешенный» Кузьмич с остальными обывателями остался при своём мнении, ещё раз имея случай убедиться в таинственной силе волшебного нефритового перстня. С перстеньком своим тем не менее хозяин расстался, подарив его на радостях нечаянному виновнику своего оживления – тому самому Шелухе, простите, ныне Тимофею Трофимовичу. Остаток своей забубённой жизни Шелуха провёл в почёте у нового друга, сытости и пьяном угаре. Пережитое им потрясение никоим образом не вразумило беспутного божьего раба, а только усилило не лучшие черты характера. Мог он по пьяной лавочке разлететься к Кузьмичу в гости на хорошей упряжке, подаренной ему тем же самым Кузьмичом, но подъехать не к воротам, а к высокому забору с противоположной стороны двора. По мановению руки хозяина в знак особого расположения к Тимофею Трофимовичу забор разбирался с нужной стороны, и Шелуха въезжал во двор через сделанный проём с торжествующим видом. Не было ни одного человека в деревне, кому бы Тимофей Трофимович самолично не рассказал про волшебный подарок и не показал нефритовый перстень, который носил теперь так же, как и предыдущий хозяин, на среднем пальце, к великой зависти слушателей. Но обильные возлияния сослужили Шелухе дурную службу и приблизили его преждевременную кончину. Однажды утром обнаружили его уже охладевшим в той же самой бане, из которой он категорически отказался переезжать, только чудесного перстня при нём, как ни странно, не оказалось.
Историю эту рассказывала мне моя бабушка, внучка той самой бабы Дуси, с которой играла в детстве во дворе. О нефритовом перстне же с той поры никто больше не слыхал, находились охотники отыскать его, да только тщетно. Может, по сию пору лежит он где-нибудь в долине и ждёт своего нового удачливого хозяина, кто знает. И если найдёте его, старинный серебряный перстень с зелёным, как трава, нефритом, не забудьте надеть его на средний палец – на удачу.