"ЛГ"-ДОСЬЕ:
КАНТОР Максим Карлович – российский художник и писатель. Родился в 1967 году в Москве, в семье философа К.М. Кантора. Окончил Московский полиграфический институт в 1980 году. Активно выставляется как художник в России и Германии с 1988 года. В 1997 году – участник русского павильона Венецианской бьеннале. В 2006 году опубликовал двухтомный роман «Учебник рисования», вызвавший серьёзную полемику в прессе.
– Вы – сын известного философа и с детства имели возможность общаться с выдающимися личностями, слушать жаркие споры, заумные разговоры. Это как-то повлияло на ваше развитие, выбор профессии, тягу к искусству?
– Отец был моим главным учителем. Он проводил со мной всё свободное время. Всем, что умею, я обязан отцу. Мой брат Владимир, который старше меня на тринадцать лет, был как бы вторым моим воспитателем – успев ещё раньше многому научиться от папы. Самое главное, что дал мне отец, – это представление о том, что не существует отдельных дисциплин, но все знания мира сопряжены меж собой. Как он любил говорить: спичечный коробок можно рассмотреть как модель вселенной – важно понять, как браться за дело. Отец был человеком разнообразных интересов – знал поэзию, изобразительное искусство, философию, историю, религию, но никогда не считал, что знает достаточно: постоянно читал и думал, уточнял то, что решил прежде, был вечно ищущим человеком. Я не могу вспомнить ни одной минуты, когда отец не занимался размышлениями и сочинением концепций.
Наши ежедневные прогулки вокруг дома (до 20 лет это был ритуал) стали моими фактическими университетами. Отец перечитал мне вслух основные труды философов и прокомментировал. Его окружение – Зиновьев, Мамардашвили, Левада, Чухрай, Донской, Ракитов и другие – являло прежде всего масштаб личностей. Впоследствии я ориентировался именно на такого рода людей, стараясь именно таких – крупных, глобально думающих – искать по миру.
– Начинали вы как художник-портретист, а потом?
– Я действительно считаю портрет главным жанром в искусстве. Искусство увековечивает черты человека: это средство победить смерть. Когда я был юношей, хотел отстоять своих близких от небытия. Потом понял, что образ (а всякий портрет в идеале – образ) противостоит небытию в принципе, ведь небытие безлико. Я очень люблю рисовать людей. И крайне удручён тем, что наше время не имеет лица. Вы заметили, как мало сегодня портретов?
– Первый сборник рассказов вы выпустили уже тогда, когда были известным состоявшимся художником. А что явилось побудительным мотивом к написанию прозы?
– Когда меня спрашивали в детстве: мальчик, кем хочешь быть? – я отвечал: писателем и художником. А мне говорили: так не бывает. Но желание писать и рисовать было неодолимым. Первый роман я написал в шесть лет, в школьной тетрадке. Однажды отец мне сказал, что писатель – это не профессия. Научиться писательству, отметил он, невозможно: ты и без того учишься – в разговорах, в размышлении, в чтении, в старании высказать мысль ясно. Если ты действительно писатель, то однажды станешь писать романы. А вот художник должен многое уметь профессионально: ты должен знать анатомию, перспективу, уметь грунтовать холсты, резать гравюры на меди – это ремесло. Так было решено, что моя профессия – художник. Но писал я всегда – рассказы, пьесы, статьи. Не хотел их публиковать: титул «пишущего рассказы художника» меня коробил. Правда, однажды опубликовал сборник рассказов «Дом на пустыре», двадцать лет назад. И – всё. А однажды, как и предсказывал отец, понял, что должен написать роман. Настоящий, большой роман. И я стал писателем, но художником быть не перестал. Совсем нет, я очень много рисую. Здесь важно, что я не создаю некий промежуточный продукт – как это делает концептуальное искусство, производящее легковесные картинки, снабжённые безответственным текстом. Нет, это два автономных занятия. Я настаиваю на том, что работаю со словом, со смыслом, и настаиваю на том, что пишу сложные картины. Важно, что и картины и книги делает один человек. Помимо прочего, я провожу много времени за чтением, и это тоже отдельная работа.
– То есть одно дополняет другое?
– Я полагаю, что таким образом совершаю необходимый для современной культуры поступок. То есть устраняю диффузное восприятие мира, утверждаю его целостность, единство миропорядка. Скажу ещё менее скромно: только восстановлением категориальной эстетической структуры можно предотвратить коллапс цивилизации. Трагедия времени – в утрате эстетических (с ними и этических) категорий. Роль свою вижу в создании такой эстетики. Это ведь делается постепенно, день за днём: статья к статье, картина к картине, страница к странице. То, что одновременно работаю и над картинами, и над книгами, и над статьями, – важно.
– Ну и кто вы сейчас – художник, писатель? Может быть, проповедник? В ваших текстах очень сильна морализаторская нота…
– Трудно ответить. Потом разберутся.
– Неучастие в литературном процессе – это поза или стратегия?
– Разрешите, я дам сразу три ответа на этот важный вопрос.
1. Литературным процессом, вероятно, называется светская жизнь окололитературного круга – авторов, редакторов, журналистов, издателей, функционеров печатного процесса. Посиделки в кафе, встречи с необходимыми людьми, дружбы-вражды в редакционных баталиях. Я в этом не участвую сознательно: я знаю, что это такое очень хорошо, предметно, в деталях. Мой брат и мой отец участвовали в журнально-издательском процессе активно – и я видел все подробности. Это пустой мир. Вдобавок к этому, я успел поучаствовать в процессе изоискусства и увидел всё это варево – кухню изготовления трёхминутных убеждений, страсти вокруг премий, интриги и зависть. Мне это в высшей степени отвратительно. К литературе этот литературный процесс отношения не имеет.
