Когда человеку, с которым ты был знаком и даже дружил (пусть на правах младшего товарища) исполняется 100 лет, остро осознаёшь, что медленный ураган времени неумолимо несёт тебя за край земной жизни…
В молодости я часто выступал на литературных вечерах вместе с поэтами-фронтовиками. Меня призывали в их заслуженные ряды, потому что я, как и многие в моём поколении, сочинял стихи о Великой Отечественной, увиденной глазами послевоенного юноши. И вот однажды (уже началась перестройка) со мной рядом на сцене ЦДЛ, если не ошибаюсь, 9 мая оказался в кресле ветеран, которого прежде я не встречал на подобных мероприятиях: подтянутый, лысоватый, на груди – внушительная наградная колодка, на лацкане пиджака – значок «Мастер спорта СССР» – большая редкость по тем временам. Дожидаясь очереди к микрофону, мы разговорились. Фронтовика звали Юрий Разумовский.
– …Он из тех самых Разумовских, из графьёв! – услышав наш тихий разговор, вставил известный шутник и поэт Марк Соболь.
– Ну не совсем из тех… – скромно усмехнулся мой новый знакомый. – А вы, Юра, не из тех Поляковых?
– Совсем даже не из тех, – ответил я, поняв, что речь идет о знаменитом предреволюционном меценате Самуиле Полякове, издателе «Аполлона».
Наконец, Егор Исаев, ведущий вечера, объявил поэта Юрия Разумовского, с некоторой иронией добавив, что тот не только участник войны, но ещё, видите ли, «спортсмэн». Мой сосед насупился, встал, подошёл к микрофону и отлично поставленным голосом, почти как актёр, начал читать:
Канцелярскому слову «участник»
Возражает и слух, и язык.
Это слово звучит, будто «частник», –
Мне милей и родней – «фронтовик».
Я вступил в это братство святое
В самый трудный для Родины год
И впервые познал, чего стою.
И узнал себя в слове «народ»…
Вызывая ревнивое недоумение мэтров цедээловской сцены, зал бурно аплодировал Разумовскому и долго не отпускал, требуя ещё и ещё стихов. Он читал снова и снова:
Я не сказал бы, что досталось
Мне больше горя, чем другим,
Но то, что в памяти осталось,
Узлом завязано тугим.
И с каждым годом всё больнее
Мне эту правду сознавать:
Я был во всём отца сильнее,
Я был всегда нежней, чем мать…
Ну а в заключение, отнимая хлеб у юмористов, которые томились, ожидая, когда под конец вечера их выпустят для потехи публики, Разумовский прочитал несколько иронических миниатюр:
Наш язык ещё в зачатье
Был замешен грубовато:
Он, как справка без печати,
Не действителен без мата.
Зал устроил поэту такую овацию, что Егор Исаев долго не мог унять аплодисменты, чтобы продолжить вечер.
– Ещё, ещё! – кричали слушатели.
– Ну хватит, хватит, друзья мои! – увещевал ведущий. – У нас сегодня не авторский вечер Разумовского. Дайте же выступить и другим!
– А когда у вас будет авторский вечер? – тихо спросил я вернувшегося на своё место поэта, порозовевшего от радости признания.
– Никогда, – был ответ.
…Потом, как водилось после выступлений, мы спустились с Юрием Георгиевичем в Пёстрый зал, и буфетчица Люся налила нам в кофейные чашки коньяку: на дворе лютовала горбачёвская антиалкогольная кампания. Мы выпили. За разговорами, я узнал, что во время войны Разумовский, окончив Военно-воздушную академию имени Жуковского, служил офицером во фронтовой авиации, был награждён орденами и медалями:
Комэск, с которым на войне
Летал я в паре,
Сказал однажды обо мне:
«Хороший парень!»
Однако после Победы он избрал не военную, а гражданскую стезю, точнее, сразу две стези: литературную и спортивную, поэтическую и волейбольную. Кстати, волейбол являлся излюбленным видом спорта у предвоенной и послевоенной литературной молодёжи, сохранилось множество мемуаров о горячих матчах между сборными ИФЛИ и Литинститута. В 1951 году в числе других поэтов-фронтовиков, вскоре прославившихся, Разумовский окончил Литературный институт, но не стал литсотрудником или профессиональным поэтом, а пошёл по волейбольному ведомству, даже был включён в тренерский коллектив сборной СССР. И первую книгу лирики – «Радуга» – он выпустил только в 1961-м, на волне «оттепели», в 42 года от роду, что явно поздновато даже по тем неспешным советским меркам. Через три года его приняли в Союз писателей СССР, но следующей «взрослой» книги – «Наедине» – ему пришлось дожидаться 25 лет. Впрочем, он переводил, писал стихи для подрастающего поколения и стал одним из лучших детских поэтов того времени, в чём-то повторив судьбу обэриутов.
Нынче в школе первый день –
Первый день учёбы.
Мы оставим дома лень,
Не мешала чтобы.
Все мы – Сени, Нади, Вани –
Лень осталась на диване –
Ей вздремнуть охота.
Вон она лежит и злится –
Скучно ей одной лениться.
– Почему так долго тянули со второй книгой, Юрий Георгиевич? – удивился я, имевший к тридцати годам уже три сборника.
