Елена Родченкова
Родилась в 1965 г. в г. Новоржеве Псковской области. В 1988 г. окончила библиотечный факультет ЛГИК им. Крупской, в 1995 г. – юридический факультет СПбГУП. С 1997 г. член Союза писателей России. Поэт, прозаик, публицист, автор-исполнитель. Автор более 40 книг (стихи, проза, стихи для детей). С 1998 г. член городской коллегии адвокатов Петербурга. Лауреат премии им. В.Белова, премии им Э.Володина, конкурсов авторской песни «Славься, Отечество!», «Небо славян», «Фестиваля Александра Невского», «Серебряная псалтирь» и др. Автор гимна г. Валдая. Произведения переведены на китайский (стихи, проза), арабский, немецкий, сербский, польский (стихи) языки. Публиковалась в «ЛГ», журналах «Нева», «Север», «Наш современник», «Дон», «Байкал», «Берега», «Сура», «Подъём», «Перископ-Волга», «Дальний Восток» и др.
Живёт в Санкт-Петербурге.
– Мур? – вежливо спросил Мотя и сощурил честные глаза.
– Отчего ж не осталось? Бери вот.
Бабка Мотиха положила в блюдце с отбитым краем остатки яичницы.
– Мяу? – скромно спросил Мотя и сделал два неуверенных шага к блюдцу.
– Почему ж нету? Хлебца у нас вдоволь. Ешь.
Бабка Мотиха покрошила в блюдце хлеба и погладила кота.
– Мур, – поблагодарил Мотя и мягкой лапкой, как слепой, стал ощупывать еду.
– А огурцов нету. Летом огурцы будут. А в магазине по сто сорок рублёв я тебе покупать их не буду. Ешь, что дадено.
– Мур, – буркнул Мотя и принялся есть.
– Ишь ты, воспитанный какой стал. Мне твоё спасибо ни к чему. Ты бы лучше крысу поймал. Всю ноченьку скреблась, спать не давала.
Кот поднял голову от блюдца и внимательно посмотрел на бабку.
– Не поглядывай! – рассердилась бабка, – Знаю, что она большая, да ведь и ты не мал! Не таращь глазищи-то, ленюга!
Бабка принялась убирать стол, а кот, аккуратно присев у блюдечка, взялся за еду. На стене шуршало, как мышь, радио; бабка сделала звук погромче. Мотя недовольно оглянулся, – он не любил радио.
– Новости надо слушать, ай нет? – возмутилась бабка. – Мы с тобой и так уж от мира отбились. Кот медленно отошёл от блюдца и сел в стороне.
– Вот упрямый баран, – рассердилась бабка и убавила звук. – Аппетиту у него, видишь ли, нету. Иди, ешь!
Мотя вернулся к блюдцу.
– Оно и правда твоя, – вздохнула бабка и присела на стул, подперев подбородок худым кулачком. – От таких новостей и помереть недолго. День изо дня слушаешь это радио, а ни одной радости не услышишь.
Кот молча ел.
– Вот ежели б Матвей был жив, так я с ним бы поговорила. А от тебя какой мне толк? Слова не добьёшься.
– Мяу, – сказал кот, не отрываясь от еды.
– Вот только «мяу» и можешь, – насупилась бабка.
– Мур, – возразил кот.
– Ну и «мур» тоже.
Бабка Мотиха вздохнула и встала из-за стола.
– На ночь кормить не буду! – пригрозила она коту. – Будешь посажен в подвал крысу ловить! А не то капкан поставлю. И не поглядывай! Будешь посажен!
Кот замер и перестал жевать. Он нервно переступил с лапы на лапу и судорожно сглотнул.
– Поставлю! – пообещала бабка. – Влезешь, опять – будут две лапы кривые! Мало тебе одной? Кот опять громко сглотнул и закашлялся.
– Ну, чего, чего? – всполошилась бабка. – Подавился никак? Вот, Господи!
Она торопливо, прямо из литровой банки плеснула в блюдечко молока.
– Пей скорей! Пей, а то задохнёшься! – велела коту, и тот стал послушно лакать, пощёлкивая розовым язычком по белой поверхности молока.
– Нежный какой. Слова нельзя сказать, – миролюбиво заворковала Мотиха и погладила Моте ушко худым, указательным пальцем. – Прям про крыс и не вспоминай ему во время еды. А когда ж про них поговорить? Ты ж наешься, и спать на печку пойдёшь, а потом на улицу. Когда ж про дело разговор вести? Нежный какой...
