Рустем Сабиров
Родился в 1951 году. Автор пяти книг прозы. Стихи публиковались в коллективном сборнике «Горизонт» (1988), в республиканской периодике. Живёт в Казани.
И тонкий свет исчезнувшей земли
Отталкивал рукой неторопливой.
Николай Заболоцкий
Так вышло, что остался Хакимов без одежды. То есть буквально. И никто в том не виноват, кроме него самого. Разве что озеро.
Озеро, что он увидел в вагонном окне...
Жарко было, электричка была набита битком, шла медленно, воняло там отовсюду невесть чем. И день выдался бестолково суетный, надрывный.
Вот и потянуло его на то несчастное озеро, которое сквозь серое с грязевыми разводами оконное стекло показалось прямо-таки райской лагуной. Да так потянуло, что взвыть захотелось с досады, что тронется наконец через мгновенье пропечённый, как вошебойка, вагон, и пропадёт озеро, и никогда уж больше, никогда... Ах, опасное это всё-таки слово – «никогда». Таким леденящим холодком иной раз пахнёт от него.
И вот тут раздвинул Хакимов локтями народ, слипшийся, как леденцы в банке, и стал торопливо пробираться к выходу. «Искупнусь, – подумал он, – и тут же на следующую электричку. Народу, глядишь, поменьше будет».
* * *
И вот тут приключился с ним казус. Пренеприятнейший. Дело в том, что у самой двери стоял скверно одетый мужичок с сумрачным лицом, похожим на червивое дупло, с огромным костлявым велосипедом. На остановках, когда раздвигались двери, мужичок неохотно приподнимал велосипед на заднее колесо, как шлагбаум, не обращая внимания на недовольство и ворчбу. Когда Хакимов буравчиком извилисто добрался до двери, велосипед был уже почти водворён на место. Тогда он, чертыхнувшись, отпихнул велосипед ногой в сторону и, слыша спиной негодующий, чавкающий, как мясорубка, мат, вывалился на горячую, пахнущую мазутом и пылью платформу. Причём вывалился в самом скверном, прямом смысле. Попросту рухнул, нелепо суча руками, обдирая ладони о серый режущий асфальт. Кажется, ноги зацепились за что-то. Произошла мгновенная сумятица, окружающий мир полыхнул, завертелся переливающимся радужным диском раскрученных велосипедных спиц, на какое-то мгновение заполнился спёртым мраком, заполненный криками, так бывало когда-то, когда вдруг гас экран в кинозале. Жгучая каменистая пыль заполонила, кажется, все лёгкие, даже вошла в кровь. Боль, которая началась с содранных ладоней, наводнила всё тело, на какой-то миг стала нестерпимой, он даже, кажется, закричал, но боль быстро закончилась, попросту смешалась с темнотой и стала её частью. Да и темнота вскорости пропала. Хакимов, озираясь и тряся головой, поднялся на ноги, глухая остаточная боль ещё пульсировала в ладонях, на локтях, за грудной клеткой, но большая её часть хотя и не исчезла, но существовала уже как бы вне его.
Электричка почему-то всё ещё стояла. На платформе грудился народ, они что-то обсуждали, галдели, жестикулировали, но для Хакимова они были неинтересны. Он легко сбежал вниз по ступенькам и зашагал в сторону озера.
* * *
На берегу было совершенно безлюдно, несмотря на зной. Да и само озеро показалось ему неживым, ненастоящим, с неестественно приглаженной поверхностью воды, бутафорскими, лакированными пучками камышей и какой-то бестолково парящей над водою птицей.
Хакимов уже жалел, что сошёл на этой богом забытой станции, да ещё с таким нелепым приключением. Однако неторопливо разделся, сложил одежду под ивовый куст и бодренько побежал к воде.
Никакого удовольствия купание не принесло, вода была такая же неподвижная и вялая, как воздух вокруг. И песок – какой-то вязкий, зыбучий, неприятно прохладный. Лишь на мгновение сонное, колышущееся тепло вдруг полыхнуло ледяным, недобрым холодком, да так, что потемнело в глазах. И странно, то неприятное ощущение едучей, проржавленной пыли – на зубах, в ноздрях, на коже, повсюду – упорно не оставляло.
Однако всё равно лучше, чем в раскалённом пахучем тамбуре, успокоил себя Хакимов. Выбрался на берег. Решил не торопиться и покурить на бережке. Странное какое-то озеро. Как оно называется? И станция эта. Сколько ездил, а не видел ни разу. Какая-то новая, что ли? Впрочем, кто-то в тамбуре сказал что-то. ах да, посёлок Шуган.
