Зачин эффектный, но путаный. Что осталось бы от жизни жизнелюба, эрудита, пылкого любовника, светского остроумца, политического интригоплёта, если бы не его нетленный риторический блеск, оттиснутый на бумаге? Разве не дело писателя – его слова?
Именно так – беря быка за рога – вступает в свою книгу о Ницше Мартин Хайдеггер: «Ницше – имя мыслителя, указующее на дело его мышления».
А наш Александр Кожев, с мнениями которого, в виде исключения, считался и упёртый Sonderling (сумасброд) Хайдеггер, ставил такой свет на представленную проблему: «Без людей бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы правдой».
Правду о любой пишущей личности мы вынуждены искать в перекрёстном многообразии её, личности, отражений. В звучащем потоке слов – как авторских, так и читательских. Того, кто творит, и тех, кто воспринимает.
Фридрих Ницше – имя звонкое. Чуть ли не культовое, как теперь принято говорить. Во всяком случае, одно из самых расхожих и модных в «умствующей» прессе новейшего времени. С заскоками иной раз даже в прессу жёлтую. Там тоже любят щегольнуть нагруженными цитатами, словечками, именами. Прилагательными типа «кафкианский» или «ницшеанский». Так что имя автора «Заратустры» у всех на слуху. Собственно, конкурентов у него, помимо Кафки, среди земляков только двое – Маркс и Фрейд. Тоже два мыслителя XIX века, писавшие по-немецки.
С теми-то двумя всё более или менее понятно. Обозначили своими именами массовые движения минувшего грубого и сумбурного века, идейно возглавили перелопатившие этот век революции: один – социальную, другой – сексуальную.
А Ницше-то что? Кто он такой, чтобы имя его не сходило с уст целый век во всём мире? Загадка.
Философ? В какой-то мере да. Но ведь не классический, не строитель грандиозных систем. Если философы Декарт и Лейбниц, Кант и Гегель, то Ницше явно что-то другое. Философствующий публицист, эссеист? Вроде наших Леонтьева с Розановым? Пожалуй. Но тогда откуда взялось это почётное место, эти пространные главы в самых солидных историях философии? Постарались интерпретаторы? Нанизавшие разрозненные, разбегающиеся в разные стороны афоризмы на единый идейный оселок? Может быть. Особенно постарались «философы жизни» от Касснера и Шелера до Клагеса и Зиммеля, а также экзистенциалисты – Ясперс, Хайдеггер, Сартр. То есть тоже, как Ницше, полуписатели, что так близко и любо русской привычке.
Филолог-классик? Да, по этому делу даже профессор в престижном в своё время базельском университете. Но ведь не Вилламовиц, обозвавший его в конце концов шарлатаном.
Писатель, поэт? Отчасти, пожалуй. Но тоже ведь не Гёльдерлин и не Гёте. Лирика не выше малозаметного с высот сегодняшнего дня Лилиенкрона – если взять на прикус известнейшего из его современников. Роман «Так говорил Заратустра» и не роман вовсе, а не пойми что. Текст самого невнятного жанра между развёрнутой притчей в восточном вкусе и эзотерическим философским трактатом. Не то ритмизованная проза, не то драматизированный лирический эпос. Породил в своё время моду среди снобов, распространил эпигонов – в том числе и в России. Андрей Белый как гениальнейший русский дублёр. В самом конце жизни Ницше сообщал своему поклоннику Брандесу, что и пишет-то как раз для таких «двойников», рассеянных по всему миру. Но ведь охотников до чтения подобных опусов не бывает много, откуда же «громокипящая», как говорил Северянин, слава? Может быть, дело в замахе? В суггестивном напоре? Ведь по-настоящему большого писателя отличает то, что он не просто что-то там созерцает, подмечает, выражает, отражает и прочая, прочая. Нет, он всегда стремится воздействовать на жизнь, преображать и преобразовывать. Не тешить, а мешать, будоражить мысль и чувство приходит он в мир. Мера этого усилия и делает гения. Каковых на самом-то деле у человечества единицы – в мировой словесности разве что Данте, Сервантес, Шекспир, Гёте, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой.
