Письмо от Бога

Я помню его почти юношей с пухлыми щеками и крупным носом, только-только пережившего свой первый литературный скандал и первую молодую славу. После публикации в «Юности» трёх строф из поэмы «Полина» на Леонида Губанова обрушился весь официоз – от «Правды» и «ЛГ» до «Крокодила» – всего 12 штук фельетонов, чтобы не сказать «доносов». В те годы этого было достаточно, чтобы переломать крылья кому угодно, а уж молодому поэту – попросту испортить жизнь навсегда.

Почему маститые критики и издания накинулись на составленное из трёх разрозненных строф стихотворение «Художник»? А потому, что охранители отечественной словесности почуяли в стихах молодого поэта нечто чуждое, враждебное их мировоззренческой стилистике. Как говорил Андрей Синявский, здесь тоже имелись чисто стилистические разногласия с советской властью.

Будь «Полина» в полном объёме напечатана в те годы, возможно, Губанов вышел бы в большие поэты. Имею в виду – в официально признанные… Двенадцать строк, напечатанных в популярном молодёжном журнале, вывели его в глазах властей предержащих в поэты чуть ли не антисоветские. Такая энергия распирала стихи неизвестного властям автора. Вот эти строки:

Холст тридцать семь на тридцать семь
Такого же размера рамка
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем…

Когда изжогой мучит дело
И тянут краски тёплой плотью
Уходят в ночь от жён и денег
На полнолуние полотен

Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта

Записал наизусть – и потому без знаков препинания, чтобы не ошибиться. Но они и без знаков препинания хороши, эти стихи, а это уже высший поэтический пилотаж. Суть отрывка в том, что поэты умирают молодыми, и рамка их жизней – это 37 лет – годы жизни Маяковского, Ван Гога и многих других великих художников. Сам себе Лёнечка тоже отмерил 37 лет жизни. Он так и говорил, что умрёт в 37 лет. Так и получилось. Но об этом позже.

Именно этот выдранный из поэмы отрывок изменил судьбу поэта и резко перевёл его в поэтический и социальный андеграунд.

У меня в памяти и сегодня дымится воспоминание о шумном и хмельном застолье, уж и не помню, на какой богемной московской квартире, где Лёня читал стихи, стоя на столе…

А читал он поэму «Полина», стихи об Иване Грозном и о 0Петре Первом, где по исторической канве рисовались знакомые советские проблемы, уже тогда было написано его знаменитое стихотворение «Эта женщина…», посвящённое его первой любви Алёне Басиловой. 

Однажды большой компанией во главе, понятно, с Лёней мы направились на Красную Пресню, где в конце 60-х ХХ века жил Володя Шлёнский, «краснопресненский воробушек» (как назвал его на прощальной панихиде в 1986 году Андрей Вознесенский), в его квартиру на втором этаже двухэтажного коммунального особняка, предназначенного к сносу, деревянного, со скрипучими досками пола и лестницы. У Володи тоже возникло немедленное и разгульное застолье, и Лёня читал стихи, пока мы все попросту не отключились, перебрав родного портвейна.

Мне уже доводилось вспоминать Лёню, поэтому не хочется заострять внимание на бытовых деталях. Ведь сегодня, когда исполняется 70 лет со дня рождения этого талантливого человека, его вечное бытие определяют только стихи. Многие из стихов Губанова прекрасны. В них есть та невероятная внутренняя свобода, о которой могут только мечтать поколения стихотворцев. Для него это было нормальное состояние жизнетворчества, несмотря на всё остальное. 

Многие строки и метафоры Губанова изустно расходились по Москве. Например, начало поэмы «Полина» – «Полина! Полынья моя» – или «Я умилён, как Гумилёв, за три минуты до расстрела…»… Но он часто персонифицировал себя с великими людьми истории, будь то поэт Гумилёв или, например, Пётр Первый.
Всю поэзию Леонида Губанова пронизывает невероятное количество метафор. Их столько, что они просто становятся основным текстом губановских стихов. 

