Петербург вновь разводит мосты

Виктор Андреев

В ЗЕРКАЛЕ БЕССОННИЦЫ

Бессонница. Гомер и список кораблей?

«Онегина» раскрою наугад.

Давай, зима, метелями повей,

засыпь снегами дом, и двор, и сад.

Горит свеча. И тени на стене.

Перо и лист бумаги – под рукой.

От суетного света в стороне

живут сейчас и автор, и герой.

Какая тишина царит кругом!

Какой от Рождества Христова год?

...Засыплет снегом сад, и двор, и дом,

метель пути-дороги заметёт.

Наверное, всё к лучшему сейчас;

в глуши, среди пустыни снеговой

нет посторонних ни ушей, ни глаз.

Всю ночь – наедине с самим собой.

Слова глядят из-под пера в упор.

Они тебе или себе верны?

...Засыплет снегом дом, и сад, и двор.

Безмолвие надёжней тишины.

Бессонница отрадней, чем хандра.

Бумаги лист всё не дает уснуть.

Снегам идти, должно быть, до утра;

горит свеча… И утром снег по грудь…

            * * *

Бессонница отрадней, чем хандра.

Я эту строчку повторял вчера

всю ночь и вспоминал безрезультатно:

кто автор? И мне было неприятно,

что вспомнить не могу. Вот стыд и срам!

И лишь к утру: да это же я сам…

Не стоило терзаться до утра.

...Бессонница отрадней, чем хандра.

            * * *

Ночью достаточно ветра на улице,

чтобы уже не уснуть,

чтобы душе – госпоже или узнице? –

виделась всякая жуть.

Впрочем, всё в жизни вершилось по-честному:

что не могло – не сбылось.

Нечего сетовать, что, мол, несчастному,

снова тебе не спалось...

Георгий Арустамьян

ВТОРОЕ ДНО

Я смотрел до слепоты в рассвет.

Я в него, а он – в меня в ответ,

Все цвета уже поблекли, но

Обнаружил вдруг второе дно:

Как же радостно на этом дне!

Между нами был когда-то слой,

Что казался мне моей судьбой.

А теперь я здесь брожу-хожу,

На рассветы не страшась гляжу,

И полудням, и закатам рад!

Скоро полночь – я пойду, ребят...

КОРИДОР ЗАТМЕНИЙ

В конце коридора затмений

Я вижу престранные двери:

Причудливы клёпки и петли –

Открыть ли? За ними ли? Свет ли?

Не в бисер играл, а в надежду.

Но вот доигрался – и между

Сегодня и завтра незримо

Молчит то, что неизъяснимо.

И корчится в муках сознанье:

Опять выбирать убеганье?

Но в этой тоске эскапизма

Встаёт новым солнцем отчизна

Шутов, пилигримов и магов.

Где нет ни ростков, ни останков.

А только кольцо из спиралей

Знакомых неведомых далей.

Дмитрий Бобылев

            * * *

Лицо горит в ночном окне,

Сквозят стихи через рубашку,

Шов расползается: в обтяжку,

Как рама – звёздной вышине,

Как мне – кровать, так я – стихам,

Змеится шов температурный,

Ночной клошар пытает урну,

Что экспонат из диарам,

Зажатый окнами со всех

Сторон, путей и направлений.

Наружу, в сторону Вселенной,

Взлетает бабочка в росе.

            * * *

Горит окно. Последнее окно.

Как будто глаз немёртвого дракона,

Как будто есть ещё понятье дома

И время наше не предрешено.

Как будто распогодилось вконец,

Повсюду май и облако сирени,

И скачут мягконогие олени

Со свитера до солнца на стене.

И кажется, достаточно вполне

Огня для переулка и поэмы.

Спасибо всем живущим вне системы.

Горит окно.

Решётка на окне.

Алексей Глуховский

х х х

Всё, что мне остаётся вместо ночного греха, –

из темноты, точно фокусник,

высекая созвучья и рифмы, –

вслушиваться, как живые клетки стиха

наполняются медленно

слов питательной лимфой.

А потом – разглаживать

измятый бумажный лист,

чтобы, словно не веря глазам,

обнаружить на ощупь изъяны.

Или свежий достать, который пока ещё чист,

и доверить ему череду этих слов покаянных.

