Золотой гвоздь
Унося под мышкой рукопись романа «Чевенгур», отвергнутого «Товариществом московских писателей», Андрей Платонов вдруг обернулся и тихо-властно сказал:
– Эх вы, жалкие люди! Вытащили у вас прямую кишку, прибили золотым гвоздём к столу и сказали: двигайтесь!
Чуть помедлив, он подошёл к одному из столов, выдернул, словно клещами, невидимый гвоздь и в сердцах швырнул его на пол…
Не знавший юности, с тринадцати лет служивший «мальчиком», а затем помощником машиниста, учившийся в Политехе, вступивший добровольцем в Части особого назначения, сражавшийся против конницы Шкуро, краснорабочий, землеустроитель, инженер-писатель, возлюбивший истину и за это грубо отторгнутый партией большевиков – своими мыслями он вызывал приторную скорбь и слюнотечение у растущей как на дрожжах номенклатуры.
Идя по Москве, вглядываясь в её стёкла, Платонов видел: родная страна в них не отражается! Но когда распознавал родное – преображался: истончившаяся шея византийского аскета наливалась силой, суровый лик советского страстотерпца светлел. Как материнского молока, алкал он густых мыслей и свежей речи! Однако хватал губами лишь раздражаемый безудержным трёпом московский воздух. Он говорил жене, что с литературой ему пора кончать, иначе она его прикончит: «нет комнаты, нет денег, износилась одежда». А ведь за плечами в котомке нищего языкотворца уже хранились улётные повести: «Эфирный тракт», «Сокровенный человек», «Ювенильное море», «Джан». Пластом покоился «Чевенгур». Предсмертно трепетали оплёванные тогдашним писательским сообществом рассказы: от «анархистского» «Усомнившегося Макара» до рвущего сердце «Юшки».
Платонов и смерть
Рано, очень рано, ещё в Ямской, сросшейся с Воронежом слободе, раздумался он о смерти. Смерть, как подоплёка позорного исхода жизни, вызывала оторопь, жуть. Позже, в рассказе «Железная старуха», Платонов свои детские ощущения передал мальчику Егору, вдруг узнавшему про железную старуху. Егор решил её напугать, чтоб от испуга она околела: «Егор уставился в окно; прежний свет тёмной земли озарял стекло, но унылый стонущий звук повторился опять: ехала то ли телега вдали, или железная старуха шла по оврагу и томилась, что люди живут и рождаются, а она никак не дождётся, пока будет одна на свете».
Но тоски от «любопытства к смерти» Платонов не испытывал, и в 1943 м уверенно писал о грядущей победе над ней: «После немца мы пойдём войной против смерти. И одолеем её...» В его замысле обновляемой Вселенной места для смерти не было. Случались, правда, резко-болезненные вздроги от свиста её косы: «Мы поднимаемся на прахе своих отцов!» Однако вперекор смертным содроганиям всплывали в уме слова Николая Фёдорова, звавшего к сверхусилиям для помощи Творцу во имя безотлагательного Воскрешения. Для Платонова орудием в схватке со смертью стал русский язык.
Тарабарщина или сакральное просторечие?
У каждого слова – своя душа. Человек уходит, его язык остаётся. Остаются характерные обороты речи и особое строение фраз. Живородящее платоновское просторечие проступало именно в «неправильных» фразах. Разговор о жизни и смерти на жёвано-бумажном языке был Платонову чужд, а он со своим сакральным просторечием был чужд большинству писателей, журналистов, рабочих, колхозниц.
«Я постоял в неизвестности и отошёл посмотреть на местный капитализм. Он заключался в дворах, непримиримо желавших стать поместьями, и в слабых по виду людях, только устно тосковавших по колхозу, а на самом деле, может быть, мечтавших о ночной чуме для всех своих соседей, дабы наутро каждому стать единственным хозяином всего выморочного имущества».
Язык Платонова был замечен и был оттаврован. О повести «Впрок» Сталин написал уничижительно и грозно: «тарабарский язык». И потребовал от журнала «Красная новь» впредь рассказов «агента наших врагов» не печатать.
