Книга «Воспоминания о войне» вышла впервые небольшим тиражом в издательстве Эрмитажа, где долгие годы работал после войны её автор – профессор, доктор искусствоведения, с предисловием директора музея Михаила Пиотровского. Николай Никулин написал её в 1975 году, когда «броня страха, стискивавшая наши души, стала давать первые трещины». В то время о том, что на самом деле творилось в осаждённом Ленинграде и на фронтах вокруг него, писать было ещё нельзя. 30 лет пролежало это поразительное произведение – страшная правда о войне – в письменном столе автора, который прошёл её солдатом до Берлина. Однако и сегодня эта книга известна лишь немногим.
Николай Николаевич Никулин родился в 1923 году в селе Погорелка Мологского уезда Ярославской губернии. В 1941 году окончил десятилетку и сразу со школьной скамьи добровольцем ушёл на фронт. Воевал солдатом на самых кровавых участках фронта под Ленинградом, был четыре раза ранен, дошёл до Берлина. После демобилизации поступил и с отличием окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета. В 1957 году успешно окончил аспирантуру при Государственном Эрмитаже и защитил диссертацию. С 1949 года работал в Государственном Эрмитаже экскурсоводом, а затем научным сотрудником отдела западноевропейского искусства, где трудился более 50 лет, а также преподавал в Институте имени И.Е. Репина. Стал членом-корреспондентом Российской академии художеств, ведущим научным сотрудником и членом Учёного совета Государственного Эрмитажа. Умер 19 марта 2009 года.
Воспоминания Никулина больно и горько читать. Автор и сам понимал это, а потому не хотел свою книгу печатать, сделав это всего лишь немногим более чем за год перед смертью и уже много лет спустя после окончания войны. Он, чудом уцелевший, предчувствовал, что найдутся те, кто будет его за эту беспощадную правду осуждать.
Владимир Малышев
КОНСПЕКТ С КОММЕНТАРИЯМИ
Никто не мог предполагать…
«…Весной 1941 года в Ленинграде многие ощущали приближение войны, – вспоминает Никулин. – Информированные люди знали о её подготовке, обывателей настораживали слухи и сплетни. Но никто не мог предполагать, что уже через три месяца после вторжения немцы окажутся у стен города, а через полгода каждый третий его житель умрёт страшной смертью от истощения. Тем более мы, желторотые птенцы, только что вышедшие из стен школы, не задумывались о предстоящем.
А ведь большинству суждено было в ближайшее время погибнуть на болотах в окрестностях Ленинграда. Других, тех немногих, которые вернутся, ждала иная судьба – остаться калеками, безногими, безрукими, или превратиться в неврастеников, алкоголиков, навсегда потерять душевное равновесие...
Объявление войны я и, кажется, большинство обывателей встретили не то чтобы равнодушно, но как-то отчуждённо. Послушали радио, поговорили. Ожидали скорых побед нашей армии – непобедимой и лучшей в мире, как об этом постоянно писали в газетах. Сражения пока что разыгрывались где-то далеко.
В первые военные дни в городе сложилась своеобразная праздничная обстановка. Стояла ясная, солнечная погода, зеленели сады и скверы, было много цветов. Город украсился бездарно выполненными плакатами на военные темы. Улицы ожили. Множество новобранцев в новёхонькой форме деловито сновали по тротуарам. Повсюду слышалось пение, звуки патефонов и гармошек: мобилизованные спешили в последний раз напиться и отпраздновать отъезд на фронт.
Почему-то в июне–июле появилось в продаже множество хороших, до тех пор дефицитных книг. Невский проспект превратился в огромную букинистическую лавку: прямо на мостовой стояли столы с кучами книжек».
Нож в масло
«В начале войны немецкие армии, – рассказывает Никулин, – вошли на нашу территорию, как раскалённый нож в масло. Чтобы затормозить их движение, не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь, тупеть и двигался всё медленней.
А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, ещё прочен, назад его подвинуть никак не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, всё же помаленьку подтачивая это страшное лезвие.
Так ковалась наша будущая победа. Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров – наперечёт. Шли в бой необученные новобранцы…
– Атаковать! – звонит Хозяин из Кремля.
– Атаковать! – телефонирует генерал из тёплого кабинета.
– Атаковать! – приказывает полковник из тёплой землянки.