Кота раньше звали Барсиком, как половину котов в деревне. Вторая половина звалась Васьками. Причём все Васьки отзывались на Барсиков, а Барсики не игнорировали имя «Васька». И если какого Ваську звали отведать мелкой рыбёшки, негожей для ухи, то Барсики тоже скромно пробирались кустами на чужой зов. А если какого Барсика громко, с проклятьями гнали из дома или со двора, то и Васьки ныряли с забора и лавочек в зелень, подальше от шумного, опасного места.
Бабка Мотиха, прозванная так по имени своего мужа Матвея, кота Барсика раньше особенно не баловала и разговоров с ним не вела. Когда Матвей был жив, хватало ей разговоров с Матвеем, а у Барсика были свои дела и заботы. Хозяева ему были нужны только для кормёжки да ночлега, и бабка сердито попихивала его, когда тот путался под ногами, выпрашивая молочка или творожка, а порой и шлёпала лохматым веником, выгоняя на улицу, когда кот по рассеянности усаживался в углу под тумбочкой и принимался скрести лапой по гладкому полу.
Дед Матвей кота любил, может потому, что Барсик не ворчал, как бабка, а может, за просто так. Дед по вечерам сам лично проверял присутствие Барсика на печке, и если излюбленное котом место было пусто, дед выходил на двор и громко, долго звал его. Барсик для пущей важности выдерживал время, сидя где-нибудь за дровами, а потом, чуя в голосе деда безнадежность и боясь, что дед уйдёт, выпрыгивал, как тигр, прямо под ноги и, гордо задрав хвост, не оглядываясь, бежал в дом. Дед довольно покашливал, бредя следом – такое послушание было ему приятно.
Когда дед Матвей неожиданно умер, всё сразу пошло по-другому. После похорон бабка Мотиха, придя со старухами домой, села возле поминального стола, долго смотрела в стену, не обращая внимания на голоса подружек. Барсик и сам не заметил, как отважился забраться к ней на колени и уткнуться носом в сухую, пахнущую землёй руку. Рука была прохладна и неподвижна, будто бабка тоже уже перестала жить. Барсик испугался чего-то, стал толкать её головой, тереться о пальцы ухом и негромко ворковать. Рука медленно потеплела, пальцы, невесомые и прозрачные, погладили Барсика по голове, и тот, облегчённо вздохнув, прижался к бабкиному животу.
– Вот как вышло-то ... – прошептала бабка кому-то, и Барсик озадаченно поднял голову, не понимая, с кем она говорит.
– Вишь, теперь что... – прошептала она опять. Барсик поднялся с бабкиных колен, положил передние лапы ей на грудь, вытянув своё пушистое тело, и стал рассматривать её губы, будто пытался понять, что она хочет сказать.
– Нету теперь Моти нашего, – сказала бабка, глядя в зелёные тревожные глаза Барсика. – Одни мы с тобой остались.
По её щекам потекли слёзы.
Барсик то ли из любопытства, то ли чтобы утереть их, стал тыкаться в бабкины щёки своим розовым влажным носом. Раньше он никогда не видел человеческих слёз так близко. Солёный вкус их был знаком. Барсик облизнулся, недовольно фыркнул и помотал головой. Бабка Мотиха слабо отстранилась от щекочущих его усов, но Барсик снова упрямо ткнулся в её щёку и стал слизывать тёплую влагу, едва прикасаясь к коже шершавым, как наждачная бумага, язычком. Бабка оторопело замерла, потом, осторожно прикоснувшись пальцами к кошачьей мордочке, отстранила её, внимательно посмотрела в печальные глаза кота и вдруг улыбнулась ему, – робко и виновато, как незнакомому человеку.
Первое время бабка Мотиха по привычке шуршала по утрам упаковками таблеток, приговаривая себе под нос:
– Эвон, пирину-то осталось – на три дня. Надось в город ехать в аптеку. Кому ехать? А мне.
Она наливала в большую дедову чашку горячего чая, клала туда неверной со сна рукой сахар, рассыпая белые бисеринки по столу. Потом помешивала ложечкой питьё и громко звала:
– Матвей! Вставай! Таблетки пить пора.