Подступил год 1937 й, за ним 1938 й. По доносу одноклассника отсекли часть родимой плоти, осудив на 10 лет сына Платона. И хотя через два года, после немыслимых хлопот, сына освободили, это не помогло: двадцатилетний Платон в 43 м от лагерной чахотки скончался.
От умерщвления вещества собственной прозы и личной человеческой сущности спасла Великая Отечественная. Заметки военкора Платонова проложили путь к новым рассказам, не утерявшим своеобычности, но обретшим прочность и свежесть прожаренной над костром офицерской гимнастёрки. Проза участника боёв обострила умо-зрение и привела к прямовидению: то есть к способности узнавать действительность без помощи привычных органов чувств, всем естеством сразу. Перечитайте рассказ «Иван Великий». Именно прямое вѝдение событий подсказало: «Без смысла на войне нельзя». Из бессмысленной бойни война превращалась в кровавую, но неизбежную спутницу мира!
Вещесловие Платонова
В «Письмовнике» Курганова есть меткое словцо: «вещесловие». Оно как раз о прозе Платонова. Его полновесное слово влияло на всю фразу. Фраза снабжала единичное слово доречевыми и речевыми жестами. Постепенно каждая фраза стала отражать всего Платонова. В его прозе проявился открытый лишь сейчас принцип голограммности Вселенной, где каждая часть содержит не только информацию о целом, но и передаёт его суть. Голограммная проза Платонова и есть малая Вселенная великого русского слова!
«Вещесловие» уводило писателя от корявых аббревиатур и дешёвых заимствований, отмыкавших русское сознание на манер воровской «фомки» и употреблявшихся им саркастически, что сразу заметил Сталин, окрестив язык Платонова ещё и балагурским. Нежно духарясь и тайно балагуря, обволакивал Платонов советские языковые обломыши и неожлобизмы плотью народного слова. Не эпоха творит язык! Народное просторечие творит эпоху. Вот почему вопреки утверждениям нобелиата Бродского о воздействии языка эпохи на Платонова важно сказать: это Андрей Платонов творил языкосмыслы века. Не наоборот!
Откуда такая мощь платоновского языка, раздражавшая верхи и низы? Из чернозёмной почвы. Из ямской и паровозной удали, из таинственной русской глубины. Хруст грамматических конструкций (пустопорожних, омертвелых), долетавший из его вещей, ужасал гугнивых строчил. Придурковатым мужиком звали они Платонова, уподобляя его же герою Фоме Пухову. Платонов придурком не был. Он был мирским юродивым. Уходя от культурных принуждений эпохи, он нутром выбрал мирское юродство как систему творческого поведения, позволявшую писать неслыханные вещи и взращивать в себе не смерть, а жизнь!
Ангел Речи
На моём столе в рамке – фотография Андрея Платонова. Часть его лица озарена светом. Рядом с портретом лист со словами Варсонофия Оптинского: «Сотворённые духи не все сохранили верность Богу; треть отпала от Создателя, из благих они сделались злыми, из светлых – мрачными. Чтобы возместить потерю, сотворён был человек. Теперь люди, работающие Богу, по кончине своей вступают в лик Ангелов...»
Сотворённый для нужд земли и неба, «работавший» Творцу и России, Платонов в чин ангельский, может, и не вступил. Однако соработником Ангела Речи бесспорно стал.
Но не только речь оставил нам земляной и речной человек Платонов. Детско-евангельский наив позволил ему создать свою картину мира: без трупиков прижизненно умерших чинуш, с электростанциями по бокам, мелиоративными системами посредине, угрожающим котлованом у ног и космолётами над головой.
Платонов литургичен, как разворот Евангелия. Симфоничен, как обширный комментарий к посланиям апостолов. Взяв в «жёны» народную антропологию, он создал «платоновское» направление, а в нём – литературно-философскую «школу» срединно-русского письма, укрепив при этом предсказательную способность и единичного слова, и всего стиля. Но главное: в прозе Платонова время меняет плотность, позволяя нам вольготно перемещаться в его духонасыщенном пространстве!
«Неостывающая глубокая теплота» охватывает при чтении текстов Андрея Платонова. И от этого захватывающего чувства его строки преображаются, рождая внутри нас собственные, небывалые образы России и мира. От нашего прозорливого чтения преображается и его бессмертная душа.