Дело было в конце 60-х. Начинающий художник Виталик Стесин спросил, не надо ли мне случайно сшить брюки, и, когда я с энтузиазмом ответил да, сообщил, что у него есть замечательный портной, в чём я и смог убедиться довольно скоро, хотя поначалу даже рекомендация товарища не избавила от опасений, а не испортят ли мне дорогую, весьма качественную ткань.
Портного звали Эдик, он снимал комнату в центре Москвы, куда я и пришёл со своим отрезом. Мягкий обходительный очкарик впечатлил меня отточенностью движений, ему хватило пары секунд, чтобы зафиксировать мои параметры. Через несколько дней на первой примерке я смог убедиться, что Эдик – виртуоз с профессиональным глазомером. Брюки сидели как влитые, а по крою соответствовали лучшим домам Парижа. Естественно, воодушевлённый, я стал по эстафете рекомендовать своим знакомым одарённого мастера. То, что портной ещё и пишет стихи, никак не влияло на его репутацию. Мало ли какие у человека причуды, да и кто из нас не баловался по молодости рифмоплётством.
Впрочем, с рифмами у Эдика отношения были сложные, писал он белым стихом, в авангардной манере. Стихи его я услышал на поэтическом вечере в каком-то подвале то ли ЖЭКа, то ли клуба, подробности уже не припомню. Это был, как сейчас бы выразились, «батл» – Эдик соперничал с неким Мартыновым, который, как мне показалось, превосходил Эдика талантом. Куда делся этот однофамилец убийцы Лермонтова, не знаю. Поэтом, видать, не стал, хотя подавал надежды. Аплодировали ему, во всяком случае, громче, чем Эдику, стихи которого принимали прохладно.
Мне они тоже не приглянулись, советская школа воспитала в других традициях, да и вообще я тогда больше увлекался изобразительным искусством, и с Эдиком, когда я оказывался у него дома на очередной примерке, мы говорили в основном о современных художниках, в среде которых вращались. Хотя, может быть, я специально переводил на эту тему, боясь, что разговор о поэзии неизбежно приведёт к вопросу: «А как тебе мои стихи?» Конечно, я бы ни за что не обидел поэта, но и искренне похвалить у меня бы не получилось.
Эдик, подгоняя брюки, сидел за швейной машинкой, мы обсуждали модных художников Михаила Шварцмана, Михаила Гробмана, Василия Ситникова, спорили о живописи, сошлись в том, что у Игоря Ворошилова есть что-то от Модильяни. Картина, подаренная Ворошиловым, висела на стене за спиной у Эдика. Мне тоже Ворошилов подарил свою картину, и это обстоятельство нас с Эдиком в каком-то смысле сроднило.
Я достал камеру и сделал несколько снимков – Эдик склонился над швейной машинкой, следил за тем, чтобы строчка на моих брюках была идеально ровной. Услышав, как щёлкнул фотоаппарат, Эдик сказал смущённо: «Слушай, Толя, ты только никому не показывай эти снимки, ладно?.. Я всё-таки поэт...»
Пообещал, что не покажу, и сделал ещё несколько кадров, на которых Эдик смотрит в объектив. После снял, как Эдик сидит за письменным столом – настоящий литератор. А ещё Эдик предложил сделать совместное фото, и Виталик Стесин запечатлел нас на память.
Я тогда болел фотографией, почти всегда носил с собой камеру, снимал всё подряд, «на автопилоте», без каких-либо далеко идущих планов. И в тех снимках далёких 60-х отразилось обаяние бесцельности, неумышленности. Тогда мне просто очень хотелось щёлкнуть затвором, а потом проявить плёнку, отпечатать снимки. Я упивался процессом, и хорошо ещё, что складывал в архив отснятое – осталось немало важного для истории.
Только спустя много лет я вспомнил своего знакомого портного Эдика, когда зазвучал, загремел его вызывающий псевдоним. Порылся в архиве – и, слава богу, нашлись негативы. И как жаль, что ни разу я не достал фотоаппарат на тех нескольких поэтических андеграундных тусовках, где выступал Эдик, малоизвестный поэт, ставший классиком.
Я бы не нарушил обещания и не стал бы показывать публике фотографии, где поэт «ещё немного шьёт», но ведь, повзрослев, Эдик сам многократно упоминал этот свой способ пропитания. То, чего можно было стыдиться в молодости, в зрелости выглядело ярким штрихом биографии. Поэты нередко придумывают себе экзотические повороты судьбы, в которые трудно поверить. Кто-то наверняка не верил утверждениям, что знаменитый писатель зарабатывал на жизнь кройкой и шитьём. Но вот – фотофакт, доказательство. Брюки, правда, предъявить не могу. Носил их долго и с удовольствием, но как раритет не сохранил, потому что и подумать не мог, что этот мягкий интеллигентный парень, этот самодеятельный поэт-неудачник вырастет в автора замечательных книг «Молодой негодяй», «У нас была великая эпоха» et cetera.
Смотрю на фотографии и пытаюсь разглядеть в нежном юноше внутренний стержень, который позволил Эдику стать не просто большим русским писателем, но и мощной, жёсткой, непримиримой политической фигурой, человеком, которому поверили и за которым пошли тысячи молодых людей. Эдик, неужели это ты, тот самый Лимонов?
Анатолий Ковтун, фотохудожник