А когда вдруг сквозь неприкрытую раму окна

первый луч упадёт, оживляя озябшие руки,

и проникнет в меня, согревая до самого дна, –

вдруг пойму я, что нет слаще этой бессонницы муки.

Евгений Дьяконов

х х х

Когда и сил, и времени в обрез

Не женщина нужна, но женский образ.

И звёздный небосвод,

И тёмный лес,

И леший, что сидит под елью сгорбясь.

В пространстве звуков

редкие слова

пространство ароматов не нарушат.

Шуршанье веток, трели соловья

И женский плач – всё просится наружу.

Туда, откуда льётся тёплый свет,

Где с ниткою встречается иголка,

Где жизнь моя, единственный мой свет,

Расстёгивает пуговичку долго.

Дмитрий Ивашинцов

х х х

Вот наступил и наш черёд

очнуться от своих забав.

Кто знает, что нас завтра ждёт?

И кто окажется неправ.

И кто окажется слепым.

И ощупью. При свете дня.

И кто окажется святым

и не отступится огня…

х х х

Я готов бесконечный диалог

продолжать:

– …

– …

Но спускается тьма.

Вид подмостков неряшлив и жалок.

Как и автор, и пьеса сама.

Кто был близок – растаял в тумане

слов, полученных в долг у Судьбы.

Монотонно, напрасно, упрямо

шепчет время молитвы свои.

Но не вечна любовь без изъяна.

бескорыстие дружбе не впрок.

И стремительно, словно Диана,

старость бросит нам в лица упрёк.

х х х

Так тоскливо, мой друг, вечерами

одиночества книгу листать.

Двери замкнуты. Кто виноват,

что судьба пролегла между нами?

Что не вправе протянутых рук

я коснуться губами, но вправе

ждать письма и беззвучно часами

твоё имя во сне повторять…

Как разбить мне оковы… В душе

столько горечи жгучей скопилось,

что обычную боль, словно милость,

моё сердце приемлет уже.

Евгений Капустин

* * *

Петербург вновь разводит мосты

Между мною и храмом души моей.

Петербург зажигает кресты,

                           Поминая любимое.

Петербург – это сон на миру

Над живыми потоками встречности.

Петербург принимает игру

                   По правилам вечности.

                                * * *

Акварельная ночь –

                синих облачных замков величие,

Дуновенье тепла,

                     и упругий воздушный поток –

Подарила себя

                   всем, кому засыпать по обычаю,

Кто не знает о том,

                    как бескрылые валятся с ног.

Я летаю во сне,

             потому что душа невесомая

Вновь сумела забыть,

              что она не умеет летать.

И теперь для неё

             это небо, совсем не знакомое,

Превращается в дом,

           чтобы в нём ей родиться опять…

Евфросиния Капустина

            * * *

И цветёт розмарин, и орут коты,

Месяц-люлька качается в чёрном небе.

Мы – Господня земля и её плоды,

Созреваем под птичий ночной молебен.

И даём своё семя любой земле,

Прорастаем неистово, густо, вешне.

Это к нам Бог спускается на вьюне,

Посмотреть, как коты теребят орешник.

Полина Кондратенко

            * * *

Пели ели колыбельную

по-над люлькой над моей.

Колыбельную молельную:

«Ели, лели, лёли, лель!»

Ели, ели, ветром веяные,

жизнь прожить – не речь сказать.

У людей глаза елейные,

суд железный за глаза.

Под судом ходить, и низиться,

и дышать на полгруди –

ели, ели, черноризицы,

таковы мои пути.

Пели ели колыбельную

над постелью над моей.

Колыбельную метельную:

«Ели, лели, лёли, лель!»

Еле-еле лыжи вытяну –

голосов окрест мороз.

По какой дороге выйти мне,

чтобы взвиться в полный рост

человечьего звучания,

из сиюминутных вьюг,

из мычания, молчания

песню вымучить свою?

Пели ели колыбельную

над могилой над моей.

Колыбельную смертельную:

«Ели, лели, лёли, лель!»

Отбелело, отболело ли

то, что было мной? Налей!

На столе краюшка хлебная,

Тело – тушь да акварель,

а душа летит над елями –

внеземная параллель –

и поёт, не помня времени:

«Ели, лели, лёли, лель!»

Ольга Надточий

х х х

Иногда одиноко не есть хорошо.

