Николай Шамсутдинов (1949–2025)
Советский и российский писатель, переводчик, общественный деятель. Родился на полуострове Ямал Тюменской области в 1949 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Союза писателей России. Заслуженный работник культуры Российской Федерации, почётный работник культуры и искусства Тюменской области, академик Российской академии поэзии, международных академий литературы (Германия, Канада). Автор 64 книг, включая 4 книги переводов национальных поэтов России, порядка 500 публикаций в отечественной и зарубежной периодике. Основатель издательского проекта «Литературно-художественный альманах «Гиперборей» (2019) и главный его редактор. Произведения переведены на разные языки мира. Лауреат международных и отечественных литературных премий, среди них – Общенациональная литературная премия им. А.М. Горького, им. М.А. Волошина, им. Д.Н. Мамина-Сибиряка, «Югра», «Золотое перо», Золотая медаль Всероссийского фестиваля «ЛИффТ» (Сочи), Всеканадского литконкурса «Взрослые – детям», Мюнхенского фонда «Доминанта», премии им. нобелевского лауреата Генриха Бёлля, дважды премии им. де Ришелье «Бриллиантовый дюк» (Франкфурт-на-Майне – Одесса) и других наград. Финалист Всероссийской литературной премии им. А.Б. Чаковского «Гипертекст». Председатель (со дня основания 1994 года) Тюменского регионального представительства Общероссийской общественной организации «Союз российских писателей» – многонационального писательского содружества, объединяющего литераторов трёх субъектов Российской Федерации: Тюменской области, ХМАО – Югры и ЯНАО, директор Литературного фонда России по Тюменской области, сопредседатель СРП по Сибири и Дальнему Востоку.
Сорок первый
Загорелые дочерна,
в зорях дрогнут
солдатские дочери –
Чужедальним огнём
полыхают метёлки овсов…
За обугленный Дон
отступают окопные ночи,
Штыковые бессонницы
хмурых небритых отцов.
Перебитые рощи…
Измятые письма – короче,
Воспалённое небо –
в горящих подтёках свинца.
Через Родину бьёт, содрогаясь,
тяжёлая очередь
На случайную спичку,
на вспышку худого лица.
В воронье и чаду,
тяжело выкипает смородина…
Загорелые дочери
сквозь лихолетье растут,
Их тяжёлые тени на запад легли –
через Родину,
И по ним, наступая,
отцы до Берлина дойдут…
Полевой госпиталь
Памяти отца моего, офицера Советской армии Нигматуллина Мир-Камала Имановича. В нынешнем году исполняется 103 года со дня его рождения
Отец, между нами не тысяча лет…
Уже за размытою гранью сознанья,
Ты – на госпитальном студёном столе,
Под чахлой лампёшкою,
сгусток страданья,
Один,
в наготе и бессилье, среди –
Отец, не гляди! –
помешавшихся далей,
Среди канонады и ада, один
В глухой молотьбе
стервенеющей стали…
Над выбитым полем –
как бьющийся нерв,
Огонь пулемёта. Долбящие доты…
Вбит в мемориальный обугленный снег
Натруженный след
проходящей пехоты…
Но есть ещё сон, усмиряющий рёв,
Развёрнутый рёв атакующих глоток, –
Спасительный сон,
пеленающий кровь,
Свинцовые трассы, грызню пулемётов,
Тела – без движения и без тепла,
В пылающем омуте страха и боли.
…И – белое, зыбкое поле стола
Среди разъярённого
страшного поля…
За стёклышком хрупким
скорбел огонёк…
Но, словно предвестник сознания,
что ли,
Забрезжил, пробился наверх родничок
Пульсирующей, нарастающей боли:
Со дна забытья и удушья, влеком,
В тяжёлом тумане всплывал ты…
Не воздух –
Спирая глухое дыханье, комком
Стояли в гортани балтийские звёзды.
Хоть тяжесть бессилья лежала в руках,
Холодное небо смотрело сурово, –
Чуть слышно вздохнуло
на горьких губах,
Ещё прищемлённое слабостью, слово.
И дрогнули веки –
ты выпростал взгляд,
Уже, как знамению, радуясь боли,
И пил – не напиться! – студёный закат
Над полем…
Баллада о ждущей женщине
Простенок, фотография слепит:
Просёлок, довоенная трёхтонка
И он – в наивных крагах… Шелестит,
За зеркалом ветшает – похоронка.
По всей земле, шатая комнатёнку,
Метёт свинец… Идёт военный год…
За чахлой стенкой горестно и тонко
Вопит метель… А женщина – всё ждёт.
Толкните дверь – и душу озарит
Спокойное свечение ребёнка,
Бездумно бродят зайчики, он спит,
Легко и мягко дышит рубашонка…
Прошмыгивает улочкой позёмка,
Голодный год, забот невпроворот,
Завод, талоны, уличной колонки
Жестокий лёд…
А женщина – всё ждёт.
Который год ей снится, как негромко
Вдруг ахнет дверь, и он – живой! –
войдёт.
