Однажды в каком-то научно-популярном фильме увидел фрагмент: птица, которая летит на месте в аэродинамической трубе. Летит, не сдвигаясь ни на сантиметр вперёд, только иногда назад, а её ещё рентгеном облучают. Бедный голубь, не ставший ни голубем мира, ни вестником любви, получивший, видимо, ещё и серьезную дозу облучения.
Иногда это похоже на нас, только, слава богу, обходимся без рентгена. Как будто бы идём вперед, а на самом деле стоим.
Это и в любви так бывает, и в работе, и в текстах. Стоять на месте, думая, что идёшь. Самый страшный пантомимический этюд.
Но только ты к чему-то привык, и вдруг актёр (любовь, работа) взяли и убежали вперёд. Аэродинамический голубь вырвался и улетел.
Надежда Яковлевна Мандельштам писала в своей «Второй книге», что в Ташкенте Ахматова прочла ей свою пьесу «Пролог», которая была в своём роде сном во сне. «Ташкентский «Пролог» был острым и хищным, хорошо утрамбованным целым. Ахматова перетащила на сцену лестницу балаханы, где мы вместе с ней потом жили. Это была единственная дань сценической площадке и формальному изобретательству. По этой шаткой лестнице спускается героиня – её разбудили среди ночи, и она идёт судиться в ночной рубахе. Ночь в нашей жизни была отдана страху».
А потом Ахматова бросила эту пьесу в печку в конце сороковых – когда арестовали сына. И вот уже в благополучные времена Ахматова снова возвращается к своей задумке. Только Мандельштам теперь недовольна. В то время Ахматову интересовал её гость из будущего, и Анна Андреевна понагнала в пьесу лирического туману: Ахматова улетела вперёд.
По-видимому, отрывки из этой пьесы Ахматова читала и Варламу Шаламову. «Анна Андреевна развернула свою бархатную тетрадь и читала, читала рукопись пьесы какой-то. Наконец, мы распрощались».
Почему-то я уверен, что эта «рукопись пьесы какой-то» и была «Прологом» в новой версии, не одобренной Мандельштам.
Ну и зря. На самом деле у Ахматовой, как оказалось, отличное чувство юмора. Кто бы мог подумать. Вот я читаю фрагменты из этой, уже второй редакции, и мне смешно.
«Писатель: Она отговорила моих читателей читать меня.
Другие хором: И моих отговорила.
Кто-то: У нее мнимые воспоминания (Этого достаточно?)
С<амый> тол<стый> к собранию: Разрешите огласить резолюцию, вынесён<ную> единогласно.
Все: Просим, просим.
С<амый> т<олстый>: 1) исключается из всех лит<ературных> организаций... 2) Все её произведения передаются великой дочери нашей родины Бэлле Гуталиновой.
Бэлла (с места): Гусаковой. Прошу выдать мне выписку из протокола.
Секретарша нечеловеческой красоты передаёт Бэлле стопку книг».
Учитывая, что этот текст уже писался в шестидесятых: не Беллу ли Ахмадулину имеет в виду Ахматова? Ахмадулина была молода, хороша собой, её слава гремела – чем чёрт не шутит, может, старая Ахматова так проехалась в пьесе по молодой сопернице? (Говорят, её раздражало, что даже фамилии с Ахмадулиной у них начинаются одинаково.)
Впрочем, то, что потом перешло в ревнивый сон, раньше случалось уже наяву. И там тоже переиначены фамилии.
Рейн рассказывал: так как постановление 1946 года широко обсуждалось даже на фабриках и заводах, то однажды это имело анекдотическое воплощение. «На Кавказе к молодым поэтам подошёл бродяга и, представясь бывшим заключённым, попросил денег: «Я сидел по делу Зайченко и Ахмедова», – и он многозначительно подмигнул. И вдруг я понял, что Зайченко и Ахмедов – это перевранные им Зощенко и Ахматова. <...> Мы рассмеялись, и он получил свой гонорар».
Анне Андреевне, по словам Рейна, эта история очень понравилась. Ещё б она ей не понравилась.