Можно ли поставить в этот ряд Ницше? Нет, конечно. Ведь стилистически он уступает даже Шопенгауэру, не говоря о Кьеркегоре. Однако бывали случаи, когда упомянутый напор приводил к мощному воздействию и при сравнительно скромном чисто писательском даре, если понимать этот дар как искусство языка, гибкого стиля. Так что будь Ницше русский писатель, место где-то между Достоевским на одном полюсе и Высоцким на другом ему можно было бы приискать. Хотя межеумочность этого «между» всё равно припахивала бы дёгтем.
Афористик, слагатель режущих собственную правду-матку парадоксов? Это более всего, мало кто из когда-либо писавших произвёл на свет столько стреляющих фраз, но ведь ни одна из его сентенций не вошла в народную поговорку. Кроме разве двух-трёх, наиболее сомнительных. («Идёшь к женщине? Возьми с собой плётку!» и т.п.)
Композитор? Было и это. Но ведь не Вагнер, ставший на какое-то время его кумиром, сначала приблизившим, потом оттолкнувшим.
Бунтарь, ниспровергатель тысячелетних устоев христианства? Но кто же в век позитивизма на них только не покушался. А ведь и Конт, и Спенсер, и Штирнер давно по большому счёту забыты. А гремит по-прежнему, как новенький, один Ницше. Только благодаря эффектному афоризму «Бог умер»? То есть решают не идеи, а формулы? Такого мы низкого мнения о человеке и человечестве?
А коли Бога нет, то и всё позволено – так, в духе Ницше, рассуждали, помнится, иные герои Достоевского. Если Бога нет, то нет и объективной истины. Радость безмерная для современного интеллектуального бесчинства, особенно постмодернистского. Там и впрямь без Ницше ни до порога.
Пророк? Во многом да. Всякая угадка будущего более всего поражает образованца-обывателя и как ничто способствует славе. Даже если это будущее легло на проект неровно, косовато. Но всегда скажут: надо же, как точно предвидел! Хотя, выдвигая образ «сверхчеловека», например, Ницше вряд ли предвидел таких гениальных злодеев, как Гитлер, и тех, кого, мешая всех в одну кучу, принято ставить с ним на одну доску. И так называемая воля к власти его не о том. И не прокладывал он дорогу самозванству подпольного человека, вырвавшегося из подвала (субкультуры) в эпоху постмодерна. А ведь даже в «неудачнике» Лимонове, злобно выкрикнувшем своё «Убивайте! Убивать – это и есть жизнь!» («Записки неудачника»), многие увидели «ницшеанца». Будто до Ницше не было одержимых, будто он и есть отец всех маньяков ХХ и ХХI веков. Не всё на свете можно покрыть, как плесенью (кому-то кажется – лаком), модными терминами типа «ницшеанский» или там (тем более!) «кафкианский». Но человек толпы ленив, вникать в тонкости ему недосуг. Зато славить (мнимого?) угадчика горазд всегда и повсюду.
Слава, повторяю, оглушительная, всемирная. По количеству исследований и изданий Ницше к нашему времени превосходит Канта с Гегелем, вместе взятых. Сравним в Германии по этому признаку только с Гёте и, может быть, с тем же Кафкой.
Отчего так? Хочется приблизиться к этой загадке, рассудить о ней, взвешивая всесторонние данные его жизни, дум и деяний. Чтобы хоть немного интеллектуальный и чувственный облик его себе уяснить. Многое всё равно пребудет в тумане. Живой ведь человек – и какой сложный! Бесконечность, вселенная, космос. Безгранный многогранник по убеждениям, как любил говорить (тоже временами ницшеанец?) Макс Волошин. Не будем впадать в самомнение кропателей популярных биографий, поглядывающих на своих героев сверху вниз, похлопывающих их по плечу со всезнающим, нагловато-поучительным видом. Постараемся разглядеть, что удастся, хотя бы снизу и сбоку. Со стороны. Ясно понимая, что герой – а тем более такой, путаный, перепутанный – полному обзору не дастся. Однако поближе к нам, будем надеяться, встанет. Хотя бы бочком повернётся.