Он бодро вернулся к тому месту, где разделся, но обнаружил вдруг, что ни сигарет, ни одежды нет. Вообще ничего. Будто и не было тут никакого Хакимова.
Досадливо морщась, не веря до конца случившемуся, он тяжёлой поступью непроспавшегося человека обошёл всё проклятое озеро. Безрезультатно. Где-то в глубине уже заелозил, запросился наружу порыв тупого истерического смеха. Хакимов с трудом взял себя в руки и стал обдумывать положение. Хотя что, собственно, обдумывать – одежды нет, денег нет, документов нет. Ни черта нет. Только игривые бело-розовые трусы, да и те мокрые.
* * *
Нет, однако, ничего проще безвыходного положения. Ибо безвыходное положение – это когда есть только один выход.
Хоть так, хоть этак, надо добираться до дома. Дойти до платформы. Сесть в электричку. Добраться от вокзала до дома. Да, в трусах, чёрт побери! Лютики-цветочки, бело-розовый зефир. А у вас есть иные варианты, джентльмены?
До платформы было метров двести. Хакимов с томлением вспомнил, как легко пробежал он эти злополучные метры ещё полчаса назад счастливым обладателем отличных, почти новеньких штанов, и свободной летней рубашки, и ещё много чего другого.
Крестный путь был обильно усеян битым бутылочным стеклом. Судьба вторично за день показала Хакимову своё хихикающее мурло. Он шёл, тоскливо ненавидя свои бледные голые ноги с выпуклыми сизыми ногтями. Никто, однако, никакого внимания на него не обращал. Те редкие люди, что попадались навстречу, во-первых, смотрели, будто сквозь него, во-вторых, они были как-то странно одеты, словно бы одинаково. Какие-то бесформенные робы цвета мокрого сахара. Как в полевом госпитале. Да и лица у всех были будто незрячие. Серые, впалые, с бесцветными, выпуклыми глазами, как у античных статуй.
Хакимов решил было ничему не удивляться – ну вот такой он, этот посёлок Шуган, лучше не вникать, себе дороже. Однако удивиться всё же пришлось. Платформы там, где она должна была быть, не было. Вот вообразите, не было и всё. Там, где она должна была располагаться, тёк широкий мелководный ручей, похоже, промышленного происхождения, через него был перекинут мостик из двух бетонных свай. За ручьём возвышался покосившийся щербатый киоск с сохранившейся надписью «Мир света». Далее простирался беспросветный бесцветный пустырь.
Вот тебе и Шуган, уркаган, дырявый калган. Вот тебе и райская лагуна, вот тебе и полцарства за штаны.
* * *
– Что-то потеряли?
Прямо за мостиком стоял невесть откуда взявшийся человек в помятой фуражке пограничника с треснувшим козырьком. Хакимов вздрогнул, узнав в нём того типа с велосипедом из тамбура. Только пропали болезненная сутулость и озлобленная насторожённость во взгляде.
– Вы. вы откуда здесь?
Человек лишь снисходительно улыбнулся.
– Я спрашиваю, вы что-то потеряли?
Незнакомец смотрел на него с равнодушным любопытством. Однако лицом совершенно не походил на остальных жителей посёлка. Глаза смотрели в упор с жёсткой, ознобной пристальностью. В них не было злобы, издёвки, лишь насмешливое уничтожающее безразличие.
– Н-нет. То есть. Вы не подскажете, где тут железнодорожная станция? Ч-чёрт, я заблудился, кажется. Да и вообще весь этот посёлок.
Он комично провёл руками от плеч до живота, давая понять, что этот вот нелепый вид его есть прямое следствие странности этого посёлка.
– Железная дорога? – незнакомец вскинул брови и глянул на него как на сморозившего глупость ребёнка. – Путаете вы, гражданин чего-то. Нет тут для вас никакой железной дороги. Так что вам – сюда, на этот бережок. Не бойтесь, мостик надёжный, не таких выдерживал.
– Слушайте, – что вы мне тут морочите голову? Какой бережок ещё! Если знаете, как пройти к станции, подскажите. Нет, так подите к чёрту.
Он хотел развернуться и пойти в другую сторону, но тут боль, которая туманно колобродила где-то возле, вдруг вошла в него тупым, толстым жалом откуда-то снизу, словно решив разорвать его изнутри. Посёлок на мгновение словно бы исчез, обернулся мечущимся хаосом. Он услышал, как кто-то прямо над ухом монотонно произносил какие-то слова, но слова эти не выстраивались в осмысленную цепочку. Однако мгновение прошло. Свет вернулся. Но боль продолжала вертеться в нём ржавым веретеном.