Но никто не отзывался, и в доме не слышно было ни единого звука, кроме резкого бряканья ложки по краям чашки. Звук был зажатый и глухой, будто где-то далеко звонил колокол, укутанный огромным ватным одеялом.
– Слышишь! – повышала голос бабка. – Ай, нет?
Голос её, облетев весь дом и не найдя деда, возвращался к ней и прятался где-то между приготовленными таблетками и чашкой чая. И тогда внезапно затихало бряканье ложки. Бабка, словно очнувшись от дурного сна, долго сидела с этой ложкой в руке, тупо уставившись в цветные таблетки. Чай в чашке медленно остывал, никому уже не нужный, потому что бабка любила молоко и толку в чае не знала.
Поначалу от бабкиного зова Барсик прижимал к голове уши и весь съёживался, будто бы его кто-то собирался ударить. Он сидел так в углу на печке и не дышал, пока не прекращалось бряканье ложки. Потом он, неслышно прокравшись средь старых валенок, забирался на печной уступок и, вытаращив глаза, выглядывал из-за занавески. Бабка сидела за столом, и он свысока смотрел на неё, не отрывая взгляда, подрагивая изредка шкурой на лопатках, и напряжённо вдыхал луковый запах печной пыли.
Спустя несколько дней Барсик по утрам не стал дожидаться бряканья ложки и на негромкое бабкино «Вставай, Матвей!» шустро спрыгивал с печки и бежал на кухню. Там, усаживаясь возле бабкиных ног, преданно смотрел на неё и на растерянное её бормотание отвечал на все лады разнообразным «мур-р-мяу».
Постепенно он и вовсе отказался от своего имени, отзываясь только на «Матвея» или «Мотю». Бабке поначалу это не понравилось. Она настойчиво звала его по вечерам домой как Барсика, но упрямый кот не откликался и даже две ночи не ночевал из-за этого дома. Тогда Мотиха перестала и вовсе его звать-величать, а говорила только «кыс-кыс», и тогда Барсик объявил голодовку. По лености своей крыс ловить не мог и быстро отощал, стал грустным и задумчивым. Улегшись на дедов диван, он наблюдал за бабкой и на все её призывы даже ухом не вел.
Через некоторое время бабка Мотиха согласилась с молчаливым предложением кота и, сказав примирительно: «Мотя ты Мотя. Весь в хозяина, упрямый», – уже больше не звала его Барсиком.
Кот быстро отъелся, покруглел и повеселел. Да и бабке стало как-то легче на душе. Вместе с котом незаметно по¬меняла свое имя и бабка. После смерти Матвея в деревне внезапно вспомнили, что Мотиху от рождения звали Настей, и, будто спохватившись или боясь, что по-старому её будет не докликаться, стали величать Настасьей.
Даже добрые бабкины подружки, в глаза и за глаза звавшие её всю жизнь Мотихой, по какой-то причине старались не упоминать при бабке дедово имя. Но этой перемены бабка Мотиха не заметила или просто не захотела брать пример со своего кота, или просто была покладистой и молча смирилась со всеми переменами, что произошли в доме после смерти мужа.
После похорон деда каждое утро, протопив печь, покормив кота, Мотиха уходила на кладбище.
В доме становилось тихо и прохладно, несмотря на пышущую жаром печь, и Мотю изредка пробирал озноб, отчего с пушистой спины его неслышно слетали, как солнечные снежинки, луковые шелушки.
Если бабки долго не было, кот начинал нервничать, вздрагивать от знакомых звуков – шуршания крысы в подвале, тиканья часов... Эти звуки без бабки казались опасными, и, в конце концов, Мотя не выдерживал, выбирался из своего горячего угла, аккуратно проползая между тёплых мягких валенок, и долго потягивался, стоя на краю печки. Но потягивание это было не сонным и сладким, как обычно, а напряжённым и тревожным, будто Мотя делал необходимую для предстоящего боя зарядку. Потом бесшумно спрыгивал на пол, деловито спешил на кухню, где усаживался на подоконнике, внимательно отыскивая в морозных узорах на стекле зёрнышко проталинки, сквозь которое можно рассмотреть дорогу, далёкий снежный холм, где притаилось кладбище.
Когда бабка возвращалась, в доме становилось тепло. Печная занавеска будто оживала и начинала колыхаться от жара, и Моте было весело смотреть на неё и даже, несмотря на возраст, хотелось поиграть с плавающими летающими по синему ситцу ромашками.