Ты хлебнёшь тишины и дичаешь душой.

Тесен мир, уместившийся в кокон.

Одинаково всё одиноко.

Состоянье ли это? Представь, что оно

седовласой японкой стучится в окно,

держит сакуры ветку в прозрачной руке.

И по венам её вместо крови – саке.

Молчалива моя Одиноко,

Мне поэтому так одиноко.

Не звучит, а хотелось бы. Именно речь.

Человеческой речи журчащую течь.

Эту реку с истоком и устьем:

Голос твой – в моё сердце, допустим.

Спой вполголоса мне, Одиноко,

Колыбельную русского рока.

Влад Павловский

Бай-баю-бай…

Поют метели за окном

Бай-бай-баю…

Я запускаю метроном

И засыпаю.

Я вижу звёздную страну

И млечный город,

А там живут и слон, и гну,

И все, кто дорог.

Там ходит добрый крокодил

Без тени грусти,

Того, кто ближнему вредил,

Туда не пустят.

Тому, кто слабого пинал,

Закрыты дверцы,

А тем, кто подлости не знал,

Легко на сердце.

Кругом достаточно вранья,

И правда лает,

А что за гранью бытия –

Никто не знает.

Когда забудусь мёртвым сном,

Открою глазки

И выйду маленьким, как гном,

Навстречу сказке.

Я запускаю метроном

И засыпаю.

Поют метели за окном

Бай-бай-баю…

ЭЛЕГИЯ

Горизонты окутаны снами,

Дни во власти нечаянных дрём –

Это осень прощается с нами

Нагоняя тоску с ноябрём.

Ни медвяно-багряных пролесков,

Ни снующих под кронами птиц –

Королева вчерашних бурлесков

Перешла на унылый стриптиз.

Всюду дымка плывёт неживая,

Отгулявшей природы фантом.

Я хочу, бесконечно зевая,

Все дела отложить на потом,

Осознать, что осенние стансы

Неразлучны со словом «печаль»,

Провалиться в поэмы британцев

И тянуть облепиховый чай,

Предрекая уже недалёкий

Час, когда, наигравшись зимой,

Растирая ладошками щёки,

Возвратишься с мороза домой,

Чтоб отдаться тягучим беседам,

Понимая, что ночи длинны,

И под мягким ивановским пледом

Дожидаться прихода весны.

Амарсана Улзытуев

В НОЧИ

Когда в ночи, наедине с собой,

Расслышишь вдруг свой удивлённый голос:

Что с этим миром, летящим в прах с тобой,

Что с муками, надеждами, тщетой,

Любимыми?.. и тонкий голос свой

Услышишь ты в ночи, тонюсенький, как детский волос.

О том, что всё умрёт, рассыплется в ночи,

Что не найдёшь бессмертия ключи

И мир ты не наполнишь смыслом

И что напрасно всё и смысла не ищи, –

Но ведь ничто и есть, наверно, вечность,

Для птицы, например, тоскующей в ночи…

Для сердца, колотящемся в беспечность…

СОЛОВЕЙ

Во мраке космоса

Вот я стою,

Волн, пред вечностью чёрной,

Воплем немым…

Свет неугасимый

Сверкает в самую душу,

Спрашивает меня светозарным вопросом своим:

Сможешь ли так?

То свивая из звуков священные свитки,

То герольдами из средневековья трубя,

Прибаутками балуя у деревенской калитки,

То свершая хоралы и славя, Предвечный, Тебя!

Эти свисты в ночи, сумасшедшие эти рулады,

Эти вечности вслух, эти древние смыслы без слов,

Это снова Орфея свирепые эти менады,

Разорвав на клочки, расковали по краю миров.

И теперь уже в бездну разверзшимся слухом

В изумлении слышу, Предвечный, Тебя,

Шелест перьев и шорох крылатых скафандров над ухом.

И тектонику плит литосферных под пухом,

Эти трели, галактик спирали клубя…

Данил Хайзов

х х х

вчера и сегодня я как-то не жив

таким же я буду во вторник

но всё как обычно питанья режим

поход от стола до уборной

и завтра и после и дело не в том

что кто-то меня угондошил

а в том что не-жизнь казалась мне сном

о том что я в целом хороший

но стоило утром открыть и узнать

что сны не всегда интересны

и в общем и целом не хватит меня

чтоб до воскресенья воскреснуть

СИРЕНЫ

именно тогда

когда всё заканчивается

приходят сирены

они молча обступают мою кровать

молчат

собирают шорохи

ждут сна моего

смотрят и ждут

нет ли здесь

какого-то пёрышка

какого-то тревожного пения

знака

что назначено отплывать

Евгения Штофф

ДОЖДЬ

Мелкие капли дождя на стекле

Как старое серебро.