Незнакомец же, внезапно переменясь в лице, торопливо перескочил через мосток и подошёл к нему.
– Э, вон чего! Это что ж я сразу-то.
Он рывком взял его за плечи и глянул в глаза. Взгляд был настолько тяжёлым, невыносимо пристальным, что Хакимов на миг забыл о разрывающей его боли. Это не был взгляд человека. За выпуклой глянцевитой оболочкой туманилась кромешная тьма. Да и боль ушла, то есть вновь перетекла в ту, добавочную полость, и Хакимов глядел на незнакомца уже как на избавителя, забыв, что мгновение назад не испытывал ничего, кроме презрения и ярости.
– Да вам, почтеннейший, не туда вовсе. Извините, ошибся. Ступайте-ка, вон туда. Переждите. Там видно будет. И железная дорога объявится, глядишь.
Он указал длинным заскорузлым пальцем в сторону стоящего особняком дома с допотопной, похожей на помело радиоантенной на позеленевшей черепичной крыше. По обеим сторонам возвышались беспокойно шумящие на ветру ивы.
– А что там? – спросил немало удивлённый Хакимов. – Или кто?
– Никого. И ничего. Но переждать можно. Ступайте, не надо вам тут...
Хакимов покорно кивнул и побрёл в сторону дома. У самой изгороди он обернулся. Незнакомца уже не было. Там, где он стоял мгновение назад, валялся насквозь проржавевший скелет велосипеда.
* * *
Во дворе царило запустение. У полусгнившей собачьей конуры зеленела недогрызенная кость, из опрокинутой бочки настороженно таращилась ящерица, вокруг едва заметно горбились задушенные одуванчиком грядки, на дорожке сиротливо валялся игрушечный самосвал с расплющенным кузовом.
Дом был старый, наглухо заколоченные окна делали его похожим на сарай, над крышей висел скособоченный скворечник с отвалившимся дном.
Он нервно прошёлся по двору, распугивая кузнечиков и лягушек. Затем подошёл к дому, постоял в нерешительности и вошёл в сени. Там царил такой же бедлам, как и во дворе, было к тому же темно и пыльно, пахло мышами, прокисшей едой, под ногами громыхнул рукомойник, в углу косо громоздилось зеркало, прикрытое упавшей портьерой. В другом углу стоял кургузый зелёный сундук с перемотанным проволокою засовом. Он хотел было попробовать его открыть, но, обернувшись, испуганно замер: у приоткрытой двери, ведущей в дом, неподвижно стояла женщина. Худенькая, невысокая, в просторной клетчатой рубашке навыпуск и закатанных до колен джинсах, она смотрела на Хакимова сквозь большие затемнённые очки с пристальным любопытством,
– Э-э... простите... я думал... – с трудом выдавил из себя Хакимов, переминаясь с ноги на ногу.
– Можете не продолжать, – перебила его женщина. – Вы думали, тут никого нет. Правильно?
Хакимов хотел сказать что-нибудь весёлое, даже игривое, но, вспомнив, что он без штанов, передумал.
– Вы, простите, здесь живёте? – спросил он вместо этого.
– Не знаю, – перестав улыбаться, ответила женщина. – Думаю, что нет. Я, по правде говоря, сама не пойму, как здесь оказалась. Это смешно, но – так.
– Да нет, вовсе не смешно... Вы электричку ждёте?.. Вы хоть что-то можете объяснить вообще?
– Что вы хотите, чтоб я вам объяснила? – голос женщины стал сухим и отрывистым, видимо, ей передалось раздражение Хакимова. – Я уже сказала: я не знаю. Никакой электрички. А сюда ходят электрички?
– Кто вас сюда привёл? Тот мужик в зелёной фуражке?
– Нет. Мальчик.
– Мальчик?!
– Да что ж вы кричите?! Ну да. Худенький такой, серьёзный. Совсем не улыбается, исподлобья смотрит, да так, будто знает обо мне больше, чем я сама. Даже забавно.
– С велосипедом? Я говорю, мальчик был с велосипедом?
– Да, – она глянула удивлённо. – Я ещё удивилась: мальчик, а велосипед – дамский, жёлтый такой, как канарейка. А вообще, я его где-то видела раньше, этого мальчика. И тоже с велосипедом... жёлтым. И ведь недавно совсем, наверное, мельком. Он остановился, а я. я всё искала больницу, понимаете? У нас что-то такое случилось с машиной. Мы ехали – я, Аля, моя дочь, и. в общем, ещё мужчина один. Что-то такое случилось, где-то на повороте, я как-то так упала, – она рукой описала дугу, – было больно, меня должны были отвезти в больницу. Но я почему-то осталась там. у ручья. Я искала больницу, Алю. но тут появился этот мальчик. Он и сказал, что с Алей всё хорошо, а мне надо идти вот сюда. Я потом снова выходила, искала, никого не находила и всякий раз возвращалась сюда. Как вы думаете, – она вдруг глянула на него почти с мольбой, – это всё скоро закончится? Мне уже кажется, что случилось что-то плохое и я ничего не могу изменить. Сижу тут, как дура, и жду непонятно чего. Вы меня не слушаете? Куда вы пошли?!
