Алексей Пурин
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошёл солдат в глубоком горе
На перекрёсток двух дорог,
Нашёл солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат – и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя – мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, –
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришёл…»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только тёплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришёл к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
1945
1
Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973) не воевал, был признан негодным для военной службы из-за врождённой болезни глаз. В годы войны он находился в эвакуации в Чистополе, как и некоторые другие писатели. Но вклад этого человека в победу СССР и союзников во Второй мировой войне несомненен: повсюду – и на фронтах, и в тылу – звучала и поднимала боевой дух его легендарная песня «Катюша» (музыка Матвея Блантера, 1938) и её разнообразные, поистине народные переделки о прославленном гвардейском бесствольном реактивном миномёте БМ-13 (и получившем своё неофициальное название – согласно наиболее вероятной версии – в связи с этой песней: больно уж хорошо он звучал в минуты артподготовки)1.
В годы войны Исаковским были написаны и другие стихи и песни, сохраняющиеся в памяти уже нескольких поколений, – «До свиданья, города и хаты…» (1941), «В прифронтовом лесу» (1942), «Ой, туманы мои, растуманы…» (1942), «Огонёк» («На позиции девушка…», 1942), «Лучше нету того цвету…» (1944), «Услышь меня, хорошая…» (1945), «Снова замерло всё до рассвета…» (1945). Знаменательно в этом ряду стихотворение «Русской женщине» (1945) – своеобразный ответ на одноимённое тютчевское (страшное по своей экзистенциальной безысходности: «И жизнь твоя пройдёт незрима, / В краю безлюдном, безымянном, / На незамеченной земле, – / Как исчезает облак дыма / На небе тусклом и туманном, / В осенней беспредельной мгле…»):
Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
И все – без конца и без счёта –
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.
Но, наверное, главный шедевр Исаковского – другой текст, о котором у нас и пойдёт речь.
Александр Твардовский, сам мастер батального жанра, автор поэмы «Василий Тёркин» (1941–1945) и стихотворения «Я убит подо Ржевом…» (1945–1946), писал: «Удивительно послевоенное стихотворение Исаковского, тоже ставшее широко известной песней «Враги сожгли родную хату…» (далее – ВСРХ. – А. П.), сочетанием в нём традиционно песенных, даже стилизованных приёмов с остро современным трагическим содержанием. С какой немногословной и опять-таки негромогласной силой передана здесь в образе горького солдатского сиротства великая мера страданий и жертв народа-победителя в его правой войне против вражеского нашествия!
И каким знаком исторического времени и невиданных подвигов народа – освободителя народов от фашистского ига – отмечена эта бесконечно печальная тризна воина на могиле жены…»
Более точно, проще и человечнее написал историк литературы Владимир Бахтин: «Если бы в хоре радостных стихов, встретивших нашу победу, не было этих горестных слов, народ никогда не простил бы это поэзии. Но они прозвучали, и прозвучали именно тогда, когда должны были прозвучать».
Это написано в 1965 м. Но на самом деле всё обстояло не столь гладко.
Стихотворение было опубликовано в 1946 году в июльской книжке журнала «Знамя». Но если мы с вами раскроем, например, «Избранное» Исаковского (1950) или другие его книги 1940–1950 х и даже начала 1960 х годов, то с удивлением обнаружим, что ВСРХ там нет. Зато есть в «Избранном» 1950 го другие стихи 1945 года (которых мы, в свою очередь, не найдём в томе «Библиотеки поэта», вышедшем в 1965 м) – «Слово к товарищу Сталину» («Мы так Вам верили, товарищ Сталин, / Как, может быть, не верили себе») и «Первый тост» («И потому мы первый тост / За Сталина подымем!»).
Песня «Враги сожгли родную хату...» (музыка Матвея Блантера) впервые прозвучала в 1949 году на праздничном правительственном концерте в Колонном зале Дома Союзов, транслировавшемся в прямом эфире Всесоюзного радио – и была тотчас запрещена к исполнению. Лишь в 1960 м Марку Бернесу удалось исполнить её на концерте в Москве, и лишь 9 мая 1965 года она прозвучала в телевизионном эфире. Разумеется, возникли проблемы и с печатанием текста стихотворения в книгах поэта и антологиях тех лет. ВСРХ не упомянута даже в статье А.Г. Дементьева об Исаковском в «Краткой литературной энциклопедии».
Попробуем отыскать источники некоторых мотивов, пронизывающих ВСРХ, и некоторых образов этого стихотворения – не столько в современной Исаковскому работе его коллег, поэтов и песенников, писавших о Великой Отечественной войне2, сколько в классической русской поэзии.
Но начнём всё-таки с современника, классического русского поэта.
2
В Чистополе, в эвакуации, Исаковский близко сошёлся с Борисом Пастернаком. На то были причины. Вот как их излагает в своих воспоминаниях поэт Евгений Долматовский: «В 1942 году я приехал повидаться со своей семьёй в городок Чистополь, ставший ненадолго крупным литературным центром. В Чистополе находились тогда в эвакуации старые писатели и семьи многих писателей-фронтовиков. Чистополь был тогда невелик, и не мудрено было, что в день приезда я встретился на улице с Пастернаком и Исаковским. Оказалось, они живут в соседних домах. Я получил приглашение на чаёк и постучался вечером к Исаковскому. Оказалось, что у него за столом уже сидит Борис Леонидович. <…> В ту пору одному из них шёл только пятый десяток, а другому – шестой. Оба были почти насильно увезены от опасности, считали, что с ними поступили несправедливо, тяжко переживали свою физическую немощь и удалённость от событий войны. И это их сближало. Что касается взглядов на литературу, эстетических принципов, то не надо представлять Исаковского скучным примитивистом, а Пастернака – злостным усложнителем. Если бы реже поэтов раскладывали по разным полочкам и противопоставляли друг другу, куда больше пользы было б для литературы».