И встаёт сотня Иванов, и бредёт по глубокому снегу под перекрёстные трассы немецких пулемётов. А немцы в тёплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, всё предусмотрели, всё рассчитали. Всё пристреляли и бьют, бьют, как в тире.
Однако и вражеским солдатам было нелегко. Недавно один ветеран рассказал мне о том, что среди пулемётчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они всё идут, и нет им конца…
Один лишь номер
От дивизии нашей давно остался один лишь номер, повара, старшины да мы, около пушки. Скоро и наш черёд… Гимнастёрка и штаны стали как из толстого картона: заскорузли от крови и грязи. На коленях и локтях – дыры до голого тела: проползал. Каску бросил, тут их мало кто носит, но зато много валяется повсюду. Этот предмет солдатского туалета используется совсем не по назначению. В каску обычно гадим, затем выбрасываем её за бруствер траншеи, а взрывная волна швыряет всё обратно, нам на головы…
Покойник нестерпимо воняет. Их много здесь кругом, старых и новых. Одни высохли до черноты, головы, как у мумий, со сверкающими зубами. Другие распухли, словно готовы лопнуть. Лежат в разных позах. Некоторые неопытные солдаты рыли себе укрытия в стенах траншеи, и земля, обвалившаяся от близкого взрыва, придавила их. Так они и лежат, свернувшись калачиком, будто спят, под толстым слоем песка. Картина, напоминающая могилу в разрезе…
«Что делают, гады!»
…Уже третий день пехота штурмовала деревню. Сперва пошла одна дивизия – 6 тысяч человек. Через два часа осталось от них две тысячи. На другой день оставшиеся в живых и новая дивизия повторили атаку с тем же успехом. Сегодня ввели в бой третью дивизию, и пехота опять залегла. Густая россыпь трупов была нам хорошо видна на склоне холма…
«Что делают, гады! Надо же обойти с флангов! Надо же не лезть на пулемёты, зачем гробить людей!» – всё стонал полковник. Но «гады» имели твёрдый приказ и выполняли его…
«Что делают, гады! Ах, что делают, сволочи!» – всё твердил наш полковник. Мы сидели рядом и смотрели с высоты на творившееся перед нами злодейство.
Вдруг связист позвал полковника. Выслушав то, что говорили ему по телефону, полковник повернулся к нам: «Разведчиков и радистов накрыло тяжёлым снарядом на подступах к деревне. Собирайтесь, пойдёте им на смену!» Он указал пальцем туда, на холм, в кромешный ад огня и дыма.
«Есть!» – ответили мы…»
На языке готов
В книге Никулина есть поразительные страницы, свидетельствующие о неоспоримом моральном превосходстве русского солдата над гитлеровцами, которые надменно считали, что воюют со страной «унтерменшей», недочеловеков.
«Однажды, – пишет автор, – в зимние дни конца 1943 года, когда холод сковал тундру и скалы Кольского полуострова, русские разведчики притащили из вражеского тыла здоровенного рыжего верзилу – майора. Фамилия его начиналась с приставки «фон». На допросах он молчал, презрительно глядя на своих противников с высоты своего двухметрового роста…
Его допрашивали много раз, лупили, но безуспешно. Наконец кто-то из переводчиков, устав, решил обратиться к Дьяконову (тоже переводчику, мобилизованному учёному из Ленинградского университета. – Прим. ред.). Игорь Михайлович предложил немцу закурить и, помолчав, спросил его: «Кем Вы были до войны?»
Тот удивился: немецкий этого русского был безупречен… Он процедил сквозь зубы, совсем не уверенный, что этот варвар поймёт: «Филологом».
– Да… чем же вы конкретно занимались?
– Языком времён готов.
Дьяконов был взволнован. Давно-давно, в детстве, ему с братом попалась рукопись стихотворения готских времён из библиотеки отца. Это стихотворение не было опубликовано, о нём знали только узкие специалисты, человек восемь-семь на всём земном шаре. С трудом вспоминая, Дьяконов стал декламировать готские стихи…
И вдруг верзила-немец словно сломался, согнулся, опустил голову, крупные слёзы покатились из его глаз. Он обнял Дьяконова, несколько минут приходя в себя, переживая крушение своих представлений о русских, о мире, и потом заговорил, заговорил, заговорил…
Переводчики пристали к Дьяконову с расспросами, как он сумел добиться такого успеха? Но понять это им было не дано так же, как многие не понимают, почему вообще русские победили немцев в этой страшной войне». ¢