Есть такая притча не притча, но история, претендующая ею быть. Скачет всадник, за ним – опричники. Всадник достигает берега усмирённой льдом и снегом реки. Вот сейчас перемахнёт на тот берег, и там – спасение. Однако на противоположной стороне прорисовывается стая волков. Два берега таят угрозу. По сути, они враждебны друг другу, но по отношению к беглецу – отчаявшемуся одинокому всаднику – эти берега равны. Казалось бы, выхода нет – всадник закован. И вдруг чуткий конь сам, без напора хозяйской воли, начинает выносить своего седока руслом реки. Между двумя берегами! Замёрзшее русло становится единственным путём к жизни. Не так ли и в литературе? Точнее, вне её?
Я держу тоненькую, полгода назад вышедшую в Великих Луках посмертную книжицу Андрея Власова «Посошок». В предисловии автор пишет: «Я – русский поэт (к великому сожалению), и Поэзия для меня …не ли-те-ра-ту-ра, а Поступок и Путь, которому я должен соответствовать. Это мой воздух, моё мужество, мой Крест, и я их ни на что не променяю». Обратите внимание: «…не ли-те-ра-ту-ра». А раз так (вот оно чем искупается, «великое сожаление»!), то у такого поэта есть единственное замёрзшее русло – быть вне литературы. Парадокс. Как вообще поэт, писатель может быть вне словесности? Дичь.
Вот то-то и оно. «Дикороссы», – обозначил этих людей живущий в тех же Великих Луках поэт Андрей Канавщиков. Слово показалось мне настолько ёмким, что, вооружившись им, как увеличительным стеклом, я решил оглядеть всю «внелитературную» карту России. То есть самопишущую, созидающую, но «внелитературную».
Направив данное мне слово лет на тридцать назад, я обнаружил в одном из сквериков Омска закоченевшее тело бродяги и опознал в нём обласканного ещё Твардовским поэта Аркадия Кутилова. Когда-то выживший один из целого отделения солдат, напившихся антифриза, он так и скитался по чердакам, подвалам, психушкам и теплотрассам. Предтеча дикороссов, это он, Кутилов, написал: «…Петух красиво лёг на плаху, Допев своё «кукареку»… И каплю крови на рубаху брезгливо бросил мужику».
Так, действуя кристаллическим словом, я начал обнаруживать и открывать дикороссов одного за другим. Они были вне «Знамени» и «Нового мира», вне «Нашего современника» и «Москвы». Не то что не предпринимали попыток печататься (в своих городах и весях они издавали тоненькие книжки, но чаще даже и не издавали) – несли тот самый Крест, пока их не уничтожали окружающие, иногда – напрямую, иногда – подталкивая к балкону или петле, и то, что оставалось бывшим жёнам или вдовам, – доселе, слёживаясь от накопившихся лет, так и пребывает задвинутым куда-нибудь под шкаф... Моё дикоросское распознающее стёклышко засекло целые залежи бесприютных и невостребованных рукописей. Нет-нет, не графоманских, а за которыми – «Поступок и Путь». Я стал постигать, что кроме Литературы зримых существует ещё «Внелитература незримых». Помните, как Юрий Кузнецов вопрошал: «Чья, скажите, стрела на лету Ловит свист прошлогодней метели? Кто умеет метать в пустоту, Поражая незримые цели?» Да, нередко и зримое разглядеть непросто, но ты попробуй разглядеть незримое!
Весть о моём собирательстве незримых начала просачиваться в мир, сайт, придуманный моими сподвижниками, www. dikoross. ru, где на заставочной картинке стоят бородатые мужики с топорами на плечах, обрастал всё новыми новобранцами, письма, приходящие в мою межконтинентальную (граница между Европой и Азией) Пермь, всё чаще заканчивались словами: «Прошу принять в дикороссы…», в одночасье появились майки с этим изображением, а когда в своих следопытских поисках я достигал каких-нибудь новых для меня земель (например, Иркутска), давно вписанные в Литературу люди (как ныне покойный Анатолий Кобенков), направляя взгляд на какого-то безуглого местного пиита, уповающе говорили: «Это твоя кадра…»
«Государству мы, поэтические бомжи, не нужны, а олигархам – и подавно…» – такие ко мне приходят письма. Их мотив – результат уже сформировавшегося дикоросского самосознания. А вот и подтверждение этого самосознания: «Наконец-то на склоне лет могу, так сказать, самоидентифицироваться: «дикоросс» – это в точку. Как при Советах, так и после я всегда был дико одинок в моём мировоззрении, я действительно дико рос и всегда был чертополохом любого текущего огорода…» Что может взойти из этих диких ростков? Приведу только несколько выдержек из стихотворений, которые пришли ко мне за последнее время: «Тихо ехал на простор рецидивист…», «Джип скользит упрямо по горам навоза…», «Тут по ночам «Хочу на волю!» – бомжиха пьяная вопит…», «Со скоростью ветра по разным заказам развозят усталые наши тела…», «Уколами сожгли мне вены…», «Продолжится кровавая Вендетта: пойдёт братва районом на район…». По-моему, объяснять не надо, какие буревестники пролетают там, в глубинной России? Три случая, о которых я расскажу, свидетельствуют как раз об этом.