Но – похоронка, зеркало в потёмках –
Из года в год… И женщина – всё ждёт.
В тундре
Памяти мамы моей, Шамсутдиновой Юма-бики Атыкашевны, участницы трудового фронта в годы Великой Отечественной войны: будучи двадцатилетней девушкой, заведовала матушка моя пушной факторией в заполярной Тамбейской тундре. В сорокаградусные морозы собирала она у охотников-ненцев драгоценные меха соболей, песцов, горностаев… На вырученную от их продажи на мировых аукционах валюту приобретались для воюющего Советского Союза вооружение, медикаменты, продовольствие… В марте 2025 года исполнилось 104 года со дня её рождения…
Неуёмный, за окном
полночь винт месил…
«Знаешь «Уренгойгазпром»?» –
друг меня спросил.
Я, от высоты хмельной, головой качал,
«Знаю город Уренгой!..» –
гордо отвечал.
Виктор щурится легко
и в плечах не мал…
Я б, конечно, без него не узнал Ямал.
Он ему в наследство дан,
округ его, дом.
Он – рукой во тьму: «Во-он там –
«Уренгойгазпром!»
Я лицом в оконце лёг, в ледяной овал.
Кто ж огни под вертолёт щедро
набросал?
Я воочью видел их, при литой звезде, –
Гроздья станций дожимных,
дальний ГПЗ…
Свет, он – надвигался, плыл и вдруг,
Боже мой! –
Половодьем затопил тундру
подо мной.
И, с гитаркой на груди,
словно сам не свой,
Виктор вскинулся:
«Гляди! Вот он, Уренгой!»
У фортуны на весу, лёгок, как Улисс,
Я над огненной, внизу, бездною повис.
Что там будет впереди? –
Моря зев? Ямал?
Ну а Витька – «Ты гляди!» –
в блистер меня вмял.
Свет, он жил, в конце концов,
нас в себе держал,
Словно женское лицо,
музыкой дышал.
Веще, на виду у всех, в талой глубине
Боль, надежда, радость,
смех открывались мне.
В город, дышащий легко,
я впивался, сед, –
В каждой чёрточке его заливался –
свет.
Вертолёт качнуло –
тент, почта, люд, груза…
Свет… свет… свет… свет… –
наливал глаза.
Воздымает взор простор –
свет… свет… свет… свет…
Зимней тундре вперекор –
свет… свет… свет… свет…
Винт над нами бушевал,
как в тумане, слеп.
Душу, бел,
не отпускал исполинский свет.
И смотрел я вниз, светясь,
как, жива едва ль,
Сварка, по трубе змеясь,
уплывала вдаль,
Где, в накрапах ледяных,
где снегов оскал,
В перекличке буровых,
страдовал Ямал.
Так куда ж меня влекло? –
свет… свет… свет… свет…
Что в груди моей зажгло? –
свет… свет… свет… свет…
Над тобою, Уренгой, –
свет… свет… свет… свет…
В сердце родины самой –
свет… свет… свет… свет…
А на краешке земли, хил и одинок,
Тихо теплился вдали талый огонёк.
Я в обшивку вмёрз плечом,
сед и невесом…
Виктор тихо: «Ты о чём?»
А я – обо всём:
Огонёк из дальних дней,
в этот поздний час
Он в прапамяти моей маялся, не гас…
Он, не иссякая, тлел,
словно куда звал,
И чем больше я глядел,
больше вспоминал:
…Тундра белою была,
в сводках не видна,
Смертью и огнём мела
по стране война.
Под ворчание собак, у окна – очки…
Печка, в малице – пушняк,
девочка почти…
Сед, куражится мороз…
В мареве теней,
Томик «Королевы грёз»
прямо перед ней.
Хилый домик мал и стар,
и вдали тщеты
Зноем в щёки хлещет жар
от ночной плиты.
Тянет стужей из сеней,
иней сед в углу…
Ну а ноги всё сильней стынут на полу,
Не спасают ни кисы и ни торбаса…
У неё поверх лисы пышная коса.
Сердце торкнулось в груди,
немощью грозя,
У неё глаза – мои! Ясные глаза…
Задавив короткий всхлип,
даром что зима,
Я в иллюминатор влип:
«Мама моя! Ма…»
Полночь… Тундра… Снегопад…
И она (темно…),
Оторвав от книги взгляд,
смотрит за окно.
С темнотою по зиме, полночью, одна,
В непроглядной снежной мгле
видит что она?
Тундру? Белый мрак, слепящ?
Письма далеки…
Беззащитный,
так щемящ жест её руки.
Свет от свечки пал на лист,
чахлый язычок,
На запястье её, чист,
бьётся родничок.
Прожитому глядя вслед,
словно бы вперёд,
Свет… свет… свет… свет –
от неё идёт.
Ничего на свете нет, что родней его,
Свет… свет… свет… свет –
радостней всего.
Столько в жизни горьких мет,
судя по годам.
Свет… свет… свет… свет –
сыну передам!