Зубков целовал на весу Малявину в «Ивановом детстве». Сообщал Веронике о смерти Бориса в «Летят журавли». Снимал злого комбата с батареи Малешкина в «На войне как на войне».
Главные фильмы века были военными – и всегда с ним, хоть и не в центре, но на очень важных ролях. В сорок первом ему только-только стало 18, довоевал до младшего лейтенанта и был списан по туберкулёзу. Форма пришлась впору, и из тридцати шести фильмов в двадцати был он солдатом, сержантом, офицером действующих войск. Шёл в колонне добровольцев. Останавливал танковые прорывы. Пил за тех, кто не с нами. Четырежды возвращался домой в заветном 45-м. Даже в «Над Тиссой» носил красноармейскую фуражку – хотя был там офицером совсем другой и вовсе не братской армии.
В профессию его взяли с двух эпизодов, без специального образования: слишком подходил типажно. Про таких говорят: «с открытым, располагающим лицом». В «Евдокии» даже прошёл своеобразный семейный фейс-контроль. «Какой ты человек – покажись, что за душой у тебя? – вещал закадровый голос. – С чем пришёл? Нам тут вместе хорошо – а с тобой хорошо ли будет? Хороший человек. С добром пришёл. Входи, человек, ты здесь у себя дома». Всякой большой семье приходился по душе. С тем же открытым лицом и в не своих погонах являлся он в закарпатский Явор, что «Над Тиссой»: мосты рвать и сбивать с панталыку чернобровую звеньевую Терезию Симак. На том и спалился. Ревнивый старшина Смолярчук один во всей округе раскусил гадину.
Отрицательных ролей у Зубкова было немного – но именно он застрелил Коммуниста в одноимённом фильме, высадив в того весь револьверный барабан. Правда, режиссёр Райзман, сбивая природное обаяние, всячески портил ему внешность и заставлял постоянно жрать в кадре, что никого не красит. К финальной, аккордной сцене герой подошёл совершенно опухшим от пьянки и на себя не похожим.
Ещё раз таким же спитым и облезлым был в «Трое вышли из леса» – под подозрением у чекистов, не он ли сдал партизанский отряд врагу. Не он.
Во всех остальных ролях – ставил задачу, брал на себя, осаживал пустозвонов, держал оборону, шерстил уголовщину, совершал тревожные вылеты – был правильным гражданином вечно воюющей страны. Как в 20 лет, на него пёрли танки и сыпалась земля, что-то вокруг горело и чавкало железом в мокрое и живое. Как в 20 лет, во всех-всех его картинах гудели, громыхали, тревожно гукали поезда – суля разлуку и встречу, дом и фронт и скорую возможную гибель. На колёсах прожило всё его поколение – привыкши по-взрослому звать подвижной состав эшелонами и чуять неясную тревогу от карусели столбов за окном. Но, как и в 20 лет, он ставил всё на место, принимал спокойные решения и гасил общий мандраж. Была в Зубкове какая-то неуязвимая надёжность: не вылезая с фронтов, его герои почти никогда не гибли в конце. Только Тарковский в «Ивановом детстве» обрёк его капитана Холина на смерть: для режиссёра-христианина привлечение малолеток к смертельной драке было вынужденным, но не прощаемым грехом, и гибель всех причастных несла вполне символическую нагрузку. С Гальцева, случайно вовлечённого, спрос невелик – а вот Холин был не жилец.
Остальным – как и самому – как-то удавалось довоевать. Они приходили старшими в колхоз, бригаду, школу и надёжно улыбались: мол, всё теперь будет в порядке – и всё было в порядке.
У всех, кроме него.
В отпуске после армии у Зубкова утонул сын – и он сломался, сгорел враз. Как падал в фильме тех же лет «Обратной дороги нет» майор Топорков. «Кто стрелял?» – орали спутники. Никто не стрелял – отрубился, выключился человек сам после пережитого фронта, великих смертей и доставшей на склоне лет гибели самого дорогого человека.
Надёжный, стойкий, непробиваемый, прожил из сотни минувших с его рождения лет 55.
Бывает.