Иной стихотворец мог бы гордиться любой подобной метафорой всю оставшуюся жизнь, а Лёня разбрасывал их, как бисер, бессчётно!.. Он писал много, жадно, вдохновенно, не отсеивая удачи от неудач. А у какого поэта неудач не бывает? Но не они определяют лицо поэта. Лёня словно метался между раем и адом и писал об этом:

Есть такая партия, где сразу ничья
После двух или трёх гениальных фигур…
Отвергаю рай, где проститутка – свеча,
Выбираю ад, где ангел – в снегу!

Думаю, что вы обратили внимание и на двусмысленность первых двух строчек этой строфы. «Есть такая партия» – это знаменитый словесный штамп, посвящённый коммунистической партии тогдашней страны, а в «нескольких гениальных фигурах» можно разглядеть отсыл к первым её вождям… Всё это в те годы читалось без объяснений и исключало возможность любого намёка на публикации. В 90-е годы появились несколько посмертных книг Лёни Губанова, в том числе переиздана вышедшая за рубежом книга стихов под названием «Ангел в снегу». А раньше говорить о его изданиях при жизни было невозможно. Да он ничего и не делал для того, чтобы хоть как-то укорениться в литературном процессе того времени. Наоборот!.. Он был противоречив в отношениях со своим временем и посвящал ему чеканные стихи:

Меня пугает эта слава
и чёрный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась золотой.

А вот с музой у поэта были самые тёплые и непосредственные отношения, он не церемонился, объясняясь с ней напрямую:

О муза, я поклонник грога,
о муза, я волшебный шаг,
о муза, я письмо от Бога
и шёпот сатаны в ушах.

Он реально и был «письмом от Бога», но дело в том, что ни в советские времена, ни сегодня почти никто не знает грамоты, на которой пишутся такие письма!
Всё больше и больше Губанов отходил от возможности вписаться в официальные поэтические структуры. Печатался за рубежом, водил дружбу с правозащитниками – Вадимом Делоне, Галансковым, например, или Владимиром Буковским.

А между тем ещё в 60-е годы вокруг Губанова собиралось немало одарённых людей, особенно после того, как он заявил о создании так называемого СМОГа – Самого Молодого Общества Гениев, где, понятно, Лёня был лидером и инициатором этого неформального объединения. Из этого неформального движения молодых творцов на самом деле вышло несколько значимых сегодня имён. Многие из них остались в России, некоторые отправились в разные годы в эмиграцию. 

В те годы кто только не рвался в литературу!.. Общественный интерес поощрял «оперённых» не только рифмой, но и способностями людей. Но таких стихов, как у Губанова, не было ни у кого:

Я пью озябшее вино за проституток и погосты.
Я открываюсь, как окно, я ухожу к малине в гости.
Прости меня на этот раз,а на второй понять попробуй,
я вас прошу на чёрный вальс, смертельно-бледный, как Акрополь.
О, злые ногти Бытия припомнят вам улыбку ножниц,
как, всё на свете матеря, седели волосы заложниц.
Как шёл последний монастырь, опаздывая и краснея,
угрюмо разжигать костры, на коих буду я осмеян!
Я взят в острог как арестант кровавым жителем кумира
на одиночество листа и злое творчество камина.
Ах, мне уже который год шумит в кафтанчике пастушьем,
и хрипнет флейта от забот,и Мандельштамом я простужен.
Но нет ни ближнего, ни отчего… Сам Магомет и сам цирюльник
и рукопись лежит как вотчина, которую рабы целуют!

В этих стихах не было ничего антисоветского, даже намёка. Просто не было ничего советского, и это тоже стало барьером на пути Лёнечки Губанова в современную ему и по сути родную литературу.

Однажды мы с ним столкнулись на Маяковке, на стороне ресторана «София», и вышли прогуляться на Садовое кольцо. Эта встреча произошла в начале сырого зябкого марта 1972 года. А в январском номере «Юности» впервые были напечатаны мои стихи. Колонка из двух стихо­творений. И здесь Лёня показал, что он совсем не в стороне от того, что делают его знакомцы. Он был великодушен и похвалил мою публикацию. Конечно, автору всегда приятно, когда его замечают, тем более люди, к которым питаешь живой интерес. Правда, он тут же отыграл очки в свою пользу:

– Зато у меня сейчас, – очень мило и непосредственно похвастался он, – выходит книга в Нью-Йорке… 

Вышла ли та книга в Нью-Йорке, которой похвалился Губанов, мне неизвестно. 