– Да никуда, – ответил Хакимов, не оборачиваясь, вновь подошёл к зеркалу и сбросил с него бахромистую от пыли портьеру. – Висит, будто помер кто, – пробормотал он, брезгливо морщась.
Однако в зеркале, матовом от пыли и свалявшейся паутины, не отразилось, можно сказать, ничего, лишь бледный силуэт, похожий почему-то на кокон, а сзади – вовсе нечто едва различимое. Хакимов безотчётно протянул руку, дабы смахнуть пыль, но его тотчас остановил испуганный птичий вскрик женщины.
– Не надо! Оставьте его. Оставьте, я вас прошу!
– Да ничего страшного, – весело бросил Хакимов, не оборачиваясь. – Кто-то сказал: зеркала, как люди, – множат подобных себе. Вот не помню кто.
Ему вдруг пришла в голову простая и сытая мысль, что время, отведённое ему (непонятно, кем и сколько!), можно с пользой и удовольствием использовать, предавшись прелестям мимолётной любовной разрядки с этой перепуганной (тем лучше, напуганные – податливей, глаже и пикантней), но не лишённой привлекательности женщиной.
– Ну послушайте, – начал Хакимов бархатисто участливым тоном старого обольстителя, затем бережно положил руку на её узкое, съёженное плечо, а другой осторожно снял с неё очки, которые оказались, кстати, совершенно разбитыми. Курьёзно. – Послушайте же. Вот мы сейчас одни в этом доме. Вам нужно одно, мне – другое, – пальцем он ощупал выпуклую ключицу. С удовольствием отметил, что женщину начинает бить дрожь, – так давайте же.
Кажется, женщина начала было что-то говорить, но голос её как-то странно, скрипуче осёкся, будто кто-то внезапно сорвал стоп-кран, затем послышался протяжный горловой, всасывающий всхлип. Тело её на мгновение выгнулось и застыло.
– Поди прочь, – сказала она чужим, словно затвердевшим голосом.
– Да я, собственно.
– Прочь, я сказала! – Голос был чужой и враждебный. Он проникал в сознание не прямо, а какими-то окольными путями. – Иди! Там твоя электричка. Там – всё. Пока не поздно!..
Она повелительно вытянула руку, не оборачиваясь, и Хакимов, повинуясь, встал и едва ли не на цыпочках подошёл к двери и вышел.
* * *
«Шуган, Шуган, дуракам капкан», – напевал он, шагая по тёмной до чернильной густоты улице. Шаги в этой гуще вязли так, что он их вовсе не слышал. Не горело ни одно окно, и только там, на платформе, раскачивался и ржаво лязгал на ветру одинокий фонарь. Вот она, будто и не исчезала никуда вовсе. Так что наваждение заканчивается. Сейчас просто не надо морочить себя загадками. Мы ещё успеем поразмыслить на эту тему, не так ли? А потом просто посмеяться над страхами и догадками. И главное – слава богу! – никто этого не узнает никогда. Не идиот же он, в самом деле, чтобы рассказывать друзьям и партнёрам по бизнесу, как он несколько часов в мокрых трусах бродил по вымершему посёлку, сидел в развалившемся доме в обществе полусумасшедшей особы! Это он, Хакимов, сама респектабельность, владелец небольшой, но набирающей обороты фирмы, человек не самый последний в городе, разведённый холостяк, от одного взгляда которого, бывало, бабы таяли, как шоколадки на солнышке. Да ежели разобраться, у кого в жизни не было такого вот Шугана? Пусть он останется неприятным воспоминанием, от которого легко отделаться – достаточно зажмуриться и качнуть головою.
Шагалось легко, бодрила резкая сухая прохлада и смутная, глубинная тревога. «Хоть собака залаяла бы, что ли, – вдруг с отчаянной тоской подумал Хакимов, – всё-таки живое существо». Однако живыми были тут лишь тени деревьев, мечущиеся от света сумасшедшего фонаря, да монотонный шум листьев над головой. Хакимов не выдержал и обернулся. На мгновение там, где был дом под ивами, сверкнул и погас слабый огонёк. Показалось?..