– Почему? – грустно усмехнулся он. – Видели, как смотрел на меня Исаев?
– Видел…
– Если бы только смотрел. Сколько раз приносил ему в «Советский писатель» рукописи… А толку? Ладно, не буду жаловаться, лучше прочту стихи.
В те годы декламация за столиками в Пёстром зале была делом обычном, иногда после пяти-шести чашек «кофе» поэт мог вскочить на стул и горланить, что твой Маяковский. Но даже строгие администраторы к этому относились с пониманием, милицию не звали: поэты – народ горячий. Но Юрий Георгиевич читал тихо, доверительно наклонившись ко мне, зато очень выразительно:
Я не был критикой отмечен –
В глухом безмолвии творил:
Никто не брал меня за плечи
И добрых слов не говорил.
Чины редакций издевались –
Поэт без власти не поэт, –
Мои стихи не издавались
Почти что два десятка лет.
Когда совсем уже устану
Сносить издёвки и беду,
Я фронтовой наган достану
И всё до дела доведу!..
После того вчера в ЦДЛ мы стали перезваниваться, общаться, но особенно нас сблизила такая вот история. С делегацией журнала «Юность» я оказался во Франкфурте-на-Майне, где в рамках «нового мышления» случилось то, что ещё год назад повлекло бы за собой серьёзные оргвыводы, а теперь воспринималось как рискованная «народная дипломатия». Мы посетили редакцию журнала «Грани», которую возглавлял тогда вроде бы прозаик-невозвращенец Георгий Владимов. Он одарил нас связками номеров «Граней» за последние лет десять. Однако гласность гласностью, а везти кипу антисоветских журналов через границу я не отважился, но, прежде чем оставить груду книжек в гостиничном номере, стал с интересом листать запретную литературу, за которую пару лет назад можно было отправиться на длительную экскурсию в мордовские лагеря. И вдруг мне на глаза попалась большая подборка стихов Юрия Разумовского. «Тот ли?» – удивился я и прочитал:
Жизнь пока не выпил всю до дна я,
Мучаюсь сомнением одним.
Родина… Она-то мне родная.
А вот я-то был ли ей родным?
Тот!
Поразмыслив, я решил рискнуть партбилетом. Принимая от меня книжку в мягкой синеватой обложке, Юрий Георгиевич даже прослезился: кажется, то была его первая большая публикация в толстом журнале.
– А я и не знал… У меня эти стихи давно взяли…
Возлагая большие надежды на перестройку, на отмену советской «уравниловки», на торжество справедливости в новом жизнеустройстве, на признание его таланта, Разумовский, как и большинство мечтательных критиков Совка, ошибся, он был потрясён развалом страны, а затем стремительным обнищанием, больнее всего ударившим по ветеранам. Либеральные хлыщи, захватившие тогда власть в литературе, поэтов-фронтовиков воспринимали как «мусор истории», их стихи не брали в газеты и журналы, не пускали в эфир, а о новых книгах даже мечтать не приходилось. Но в 1995 году, к 50-летию Победы, при поддержке «Союза Реалистов» мне удалось издать томик избранных стихов Юрия Разумовского под названием «Шрамы», а также напечатать большую подборку в альманахе «Реалист», который я тогда редактировал. Там есть одно стихотворение, очень характерное для поэта, для его мировосприятия, насмешливо-горькое, с эпиграфом из Твардовского: «Разрешите доложить…»
… Разрешите доложить –
Мне хотелось бы дожить
До начала третьей тыщи.
Заглянуть хочу туда –
В те далёкие года,
Где все люди будут чище…
– Ну а если будет грязь.
Если будет та же мразь,
Та же подлость без просвета?..
– Разрешите доложить –
Всё равно хочу дожить,
Что бы плюнуть хоть на это!..
Юрий Георгиевич умер в декабре 2000 года, совсем чуть-чуть не дожив до третьего тысячелетия. Он тяжко болел, но успел к 55-летию Победы воплотить последний большой замысел – стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», который читал мне в своей тесно уставленной книгами квартирке возле метро «Аэропорт». Владея формой и глубоко изучив тему, поэт выполнил работу виртуозно. Уверен, когда в «Библиотеке поэта» будут переиздавать «Слово о полку Игореве», непременно включат туда и перевод Разумовского.
Первый номер «Литературной газеты», который я подписал в качестве главного редактора, вышел в свет в начале мая 2001 года и был посвящён Дню Победы. Конечно же, там были стихи Юрия Разумовского, большого русского поэта из могучего поколения «стихотворцев обоймы военной».
В день, когда отгремит моя лира,
А точней – в день моих похорон,
Что-нибудь из ушедшего мира
Захвати мне на память, Харон!
Впрочем, знаю, проси не проси я, –
Ты оставишь всё там – на земле.
Но тогда хоть шепни мне: «Россия…»,
Чтоб светлее мне было во мгле…
Я пишу эти строки, сидя за письменным столом, который Разумовский завещал мне перед смертью. Стол замечательный, сработанный полвека назад умельцем-мебельщиком по затейливым чертежам Юрия Георгиевича. Тут есть, как и в многострадальной русской поэзии, свои потайные ящички, их не сразу найдёшь и откроешь. Но нужно, нужно искать и открывать…