2. Я поддерживаю постоянную переписку с самыми интересными и выдающимися мыслителями современности – с Эриком Хобсбаумом, Тони Негри, Витторио Хесле и так далее. Это мои близкие друзья. Я участвую и выступаю организатором оксфордских конференций по истории и политологии. В этом смысле я столь активно участвую в литературном процессе, как никакому бульвардье не приснится. А то, что в кафе не хожу и не обмениваюсь застольными анекдотами, – это мелочь.
3. «Литературному процессу», как он устроен сегодня, – я посторонний, и литературный процесс меня об этом известил. Я написал количественно больше, чем подавляющее большинство писателей, однако писателям удобнее меня считать за художника. И точно так же «процесс изоискусства», из которого я точно так же вышел вполне обдуманно, привык считать меня скорее писателем – ведь я не участвую в их посиделках и массовых развлечениях. Мне остаётся признать, что я со всем смирением и делаю, что я – не художник и не писатель. Они – цеховые, корпоративные, артельные говоруны – они художники и писатели. А я живу сам по себе, просто пишу романы и рисую большие картины.
Знаете, это ведь хрестоматийная ситуация, описанная много раз. Но каждый раз очередные члены Массолита думают, что вот у них-то уже не булгаковский Массолит, а Платоновская академия. Однако это всякий раз тот же самый Массолит.
Сколько их сегодня, авторов одной брошюры и пяти статей, которые бойко участвуют в литературном процессе, рьяно выражают корпоративное прогрессивное мнение.
Зиновьев мне как-то сказал: убивает вовсе не тиран, писателя травит и убивает оппозиционная тирану интеллигенция, просто по мелкой склочности своей. Нет, в литературном процессе не участвую. Дел очень много.
– О двухтомнике «Учебник рисования», вышедшем в 2006 году, до сих пор нет единого мнения – что это: трактат о жизни, политическая сатира или действительно пособие по изобразительному искусству. Так что?
– Это классический русский роман, в том числе и роман исторический, поскольку описывает определённое время и мутации сознания, судьбы героев и их становление. Одновременно – в этом состояла сверхзадача – этот роман трактует мировую историю с точки зрения эволюции эстетического проекта. Я уверен, что изменение эстетической парадигмы – с христианской на языческую – было причиной многих катаклизмов века. В роман включён эстетический трактат. Поэтому роман называется «Учебник рисования».
– Когда мы с вами договаривались об интервью, вы обмолвились фразой, что сейчас готовите к изданию огромный роман, назвав его «делом всей жизни». А можно поподробнее?
– Это – моя главная книга. Роман об истории XX века. Я пишу его шесть лет, а думаю и говорю про это с друзьями – всю свою жизнь. И разговоры с отцом, и сидение в архивах, и всё, что знаю об истории, – всё туда вошло. Это было страшно – решиться на такой роман. Собственно, внятной и честной, непартийной истории минувшего века до сих пор не написано. Я подумал, как когда-то в случае с «Учебником рисования», что, если я сейчас этого не сделаю, этого уже не сделает никто. Архивы открыли не так давно, но, возможно, их однажды закроют вновь. Пока ещё живы свидетели войны и даже ровесники революции, но они скоро уйдут. Мой друг историк Хобсбаум помнит события прихода нацизма, ему сейчас 94 года. Мне посчастливилось знать многих мудрецов этого века и говорить с ними, и дружить. И – что немаловажно – эти знания в моём случае налагаются на определённое представление об истории и философии, вне которых любая информация становится бесполезной. Сейчас публикуются сотни тысяч книг, вырывающих факты из истории, из-за невозможности встроить их в общую картину.
Добавьте сюда идеологическую борьбу и злонамеренное создание фальшивок и пафосных подделок. Надо было написать эпопею XX века – с фашистами, коммунистами, авангардистами и либералами, со Сталиным и Гитлером, Солженицыным и Хрущёвым. И, что существенно, я хотел довести повествование до наших дней, показать, откуда и как произошла сегодняшняя беда.
Если Бог пошлёт мне ещё здоровья и разума, я книгу закончу. Пока закончил первый том. Но он большой.
– На какую реакцию рассчитываете?
– Откровенно говоря, я не жду вообще никакой реакции. Общество устало. Романом больше – романом меньше, какая разница. Эффект от детектива оказывается большим, чем от эпопеи. Мы живём в обществе детектива: важно кто и сколько украл – а большие страсти не в чести. Не жду ничего.
– Вы активно публикуетесь в различных изданиях, пишете статьи на самые разные темы. Как вы вообще всё успеваете?
– Я очень мало сплю. К сожалению. Хотел бы спать на два часа больше.
Три обязательных вопроса:
– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?
– Это правда. Писатели последнего времени не ставят перед собой больших целей – в основном это бульварные писатели. Но чего и ждать от бульварного времени? Мораль успешного рантье стала сегодня определять направление дерзаний художника и масштаб писателя. Когда трагедия страны и беда мира станут очевидны многим, тогда появится больше настоящих писателей.
– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?
– А я так и пишу – без читателя.
– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?
– Вы спросили про книгу, но не спросили, что я сейчас рисую. А я пишу картину «Атлантида», которую скоро покажу в Венеции.
Беседу вёл