* * *
Электричка остановилась плавно и бесшумно. И тогда полыхнувшая в груди шаровой молнией боль вдруг с безжалостной ясностью осветила все чёрные закоулки разума. Он на миг осознал, что это был за дом, и отчего так странно переменилась та женщина, и что он увидел в зеркале, и что происходит с ним. Да с такой ясностью, что замер он возле раскрывшихся, как створки моллюска, дверей электрички в трепете и нерешительности.
– Давай, давай, – раздался вдруг за спиною знакомый голос. – Аль расхотелось?
Словно упругой струёй тёплого воздуха всосало его в тамбур. Он через силу обернулся. На платформе стоял тот человек в зелёной фуражке.
– Ещё увидимся! Только нескоро. И запомни: Шуган по-нашему зовётся Судьба.
Электричка тронулась. Та же струя втянула его из тамбура в вагон, белёсую коническую опрокинутую капсулу.
Эпилог
– Ну и как там тот бедолага? Которого днём привезли.
– Да представляешь, выкарабкался. Пять рёбер сломаны, ключица в трёх местах, обе стопы. Ну, сотрясение мозга, ясно дело, черепно-мозговая. Гематомы нет, похоже, но шок болевой страшенный. С селезёнкой что-то – пока не поняли. Плюс сильная кровопотеря. Полторы минуты пульс был почти нулевой. Прикинь, зажало мужику ногу дверцей электрички, а она тронулась. В общем, проволокло его полплатформы, метров пятьдесят. Жить, однако, будет. Да. А вот дамочка, та, что с Лебяжьего привезли, померла минут десять как. Жанной звать. А фамилию забыл. Ну там-то сразу всё ясно было – перелом основания черепа, полный разрыв печени. Мальчишка, говорят, на встречку выпорхнул на велосипеде. Они свернули неловко и на скорости влетели в рекламный столб. Девчонка у неё осталась пяти лет. С ней была, кстати. Но у неё – так, ушибы. Мужа нет, так, хахаль какой-то, сосунок. Тот вообще, считай, не пострадал – лицо расцарапал, синяк на лбу. Зато обоссался, как щенок. Ты бы поглядел на него. Кричит, как зарезанный. «Идиотка! Чуть меня не угробила!» А когда её, как кровавый шматок, в скорую заносили, даже не повернулся в её сторону. Всё с гаишниками собачился с мокрыми штанами. Потом поймал такси – и домой. Сучонок!
* * *
И тут появилась Жанна. Голоса стихли, словно она незримо отвела их рукой в сторону. Она подошла к нему, и он её видел – сквозь ватную и марлевую пелену, которая плотно застилала его глаза. Она была всё в той же клетчатой рубашке и в джинсах, правда, без очков.
– Ты жив, – сказала она. – Я это тогда ещё поняла.
– А ты.
– У меня мало времени. У меня осталась дочь, её зовут.
– Аля, я знаю. С ней всё в порядке. Она.
– Пожалуйста, не перебивай. Странно, ведь я никогда не видела тебя и не увижу. Я даже не знаю, как тебя зовут, и не узнаю, просто не успею. не перебивай, пожалуйста! Но мне некому сказать это, кроме тебя. У неё теперь нет никого. Ну вот совсем никого. Так вышло, неважно почему. Ей пять лет. Будет в августе. Потом, когда всё это пройдёт, а это пройдёт, я точно знаю, ты её найди. Просто найди. Найди и скажи: меня просила найти тебя твоя мама. И она поймёт, что она не одна. И больше ничего. Ты найдёшь?
– Найду, – ответил он совершенно беззвучно.
И тут, показалось ему, что-то шевельнулось в этом тёмном, глухонемом мире. Он увидел себя со стороны, скомканного, распластанного, словно бескостного, раздираемого болью, затянутого в невыносимо тугой кокон, точно как в пыльном треснутом зеркале в том доме. Он увидел её, Жанну, сидящую чуть поодаль, глядящую на него с затаённой опаской и надеждой. Он понял: когда эта постылая ватно-марлевая скорлупа отслоится от него, вместе с ней отвалится, как короста, и вся его прошлая жизнь, в которой так много было фальши, цинизма, бессердечия, поганого душевного шлака. Отойдёт, как пропитанные желчью и гноем лохмотья. Он и не силился представить себе ту будущую жизнь. Она билась внутри него, будто зародыш во чреве кокона, и почему-то походила на ту девочку, которую он ещё не видел, но которая обозначилась туманным абрисом.
– Ты придёшь ещё?
– Нет. Больше никогда.