Стало доброй традицией, что «ЛГ» знакомит читателей с новыми произведениями Юрия Козлова – главного редактора журнала «Роман-газета», прозаика, не вмещающегося в расхожие определения «либерал» или «патриот», в отличие от куда более сущностного – «хороший писатель». Так было с его отмеченными литературной общественностью произведениями «Новый вор» и «Слепой трамвай». Сегодня «ЛГ» представляет только что завершённый, названный Юрием Козловым поэмой, роман – «Мраморное одеяло».
– Юрий Вильямович, почему поэма? Не дают покоя Гоголь и Венедикт Ерофеев?
– Отчасти, хотя темы «птицы-тройки» и алкоголя как способа познания действительности шевелятся под мраморным одеялом на могиле писателя Флорентия Губы, чьё творчество исследует главный герой под говорящей фамилией Одеялов.
– В двух словах – о чём поэма?
– О хитросплетениях прошлого, настоящего и будущего в российском, скажем так, философско-бытийном дискурсе на примере вымышленного города Безуслова. Вокруг литературного музея, где работает герой, разворачиваются удивительные события, связанные с извлечением из-под монумента первым комсомольцам страны капсулы с «Письмом потомкам». Оно помимо официального, зачитанного в 1937 году лично наркомом Ежовым, текста содержит написанное между строк невидимыми (симпатическими) чернилами тайное послание. Это всего лишь один, но важный «куплет» поэмы.
– Какое издание планируете накрыть «Мраморным одеялом»?
– Пока только «Роман-газету» и, возможно, в порядке «перекрёстного опыления» ещё какой-нибудь журнал. С издательствами в переговоры не вступал. Может, отрывок в «ЛГ» побудит их заглянуть под «Мраморное одеяло». Там происходит много интересного.
Девичье чистописание
Отрывок из романа
Юрий Козлов
…От нечего делать Одеялов полистал сценарий народного праздника на реке Улов. Завершающим аккордом мероприятия должно было стать появление в небе над городом бело-сине-красной лазерной проекции номера телефона, адреса и суммы выплаты по контракту для желающих принять участие в СВО. Одновременно инновационная, установленная местными дайверами в реке аппаратура выводила цветными пузырьками по воде, как по жидкой бумаге: «Жить, чтобы победить! Победить, чтобы жить!» и другие патриотические лозунги.
Хорошо бы, вспомнил Одеялов пожелание Агриппины, что-нибудь предложить в духе национальных традиций, выпустить из воды дядьку Черномора с тридцатью тремя богатырями или саму её в белой юбке с надписью «Россия», нет, лучше «Святая Русь» пустить Царевной Лебедь на дельтаплане, а за ней – дрон в чёрных перьях. И чтобы узнаваемый Финист – Ясный сокол (тут надо подстраховаться, чтобы обойти запрет на пропаганду квадроберства) сразил бы коршуна. С царём Додоном тоже можно поиграть, разошёлся Одеялов, вспомнив косо зачёсывающего остатки волос на череп, не без оснований полагающего, что мэр Безуслова его подсиживает, губернатора. Иванову хорошо бы наскочить на него золотым петушком. Хватит царствовать, лёжа на боку! Вот тебе и кадровая революция. Креативные созидатели идут на смену боязливым бюрократам!
Пушкин неисчерпаем, как… Ленин, вдруг подумал Одеялов, а Ленин – как Россия. Ему давно казалось, что Ленин с «весь мир насилья мы разрушим» русским людям милее Сталина с экономическими программами, языкознанием, «Кратким курсом истории ВКП(б), делом врачей и борьбой с безродными космополитами. Русский человек долго спит, а проснувшись, ломает кровать, идёт на мир, как на медведя с рогатиной, пока его кто-нибудь снова не уложит, но уже на голый пол, потому что кровать, матрас и бельё украли.
