Юрий БЕЛИКОВ
- Приезжай! Я тебе должен кое-что сказать перед смертью… – эта фраза Влодову далась внятно и чётко. Хоть и обдав изморозью, прозвучавшее по телефону обнадёживало, что речь его восстановилась. Кстати, поэтическая речь была ему верна, судя по всему, до последнего. Приехав, я провёл своеобразную тренировку – читал по памяти влодовские строфы, и он с какой-то детской радостью подхватывал их и завершал. Но когда мы, оставшись без свидетелей, вышли на лоджию лестничной клетки якобы покурить и тёзка мой начал было излагать то, что он, видимо, хотел донести, звук точно ударялся в стены темницы, бился в припадке о них головой. Тогда, бессильно мыча, Влодов начал жестикулировать, используя огонёк зажигалки, как мел на доске пространства, подчёркивающий: вот – божественное, а вот – дьявольское. Я не слышал, чтобы Юра использовал эти категории в обиходе (в стихах – постоянно); говорил о б ъ е д и н ё н н о: Высшие силы. Здесь, на высоте заунывно поющей ветром лоджии, Высшие силы будто зажимали Влодову рот. Но, кажется, я уловил пульсацию нескáзанного. Оно потому и нескáзанное, что н е с к а з á н н о е. Московский дервиш русской поэзии Юрий Влодов был, безусловно, подключён к Высшим силам, и они ему позволяли многое. Настолько, что мученики ортодоксального сознания готовы были побить его каменьями. Но смею утверждать: даже в, казалось бы, атеистическом: «А если – н и ч е г о и н и к о г о – ни Господа, ни Дьявола, ни Рока?!» – сквозит неприкрытый религиозный ужас. Влодов – не скажу, что верующий, но глубоко религиозный поэт. В стихах он редко предавал гласности личный образ жизни, а если и предавал, – то несколько отстранённо: «Кивнут вослед поэту: «Скитаются… семьёй…», но зато раскладывал собственную душу на библейско-евангельский спектр и в этот же спектр пытался её собрать:
И на кресте воскрикнул обречённый:
«Ты весь во мне, как ласточка в огне!..»
И повторил предатель обличённый:
«Ты весь – во мне…»
Классический дикоросс, более всего он хотел умереть в электричке, Бог знает куда идущей. Но электричкой поэта стал коридор московской 1-й Градской больницы, где дули сквозняки, усиливая его религиозный ужас перед наследниками Гиппократа, к коим за всё своё 76-летнее житьё-бытьё он никогда не обращался, отнявшим (так он считал) два года назад его юную, единственную дочь («И мокнет кукла Барби у дочки на руках»), отчего, вероятно, и скрутила Влодова болезнь… А может, всё было иначе: обращавшийся к Высшим силам, однажды он исчерпал лимит дозволенного, потому что уже познал и провозгласил: «Пропадёшь от бессмертья!»
Что считать наивысшим п о п у щ е н и е м – ниспосланный лимит, который принято числить неземным откровением, или – земную плату за него? Или без последнего не может существовать и первого? Вот пример Валерия Возженникова, жившего в селе Постаноги Пермского края. Хотя его молодой зачин отмечал ещё Александр Твардовский (будучи очень скромным человеком, Возженников поведал об этом только двум-трём близким людям), Валерий до п о р ы писал добротные, но всё-таки отдалённые, как в перевёрнутом бинокле, от н а и в ы с ш е г о стихи. И вдруг… бинокль вернули в исходное положение, и он стал увеличивать. Но сначала должно было материализоваться жутковато-отчаянное двустишие чтимого Возженниковым Николая Бурашникова, запинанного взрослеющими отморозками до смерти на одной из улиц Перми: «У нас в посёлке жили весело: два застрелилось, семь повесилось» – в придомовой бане бросился в петлю сын Валерия, а убитая горем мать (жена Возженникова) однажды пошла на могилку к сыну и потерялась в окрестных полях-лесах, да так, что тело её было обнаружено лишь через год… После т а к о г о либо не помышляют о поэзии напрочь, либо идут по «дороге, равночестной тяжести креста»:
Белый ангел глянул в божьи очи,
Полные смиренной чистоты,
И сорвался, став темнее ночи,
Со своей прелестной высоты.