А в сентябре 1983 года мне позвонила наша общая хорошая знакомая Наташа, прекрасный доброжелательный человек, и со слезами в голосе сообщила, что Лёня умер в 37 лет, как он сам себе и наобещал. Известно, что за день до смерти он приезжал на дачу к Евгению Евтушенко. Об этом мне рассказала Алла Рустайкис, мама Алёны Басиловой, московская поэтесса, чья жизнь давно пересеклась с губановской судьбой. О чём они говорили, никто, кроме хозяина дачи, сегодня не знает. Возможно, Лёня сделал последнюю попытку подняться из общественного забвенья. Не будем гадать.

Лёня был удивительно талантлив, но в силу обстоятельств в тот истеблишмент вписаться не смог. В те годы часто было важнее, как вы себя вели, а не то, что вы писали. В принципе творцам разрешалось очень многое. А в эти годы, даже посмертно, вписаться уже невозможно.

Но через много лет наш общий знакомец Юрий Крохин, журналист, культуролог, близкий к «смогам», написал книгу «Профили на серебре. Повесть о Леониде Губанове». Она вышла в 1992 году. Сегодня библиография публикаций поэта и статей о нём переваливает за четыре сотни названий. А в 2013 в свет вышло серьёзное исследование молодого литературоведа к.ф.н. Андрея Журбина – монография «Отраженья зеркальных осколков (заметки о жизнетворчестве Леонида Губанова)». Андрей живёт в Астрахани и много лет собирает факты и свидетельства, посвящённые судьбе потаённого советского гения. Ещё Лёню вспоминали такие разные поэты и прозаики, как Пётр Вегин, Константин Кедров, Владимир Алейников, Андрей Битов, Эдуард Лимонов…

Сам я тоже не остался в стороне от посмертной судьбы стихов Губанова. В 1992 году я подготовил и издал своеобразный мемориальный сборник с достаточно банальным, но очень точно выражающим суть книги названием «Живое слово». Сюда мне удалось включить 13 небольших книг рано умерших поэтов. Конечно, рано всегда, но это собрание включило в себя поэтов, умерших по разным причинам от 27 до 45 лет. Среди этих поэтов имена моих друзей: Володи Шлёнского, Юрия Смирнова, Димы Костюрина, Саши Тихомирова… Многих других из этих тринадцати, хотя и не всех, я хорошо знал и был связан с ними различными обстоятельствами собственной жизни. Вошёл сюда и краткий свод стихов Лёни Губанова; в сущности, это была его первая книга, изданная на родине. Объём публикации его стихов составляет примерно полторы тысячи строк, и в ней впервые полностью представлена губановская классика – от поэмы «Полина» до ранее неизвестных лирических стихов. Я несколько раз приезжал в связи с этим изданием к замечательной женщине – актрисе и поэтессе Алле Рустайкис, его первой тёще и хранительнице архива. В скобках надо заметить, что губановский архив у Аллы Рустайкис, матери его первой жены Алёны Басиловой, и ещё один архив, в семье второй жены Ирины Губановой, которая смогла подготовить и издать значительный том стихотворений и поэм Леонида Губанова «Я сослан к Музе на галеры…» объёмом более 700 страниц (Москва, 2003), не вполне совпадали в частностях и вариантах, а сам Губанов постоянно вносил в свои стихи правки и коррективы.

Таким образом и я отдал свой сердечный долг неистовому знакомцу моей поэтической юности и тоже сделал всё что смог, чтобы не забылась яркая, беспомощная, страдальческая, растрёпанная, разодранная в лоскутья хмельная жизнь одного из русских гениев советской поры.


P.S. А в дни, когда исполнилось 30 лет со дня смерти Лёни, в сентябре 2013 года, в Литературном музее, что в Трубниковском переулке, прошла выставка рисунков и живописи писателей России ХХ века. Там были выставлены яркие акварели Леонида Губанова – ещё одна грань его потаённой жизни.