Сняв два расчудесных чёрно-белых фильма о вере – в народовластие, человечью самость и дикие таланты очумелой дурнушки («В огне брода нет» и «Начало»), Панфилов от веры отпал и стал длинно, мутно и иносказательно хоронить советскую власть. А та будто и не замечала. Он был её масти, происходил из партийной среды, и ему прощались разные внутрикастовые вольности. Неизбежное при этом очеловечивание промотавшейся номенклатуры грело чиновные сердца и привлекало западные фестивали: там не знали о России ничего, судили о ней по торчащей наружу управленческой знати и искали в ней проблески человечности – за которые как раз и отвечал бывший завотделом агитации и пропаганды Свердловского ГК ВЛКСМ Глеб Панфилов.
Как может человек ниоткуда в 25 лет возглавить комсомольский агитпроп четвёртого по величине города России – останется тайной навсегда, настолько тщательно отредактирована панфиловская биография. Про отца там известно только, что когда-то он был журналистом. Хотя проскальзывают и проговорки. Из-за проблем со сценарием «Начала» режиссёр «ринулся к своему земляку Филиппу Тимофеевичу Ермашу». Ринулся. К земляку. Автор единственной картины – к завсектором кино Центрального комитета КПСС. И земляк помог. Преодолел косность госкиношной редактуры. Каких только чудес не случается с детьми провинциальных журналистов.
Так ведущей темой Панфилова и стал кризис человека власти из-за того, что всё пошло не так и жизнь насмарку, а пуще прочего – от собственной никчёмности, греховности и пустопорожности. Он равно мучил принца Гамлета и предгорисполкома Уварову, царя Николая и владычицу рек Вассу Железнову, выразителя властных дум Кима Есенина и выразителя властных дум Глеба Панфилова.
Думы у трезвых руководителей были мрачные. В «Прошу слова» у председательши исполкома давал трещину дом-новостройка, а она велела трещину считать неаварийной и замазать раствором. Более зримой аллегории обветшания господствующего строя было поискать – но строй закрыл глаза. Для передачи статуарности развитого социализма оператор Антипенко просто фиксировал камеру и 5, 7, 9 минут без панорам и склеек снимал происходящее в кабинетах – в верхах разумно сочли, что семь минут говорящей по телефону в одном ракурсе Инны Чуриковой не выдержит никто и сатиру не заметят.
Тогда Панфилов ставит «Тему» о том, как матёрый совпис едет в деревню мучиться бездарностью и разлагаться с аспиранткой, а встречает собравшегося в эмиграцию Любшина, которому «лучше умереть там от тоски, чем здесь от ненависти». Полфильма символично пройдёт на кладбище – как такой сюжет мог быть запущен в производство, опять останется тайной. Картину закроют – но это не отразится на творческой судьбе автора, получившего уже 4 года спустя Гран-при Московского фестиваля за фильм «Васса» по Горькому. Начинался тот отсебятиной – тонущим по вине матроса Шаламова (!!) пароходом «Николай Железнов», в чём трудно было не увидеть уход под воду современной советской государственности, но подслеповатая власть и тут ничего не учуяла. Полных два часа картины громко тикающий метроном отсчитывал ей последние мгновения – но все сделали вид, что это про закат большого бизнеса семидесятилетней давности.
Тяжкие раздумья о судьбах родины привели режиссёра к Горькому и Солженицыну – двум самым скучным, самым насупленным, самым назидательным демиургам русской словесности. На том и сам в классики выбился: люди с почтением относятся к искренней проповеди пусть и безразличных большинству, но больших и значимых ценностей. А отрыв пастыря от смертных рос с каждым днём – как и у его поводырей.
Вышла «Мать» – в год окончательного заката олицетворяемого ею строя. Затем «Романовы: венценосная семья» – про то, какой нам достался хороший царь и как мы все перед ним провинились. А потом пришёл Солженицын и дал ответ, что делать со внутренней маетой по поводу несовершенств строя. Надо преисполниться благодатью и выдать нашу атомную разведку американскому посольству – как и сделал в романе «В круге первом» авторский протагонист, номенклатурный перерожденец Иннокентий Володин, с которого всем теперь надлежало брать пример. Это национал-предательство так впечатлило Панфилова, что он экранизировал его дважды: в одноимённом сериале и фильме «Хранить вечно».
А начиналось-то всё с Тани Тёткиной и Паши Строгановой. С их блаженных прибабахнутых улыбок и готовности сгореть ради светлой идеи человеколюбия. С их угловатым искусством, претензией на слабых мужчин и самоотвержением во имя.
Играла обеих Инна Чурикова – успевшая до встречи с мужем нарисовать с Михалковым лошадь в «Я шагаю по Москве» и спеть романс Белокурой Жози в «Неуловимых мстителях».
Создание и насыщение фильмографии этой особенной актрисы да два её титульных фильма в целом и являются вкладом Глеба Панфилова в кино.
В 60-х все творцы чокнулись на Феллини и захотели себе такую же Кабирию – с улыбкой сквозь слёзы, заранее обманутой верой в людей, чучело с внутренним светом.
Все хотели, а он добыл.
«Уж я, девочки, скажу своё слово в искусстве», – обещала она в «Начале» – и сказала.
Титр «Начало» символически возникал в конце – под мелодию Хэнка Марвина из группы Shadows, которую режиссёр для такого случая беззастенчиво своровал без ссылки на первоисточник и которая по сию пору ошибочно считается музыкой композитора фильма Вадима Бибергана.