Славно на окно смотреть в полутьме,

Думать о том, что прошло.

Дождь укачает на сонной волне.

Дождь усыпит, как наркоз.

Пусть же во сне померещатся мне

Тени двух старых берёз.

Милых берёз, что в России росли

И осеняли наш дом.

Бабушка машет из вечной дали,

Веет из детства теплом.

Здесь и в России похожи дожди,

Капель созвучен напев.

Древнюю песню единой земли

Слушаем мы, замерев.

ФАНТАЗИЯ

В столовой бьют старинные часы,

Лаская слух тёмно-лиловой нотой,

И капают секунды на весы.

Где Время вечности ведёт подсчёты.

Окутал комнату прозрачный полусвет.

В углах сгустились бархатные тени,

И духи прошлого танцуют менуэт,

Легко скользя среди других видений.

– Кто вызвал вас, о призраки. Сюда?

Зачем явились вы, былого отраженья?

Но коль вы здесь, избавьте от стыда

И подарите нам своё прощение.

– Мы облегчить вам участь не вольны,

Мы на прогулку вызваны часами.

Не нарушайте нашей тишины.

За вашу жизнь ответите вы сами.

Екатерина Яшникова

 х х х

Где бы найти молитву,

Чтоб уснуть без боли,

В ночь отворить калитку

Между собой и Богом.

Поговорить вполкрика

Ветром качнёт посконник

Тает моя улыбка

В мутных глазах оконных

Тает моя улыбка

Кашляет в ночь ворона

Тает Луна. Убытка

Не замечают воды.

Мне не хватает, только

Было ли раньше нечто?

Ночь наступает долго

Тянется бесконечно

Тянет внутри и рвётся

Морфий Морфея мне бы

Утром не видно солнца

В блёклом застывшем небе.

Тесно в просторном доме

Душно в открытом поле

Падает плач в ладони

Словно беззвучный полог

И, обнажив бессилие,

Тянется чёрной лентой.

Осень невыносимей

В ночь на исходе лета.

Диана Сирази

             Уфа – Москва

***

Уфа – это не Питер.

Здесь не бродить по крышам,

И не увидеть мост, который

разведёт весь город...

в Уфе едва не каждый житель

Мечтает, что вот-вот, ещё чуть-чуть,

что очень скоро...

И заживём.

Почти что как в Москве.

(Ну или хотя б не хуже,

чем город на Неве).

Уфа – это не Питер.

Здесь солнца слишком много.

Поребрики разбиты, в парадных нет замков.

(Парадных, впрочем, тоже нет).

В Уфе порой бывает до боли одиноко,

Тогда в дома приводят

Испуганных котов.

Уфа – это не Питер.

И не Москва.

Душа России,

Что верит, всё изменится.

Построят мост, который

соединит весь город.

Ещё чуть-чуть, вот-вот,

Когда-нибудь, ну очень скоро.

Попробуй найти повод,

Чтоб в это не поверить.

Юрий Крылов,

                     Москва

Обыкновенная история

Всё те же, там же, в тех же позах –

Диваны, трубки, разговоры,

Изба, ковры, ветра, морозы,

Дороги, дураки и воры.

Амуры, грязь, навоз, холопы,

Бастарды с волчьими глазами.

Для просвещения – Европа,

Цыганкам – серьги с жемчугами.

В долги… В Италию, на воды…

Жена в четвёртый раз брюхата…

Трактирщика о стойку мордой…

Письмо послу из магистрата.

Граница, Неман, пыль, бекеша,

Казачий ротмистр – тупица,

И высочайшая депеша

С запретом проживать в столицах…

Борзые, ружья, кони, плётки…

Ночами холодно – не спится…

Грудь…Скоротечная чахотка…

И по монетке на ресницы…

Всё те же, там же, в тех же позах –

Под православными крестами…

Ветра, дороги, паровозы,

Жандармы, воры с дураками…