И ещё: будем в дальнейшем на пространстве всей книги называть его N. Не одной экономии знаков ради. А подчёркивая эту самую загадочность, нераскрываемость облика до конца. Называл же Кафка в своих вещах себя К. Вроде бы и он, и не он. А символ приближения, незаконченности портрета. Неопределённости, неопределимости лёгкий туман.
Засим – в путь. С Богом. Как сказал наш Пушкин, «следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Особенно, может быть, когда так до конца и непонятно, чем он, собственно говоря, велик. Ну не тем же, что одним из первых и громче всех выкрикнул своё «всё не так, ребята»? На Западе не такую уж высокую цену дают тем, кто рвёт на себе рубаху. А там он в пантеоне гениев первостатейных. И не в каком-нибудь музейном ряду, а среди тех, кто и теперь живее всех живых.
Что же делает его и через сто с лишним лет после смерти таким живчиком? При стольких-то самому себе противоречиях, несуразицах и, взглянуть попристальней, стёртых банальностях. Подумаешь – фраза и фронда, чем удивил.
Однако есть и такая нетленная вещь, как страсть ума. Накал умственной страсти, действующей как прометеев факел. Сжигающей факельщика, но влекущей толпы на огонёк. Страсть, в которой слились страдание и созидание. Страдание оттого, что никак не удаётся, сколько ни усиливайся, добраться до дна познания. И созидание мостов между словом и до-словесным ощущением истины. И страдание оттого, что обретённое слово может оказаться случайным. Ложным. Мысль изречённая есть ложь…
Можно сойти с ума от этой дурной бесконечности ариадновой нити размышлений, теряющихся в бездне противоречий. Приводящих на грань безумия – вот-вот. Живое знание не невинно, как говорит наш нынешний – в чём-то – ницшеанец Фёдор Гиренок. Платить приходится иной раз путёвкой в жёлтый дом. «Границы познания стережёт безумие». Так говорила будто бы Зинаида Гиппиус, если верить их с Мережковским общему секретарю Злобину (человеку, впрочем, с фамилией в открытую о себе говорящей, мог и приврать).
Как бы там ни было, но в конечном безумии Ницше – тоже загадка. И загадочный какой-то урок.
А, может, никакой загадки и нет? Ну, раздул себя человек до неприличия и лопнул как пузырь. Разочаровавшийся в нём мудрец Сиоран заметил в дневнике своём куда как метко: «Ницше меня утомляет. Порой эта усталость переходит просто в отвращение. Невозможно принять мыслителя, чей идеал является прямой противоположностью того, кем он был сам. Есть что-то непристойное в слабом человеке, прославляющем силу». Даже странно, что это сказал не русский, а румын, блистательно излагавший себя по-французски. Впрочем, Сиоран (Чоран) не раз признавался, что своей духовной родиной ощущает Россию, русскую культуру с её тождеством жизни и мысли.
Понятны такие «ницшеанцы», как Николай Гумилёв или Эрнст Юнгер, Андре Мальро или Лоуренс Аравийский. Рыцари, алкавшие действия, подвига, ставившие жизнь на карту. Не то их вдохновитель и прародитель. Искать какие-либо тождества у самого Ницше, сразу признаемся, предприятие многотрудное и рисковое. Не обещаем окончательную удачу. Ежели распутаем хоть немного роковой клубок его загадок и противоречий – глядишь, в какой-то степени разберёмся и в нём самом. И – в себе самих. Это уж как водится, на то и существует литература.
P.S.
Совет читателю. Хорошо бы ему, читая эту книгу, раздобыть ещё одну и в неё заглядывать. Книга эта – «Письма Фридриха Ницше», вышедшая в 2007 году в издательстве «Культурная революция». Составитель и переводчик – Игорь Эбаноидзе. Чутко и обстоятельно исполненное издание многое прояснит в душе и мыслях нашего героя. Надёрганные цитаты из тех же писем всегда отрывочны и тем подозрительны: не для того ли обрублены, чтобы подольститься к умыслу интерпретатора? А целокупный контекст сохраняет аромат и краски самой прожитой жизни. Обильно черпать цитаты оттуда не будем – чтобы не раздувать объём предлагаемой книги. И чтобы не ломать привычки собственного письма.