Глянул просто так, не от гордыни,
Да тяжёлым выдался урок:
Видит ангел сам в себе поныне
Те грехи, о коих знать не мог…
«В чём разительное преимущество стихов Возженникова о Боге в сравнении со стихами, припадочно бьющимися лбом перед иконами… – напишет мне Евгений Евтушенко, покорённый пространством высокой чистоты, явленным Высшими силами перед сельским учителем истории. – Это стихи вообще не о какой-то единственно «правильной» надчеловеческой религии, которую необходимо навязывать всем нациям, а о человеческой совести, которая и есть самое главное во человецах». В Постаногах готовились отметить 70-летний юбилей своего поэта, а он, мучимый бессонной памятью и оттого съехавший из села на местожительство в Пермь и записавший словно под диктовку свыше цикл стихов о «главном во человецах», за день до намечаемого торжества скончался от внезапной остановки сердца. Будто выполнил начертанную миссию и завершил подписанный контракт. Последние слова этого контракта: «Но чуден от Бога и мрак». А последний пункт – вхождение стихов Валерия Возженникова в антологию «10 веков русской поэзии».
Геннадий Кононов тоже говорил с Высшими силами. Однако – как не достойный говорить с ними: «Славить Господа мне не по чину». Оттого – что «в Аид, как в театр, контрамарку имел», оттого – что «без билета… рыбачил на Стиксе». Казалось бы, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься. Но вот какой убийственный антоним даёт покаянию-очищению поэт, родившийся на Псковщине во граде Пыталово, волей или неволей обернувшимся применительно к нему в п ы т а л о в о нарицательное: «В грязище покаянья извалявшись, как свинья, я не хочу играть на пониженье». И нет в этом никакой позы, тем паче – кокетства, даже – уничижения. Так звучит приговор. В первую очередь – самому себе. Но и – миру:
Он твердил «Возлюби»,
«Не суди» и т. д. и т. п. –
но с камнями крещёный народ
поразвлёкся на славу.
Мне противно, друзья, что и мы с вами
в той же толпе,
двадцать горьких веков ежедневно орущей:
«Варраву!»
И если религиозный опричник Влодов предъявлял иск: «Ты в чрево Осподне проник через зад!.. Явись через горло!..», а схимник-верижник Возженников саморазоблачался: «Ранят совесть звёзды и цветы», то «мимохрамовый», «не входящий внутрь оград» Кононов вечно пребывал на границе входа и выхода: «Закрывает мне вход пентаграмма порога. Закрывает мне выход ночная дорога». Накануне своего паломничества в Михайловское в 2004-м я позвонил Гене в его Пыталово и пригласил присоединиться к собиравшимся туда посланцам Илья-премии, полагая, что между Пыталовом и Михайловским зазор небольшой. «Только ногу пристегну!» – усмехнулся Кононов в трубку. В переписке он никогда не заикался о своих болезнях, но, как выяснилось, пережил ампутацию на фоне изводившего его диабета. Впрочем, Гена и здесь остался верен себе – незадолго до нашего приезда испустил дух на границе между выходом и входом – Пыталовом и Михайловским. Недостойный, чтобы «славить Господа», он всё-таки оказался достоин внимания Высших сил.
Но и к посмертию своему они отнеслись инако – Влодов, Возженников и Кононов. Подначивавший: «А я совсем недорог. Купи меня», Кононов и т а м умудрился лягнуть пристёгнутой ногой вездесущий рынок: «…девять стёртых монет – мою сдачу – швырнёт продавец… И звенят медяки совершенного Дантова ада». Влодов же утвердил: «Оставлю бренное в могиле я…» Возженников провидчески усомнился: «Если бы решалось всё могилой…»