Достоевский – гений, Одеялов в этом никогда не сомневался, но провозглашённая им «всечеловечность» как духовно-нравственная категория имела не только возвышенно-светлое пушкинское, но и зловеще-тёмное смердяковское измерение. Тёмный вненациональный межгосударственный всечеловек растворился в мироздании, и не было на Земле силы, способной вырвать из его рук «булатный нож», о чём ещё двести лет назад предупреждал юный Лермонтов. Над вечной темой размышлял и Есенин в поэме «Чёрный человек»: «Я взбешён, разъярён, и летит моя трость прямо к морде его в переносицу». Губа, вспомнил Одеялов, в середине девяностых, когда Россия лежала под Западом, как наложница, предупреждал в каком-то интервью, что добром это не кончится, сравнивал летящую в переносицу чёрному человеку трость с межконтинентальной баллистической ракетой, а разбитое зеркало с тем, что останется от человеческой цивилизации после ядерной войны. Сегодня спорили только о том, чей, уже не булатный, а ядерный, нож от Бога, а чей от Сатаны. О зеркале речь не шла, его судьба была решена.
Жаль, что меня не привлекли к составлению сценария, подумал Одеялов, я бы им такие картины нарисовал! Он, как когда-то Анна Ахматова за Иосифа Бродского, порадовался за Иванова. Ахматова заметила в дни суда над «литературным трутнем» – будущим лауреатом Нобелевской премии: «Какую биографию делают нашему Рыжему!» Иванов фейерверком и лазерным шоу тоже делал себе биографию. Хотя даже если и было получено неопределённое, типа «на ваше усмотрение», «добро» сверху, он всё равно рисковал. Могли и наверху отыскаться перестраховщики, ждуны, противники праздника любви к Отечеству, охотники погасить «нашего Лазерного» – такую товарищескую кличку придумал Одеялов своему старому другу. Всё растёт, вспомнил он фразу-ключ к любой общественно-политической двери. В мэрии Иванова рос, как бамбук, патриотический креатив. Чем плох фейерверк?
Немецкое слово незаметно переключило его мысли с ироничного интеллигентского нытья на старческие, честно признался себе Одеялов, сексуальные фантазии. По возрасту Агриппина годилась ему… слава богу, что пока не во внучки. Не испепелит ли меня обещанный фейерверк, опасливо подумал он, замедляя ход перед зелёным крестом аптеки. Тоже не выход. Безуслов был городом без тайн. Новость, что он озаботился стимулирующими эрекцию препаратами, ломая крылья, влетит в форточку музея. Я в том возрасте, угрюмо подумал он, когда к физической близости надо готовиться как к бою.
Всё, конечно, растёт, постарался отогнать противные мысли, но куда само хочет. Канувший в Лету СССР, к примеру, прорастал в Щётке, как смородина и крыжовник в «языке» чернозёма на огороде гражданки Ериной Н.Н. На музейной страничке Щётки «ВКонтакте» Одеялову попалась на глаза её детская фотография. Высунув от старания язык и склонив голову, она что-то писала в тетрадь. Урок чистописания – вспомнилась ему известная советская фотография. Спустя много лет, в другой эпохе он снова увидел сосредоточенную русскую девочку с густой чёлкой, большими круглыми глазами и хоть и милым, но неожиданно упрямым выражением лица. Когда они перешли на «ты» и стали больше общаться, слушая Щётку, он часто вспоминал это давно изгнанное из школьного обихода и уже непонятное молодёжи слово – «чистописание». Написанные помадой на зеркале слова «Давать – не значит любить» не казались Одеялову отступлением от чистописания. В тетрадке Щётки не было помарок. Жизнь, как строгая учительница, диктовала ей сложные тексты. Она писала, как чувствовала.
Заходя к нему в кабинет, Щётка постоянно заводила разговоры об СССР, слушала Одеялова, распахнув глаза и приоткрыв рот. Ему казалось, что он, как Баян на холме, перебирая струны на гуслях, поёт ей летописную «Повесть советских лет». И ведь не сказать, что пел о квартплате, отпусках, пенсиях, санаториях, бесплатном образовании, стипендиях, ценах на железнодорожные, авиационные и театральные билеты, хлеб, молоко и обеды в рабочих столовых. Нет, всё больше об утопленных священниках, расстрелянных в сталинских застенках выдающихся людях, беспаспортных колхозниках, парткомах, зелёных, пахнущих колбасой, электричках из близлежащих городов в Москву и обратно, неперспективных деревнях, продуктовых распределителях и двухсотой секции ГУМа, где отоваривалась номенклатура.
