* * *
Ты помнишь? Был дождями скован год,
но мы с тобой не ведали забот,
и не от чего было нам беречься,
дрожала нежность в утренних словах,
от кладбища до остывавшей речки
ромашки свет несли на головах.
И мы лежали на спине реки,
нетронутые божьи поплавки.
И жёлтой нитью солнце мелко-мелко
сшивало тело, воду. А стежки
касались камышей и водомерки,
считавшей в полудреме башмаки.
Заботы ожидали впереди.
Орешник рядом с кладбищем был дик,
он наступал на крайние могилы.
Туда, где тень росла день ото дня,
то белка за конфетой заходила, то ребятня.
* * *
И вдруг у плиты непривычно
расплачешься – слёзный прибой –
над незагоревшейся спичкой,
имея в виду – над собой,
над чем-то неисповедимым.
Отправишься сделать глоток
фабричного едкого дыма,
забившего юго-восток.
Нырнёшь под навес ресторана,
где приторной музыки пунш
тапёр проливает на раны
за столики загнанных душ,
и дождь наступает на стёкла
под парусом алых портьер
с решительностью Фемистокла,
ведущего двести триер.
Обмеришь крылечко по-свойски,
пока, оставляя следы,
повсюду бесчинствует войско,
весеннее войско воды.
Вернёшься, потянешь усталость
в кровать на окраине, где
визгливо играют составы
на нервах глухой РЖД.
И свет уже ходит по краю
намокнувших крыш. И видней,
что лучшее не за горами,
но тонкая спичка сгорает,
и ты догораешь за ней.
* * *
Всё высохло. Прозрачная роса.
Казалось бы. Но жёлтый гул акаций…
Оглянешься, и хочется остаться,
вцепиться, удержаться, записать,
чтоб не было так муторно, так страшно.
Там мама только вышла в день вчерашний
за булочками или чабрецом.
Варенье опрокинув на коленки,
я уплетаю солнечные гренки,
а мама рядом ссорится с отцом.
Потом уходит. Ты насколько? На день?
Не исчезай, не отпускай, не надо…
Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон,
черники алюминевый бидон,
нельзя ходить за дом и за ограду –
там борщевик, не взрослая пока,
хранить в коробке майского жука,
старательно подписывать конверты
и в речку палочки бросать с моста,
чтоб больше никогда не вырастать
до метр семьдесят, до зрелости, до смерти.
А зеркало таращится с трюмо
в молчание, пронзённое лучами,
глядишь и ничего не замечаешь,
ни мамы, возвратившейся домой,
ни как пылинки в воздухе качались.
* * *
Не хватит духу так и жить: беречь
на линиях развешенную речь,
гримаски на случайном фотоснимке,
до сердцевин продрогшие простынки.
Читавшие под телевизор спят –
щенки в коробке, горсточка опят
из рыжины какой-то кочевой –
к стене ногами, к шкафу головой.
Всё случай. Вот и выходка ведра,
уехавшего ночью со двора
куда бог весть на кашлявшей «копейке».
Под соснами пронзает муравейник
хвоинка наклонённого луча.
Сквозь тёплое безмыслие молчать,
как пятиклашка на осколке лета,
застуканный отцом за сигаретой.