В конце февраля я вернулся из Великих Лук с фестиваля авторской песни и поэзии памяти Андрея Власова. Сейчас его стихи поют с большой сцены, а автора называют «великим», и дело тут не только в древнерусском определении Лук. Скорее, в том чётком и осознанном несении Креста сквозь «кромешное отчаянье» жизни русского поэта, что «выстрадал СОБСТВЕННЫЙ голос». Вдова Андрея Вера поведала мне, что за два дня до мучительного исхода после долгой и изнурительной болезни нательный крестик, который поэт носил на тесьме, вдруг сам по себе от тесьмы отделился…
Меньше чем год назад Андрей Власов ещё был жив, но на протяжении всей своей жизни так и продолжал оставаться незримым. Впрочем, как когда-то Кутилова – Твардовский, власовскую «внелитературность» в своё время разглядел и высоко оценил Юрий Лотман.
Когда я уезжал в Великие Луки, электронная почта приняла сообщение: в Обнинске скончался Валера Прокошин, год не доживший до своего 50-летия. Ушёл, как и Власов, после «долгой и продолжительной». Несколько лет назад мы вместе выступали в Доме-музее Михаила Булгакова. Валера – с бритой головою – с удовольствием читал свои стихи из упоительно демонстрируемой, только что вышедшей в Питере собственной книжки «Между Пушкиным и Бродским» и, кажется, физически ощущал эту ликующую грань, когда «Внелитература» материализуется в Литературу. Помню, не посвящённые в его скрытую борьбу с недугом, мы ещё недоумевали, что он отказался пить с нами из горла припасённую «Перцовку»… Потом как-то Прокошин пришлёт мне фото, где он заснят с Бахытом Кенжеевым, и я так окончательно для себя и не решу, чего здесь было больше: попытки Внелитературы воплотиться в Литературу или Литературы – прислониться к Внелитературе? К слову сказать, Власов работал слесарем по ремонту дизель-поездов и тепловозов, Прокошин – кочегаром. И тот и другой – «рабсила». Один (Власов) определяет своё место «на скамейке у храма», другой (Прокошин) – у «запасного входа в монастырь».
А вот «окурочек Бога», «пьяный баркас», «мусорщик», певец отверженных, «бродяга-философ», больше года назад сгоревший в одном из заброшенных пермских домов Валерий Абанькин. Будучи биофизиком и писавший в своей университетской лаборатории кандидатские и докторские диссертации за других, он с приходом новейших времён потерял всё – и лабораторию, и жилище, поначалу обитал в одной из пригородных деревень (отсюда его обнадёживающая тяга к крестьянам), но потом был изгнан и оттуда; в него словно вселился дух Аркадия Кутилова – иногда он звонил ночью («абанак» – по-старорязански – упрямый, своевольный) и гудел нараспев свои нередко «срамные» песни, но при этом свято верил в «траву провинции». И так же, как Власов и Прокошин, нёс Крест собственной незримости: «Мы реем над вами незримою стаей...»
Дикороссы – это поэты края. Не Пермского или Краснодарского. А края бытия. И, как заметил тот же Юрий Кузнецов, «край света – за первым углом». Я сегодня назвал всего лишь три имени, бытовавших в земном пространстве от Великих Лук до Урала. Но след определён. В стихотворении Ивана Бунина «Собака» сказано: «Мы сами Томим себя – тоской иных полей, Иных пустынь… за пермскими горами».
Так что «за пермскими горами» – «тоска иных» дикоросских «полей и пустынь». И она нас уже «томит». Значит, и эту «тоску» мы должны вскоре распознать и услышать.
, ПЕРМЬ