Интерес Щётки к СССР его удивлял, настраивал на юмористический лад, но постепенно он входил в образ советского Баяна или баяниста, неважно, ведь это была его жизнь, начинал петь с чувством. «Ты счастливый», – однажды сказала Щётка, мечтательно глядя сквозь него куда-то вдаль. «В чём же моё счастье?» – нервно поинтересовался Одеялов, ещё не отошедший от рассказа о километровых очередях за бензином и водкой, пустых полках в гастрономе возле их дома, талонах за сданную макулатуру, по которым он приобрёл два тома романа Пикуля «Слово и дело». Иначе было никак. «Ты жил полной жизнью», – посмотрела на него, как на героя, Щётка.
Возможно, и жил, но пальцем не пошевелил, чтобы защитить СССР, хотел ответить Одеялов, но промолчал. Лучшие годы его поколения уложились в худшие для страны годы – конец СССР и становление новой России. Он принадлежал к убитому историей поколению.
Пусть так, но «Всюду жизнь», вспомнил Одеялов знаменитую картину Ярошенко, на которой ссыльный народ кормил сквозь железную решётку в окне столыпинского вагона божьих птиц – голубей. Ностальгия – лучшее средство от тоски, вспомнилась ему следом фраза из фильма «Матрица». Особенно под качественную выпивку гораздо раньше и оптимистичнее высказался на этот счёт американский писатель О’ Генри. Но это для меня, подумал Одеялов, почему она тоскует по тому, чего не знает? Какие, интересно, были представления о счастье у Софьи Перовской, Веры Фигнер, Геси Гельфман и прочих страдалиц за народ? Вряд ли они ностальгировали по Петру Первому, Ивану Грозному или Владимиру Святому. Они ностальгировали по будущему. Чем закончилось их девичье чистописание? Почему ностальгия по будущему в России всегда кровь и страдания? Потому что будущее нельзя сделать, оно вырастает само. Россия, подумал Одеялов, выстаивала и крепла, когда терпела и ждала, как в трёхсотлетнее татаро-монгольское иго или при Сталине, и ломала себе хребет, когда отказывалась терпеть и ждать, как в семнадцатом или девяносто первом году прошлого века. Россия – да, но русский человек не мог вечно терпеть и ждать. Отчаявшись, он искал счастья в смерти, и это противоречие было не устранить!
Народный академик Трофим Денисович Лысенко, тоже, кстати, один из символов СССР (а куда деваться?), увязывал природу «всё растёт» с особенностями окружающей среды. Да, чернозём, если верить старинной почвенной карте, залез языком на участок Ериной Н.Н., поэтому у неё не было проблем с овощами и фруктами. Наверное, и самодельное винцо лилось рекой, вспомнил Одеялов сладко-жгучий вкус чёрной смородины. Но это к делу не относилось. У соседей, если верить Иванову, имелось другое объяснение: леший поссал, вот и растёт. Не «силой земли», о которой говорил механизатор из рассказа Флорентия Губы «Сныть», стало быть, объяснял народ чудеса на огороде Нины Ериной, а волшебными свойствами мочи представителя нечистой силы.
Подходя к дому, Одеялов засмотрелся на изгибающийся под льющимся из лунного ковша светом берег реки Улов. Среди порхающих, как бабочки, листьев, разлапистых ёлок, высоких сосен и низких непроходимых можжевельников ему вдруг увиделся покрытый корой, в грибах, мхах и шишках… леший, а может… Ленин. На плече справляющего малую нужду (применительно к извлечённому из шерстяного гнезда под животом предмету это определение казалось наивным) загадочного существа сидел филин. Как бы ленинский леший, подумал Одеялов, не залил наш русский фейерверк. Страшно подумать, что тогда вырастет. Как это объяснить Щётке, если я сам не знаю?