Потом Мотя перестал оставаться один дома и принялся ходить с бабкой на кладбище. Поначалу Мотиха ругалась на него, гнала домой, но кот, отстав шагов на двадцать, непреклонно продолжал сопровождать её до самой могилы деда.
Однажды, уходя, она закрыла его дома, но, вернувшись, обнаружила на столе рассыпанную из солонки соль, а на полу – осколки старой чашки. Мотиха схватила по привычке веник, но бить кота не стала, а потрясла веником в воздухе, погрозилась расправой, поворчала и после этого Мотю дома уже не закрывала.
На кладбище кот усаживался в кустах сирени за оградкой чужих могил и сосредоточенно разглядывал качающихся на ветках воробьёв. Иногда ему приходило на ум поймать с ветки которого-нибудь, но стволики были тонкие, и как только он прыгал и цеплялся за сучки острыми когтями, хитрые воробушки вспархивали, будто пушинки одуванчика от порыва ветра.
– Ах, ты! – возмущалась бабка, но никак не обзывала его, потому что на кладбище нехорошо ругать кота.
Но дома по вечерам она долго и подробно разбирала его поведение и журила, и наказывала, и велела впредь птиц на могилах не трогать, ведь, может, они – человечьи души. Моте непонятно было, почему дома бабка была доброй Настеной, а на кладбище превращалась в прежнюю неприступную Мотиху.
Если ему надоедало сидеть в сиреневой засаде, он подходил и тёрся о бабкины ноги. Просился к ней на колени. В избе она обязательно приласкала бы его, усадила рядом, а здесь, не отрывая взгляда от могильного креста, легко отстраняла ногой и жаловалась кому-то:
– Вишь вот, ходит за мной. Кот-то этот, наш...
Кот опять тёрся лбом о бабкины валенки, и тогда она мягко, беззвучно топала валенком о пушистый снег и сердито шипела:
– Кыш! Пошёл отсюда. Не лезь к людям! А потом смотрела тоскливо на смолистый свежий крест и виновато жаловалась:
– Не даёт поговорить с тобой. Мурлычет, аж и голоса твоего не слышу.
Тогда кот снова уходил в свою засаду и обиженно поглядывал из кустов на хозяйку, забыв про щебечущих птиц. Он прятался за снежными холмиками могил, наблюдал, как бабка крошит птицам хлеб, отряхивая от снега затёртую старую плюшевую шубу, и гладит на прощанье замёрзшей непослушной рукой невысокий крепкий крест, – ласково и осторожно, будто он не деревянный, а живой, тёплый...
За воротами кладбища бабка Мотиха оглядывается по сторонам и негромко кличет:
– Барсик! Барсик!
В голосе её уже нет недавней строгости, он беспомощен и одинок.
– Барсик, пойдём домой! – просит бабка, но кот не отзывается, и в заснеженной тишине слышно только, как перелетают с ветки на ветку и спорят о своих делах птицы. Бабка обречённо вздыхает и направляется к тропке, потом вдруг останавливается, оглядывается по сторонам, торопливо крестится и почти беззвучно шепчет:
– Мотя, Мотя!
Кот будто того и ждёт. Он выпрыгивает, как рысь, из сугроба, пробегает, не глядя на бабку, вперёд и, высоко подняв пушистый хвост, неторопливо семенит к дому.
На дедовом кресте, который виден далеко с дороги, на самой макушке сидит, будто спелое яблоко, красногрудый снегирь. Он неотрывно смотрит на уходящих.
Бабка послушно топает по узкой, протоптанной ею тропинке следом за котом, и оба постепенно прибавляют шагу, потому что зимой темнеет рано и скоро нужно будет опять топить печь.
День почти позади. А впереди только старый, остывший от одиночества дом, в котором стосковалось, загрустило по ним зыбкое, тающее прошлое. Уже виднеется нахлобученная до подслеповатых окон белая шапка крыши и оттопыренное ухо веранды, высокий, пышный, до самых окон, воротник сугроба. Когда бабка зажжёт свет, окошки засияют, и будет казаться, что дом счастлив, что в нем тепло, спокойно и радостно. Что все родные там вместе и некого больше ждать.
Так будет казаться, покуда свет не погаснет.