В этой связи стоит обратить внимание минимум на три стихотворения Пастернака, написанные в годы войны. Первое из них («Бобыль») помечено июлем 1941-го и рисует образ одинокого неприкаянного мужчины на фоне приближения фронта и отступления Красной армии:
Грустно в нашем саду.
Он день уто дня краше.
В нём и в этом году
Жить бы полною чашей.
Но обитель свою
Разлюбил обитатель.
Он отправил семью,
И в краю неприятель.
И один, без жены,
Он весь день у соседей,
Точно с их стороны
Ждёт вестей о победе.
А повадится в сад
И на пункт ополченский,
Так глядит на закат
B направленьи к Смоленску.
Там в вечерней красе
Мимо Вязьмы и Гжатска
Протянулось шоссе
Пятитонкой солдатской3.
Стихотворение было напечатано в книге Пастернака «На ранних поездах» (М., 1943) и вполне могло быть известно Исаковскому, который, несомненно, обратил бы внимание на упоминание его родного города (хоть и в понятном геополитическом контексте: кто только не приходил на нашу землю через Смоленск!). Пускай связь этих стихов с ВСРХ почти незаметна, подспудна, но она есть – хотя бы в общей запоминающейся рифме «свою – семью».
Первая строка пастернаковского «Победителя» (1944) – «Вы помните ещё ту сухость в горле» – отчётливо корреспондирует со строчками ВСРХ: «Стоит солдат – и словно комья / Застряли в горле у него».
А в стихотворении «Весна» («Всё нынешней весной особое…», 1944) Пастернак использует близкие «Будапешту» топонимы – «Прага», «Чехия», «Моравия», «Сербия»:
Иначе думается, пишется,
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобождённых территорий.
3
Занятно, что первой публикацией четырнадцатилетнего Миши Исакова (отеческую фамилию братья Исаковы «усовершенствовали» позже) было тоже стихотворение о войне – «Просьба солдата» (Новь. 1914. 28 ноября):
Светит солнца луч
Догорающий.
Говорит солдат
Умирающий:
– Напиши, мой друг,
Ты моей жене –
Не горюет пусть
О моей судьбе.
Исаковский вспоминал, что на него произвели сильное впечатление стихи «Ночь порвёт наболевшие нити…», имени автора которых он не запомнил. Редактор тома «Библиотеки поэта» тоже автора этого текста – поэта Сергея Копыткина (1882–1920?), достаточно популярного в годы Первой мировой, – не опознал. Но стилистически этот ранний опус скорее похож на стихи Ивана Сурикова («В степи») или К. Р. («Умер бедняга в больнице военной…»), ориентированные на фольклорную традицию.
Разумеется, и много позже Исаковский продолжал быть поэтом-традиционалистом, демонстративным последователем Никитина и Кольцова, пропагандистом фольклора. Но разве похожих тенденций мы не наблюдаем у позднего Мандельштама или позднего Заболоцкого? И разве не слышны в стихах Исаковского наряду с подлинно фольклорными нотами очевидные переборы городского романса?
«По большому счёту он не смирился ни с Блоком, ни с Маяковским», – пишет исследователь его творчества4. Скорее всего, в случае с Маяковским это утверждение справедливо. Но в случае с Блоком – собирателем разнообразных поэтических линий XIX столетия (в том числе балладно-романсово-песенной, связанной с именами Жуковского, Лермонтова, Мерзлякова, Мятлева, Григорьева, Фета) и транслятором их в поэзию XX века – оно весьма сомнительно.
Другой исследователь ВСРХ справедливо указывает на отзвуки в нём блоковского стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…»: просветлённость и одновременно печальный вывод о том, что «никто не придёт назад»; сияющий на плече девушки «тонкий луч» претворился в светящуюся на груди плачущего солдата «медаль за город Будапешт»5.
Но параллели с Блоком могут быть, как нам кажется, существенно расширены. Можно вспомнить, например, цикл «На поле Куликовом» (1908) с его фольклорно-песенными реминисценциями; даже навязчиво бедноватая рифма Исаковского – «семью – свою», «него – своего», «свой – гробовой», «горе – поле» – как бы заимствована из этих стихов Блока («Не знаю, что делать с собою, / Куда мне лететь за тобой!» и т.п.). Или отрывок «Было то в тёмных Карпатах, / Было в Богемии дальней…» (1913) – со значимыми восточноевропейскими топонимами. Или грандиозное блоковское стихотворение о начале Первой мировой:
Петроградское небо мутилось дождём,
На войну уходил эшелон.
Без конца – взвод за взводом
и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда…
В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие – не в лад – Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел
опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под чёрною тучей
весёлый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колёс и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей
всё неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно,
нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это – ясная, твёрдая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость – её заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть – её застилает
отравленный пар
С Галицийских кровавых полей…
Сентябрь 1914
Чего только нет в этих стихах – и державинский флейтоподобный рожок, и вокзал Анненского («канун вечных будней» и «эмблема разлуки / В обманувшем свиданье» – ср. со «слезою несбывшихся надежд» у Исаковского), и банальная рифма (см. выше) – «любви – крови»... Многое здесь перекликается с ВСРХ – и в смысловом, и в чисто формальном планах: развёрнутая начальная экспозиция повествования, его народно-песенная подкладка («Варяга – Ермака»), слёзы, застилающие (см. предпоследнюю строку) всю картину (пусть в виде их реинкарнации – плачущего военного рожка и дождя, упомянутого трижды), тревога, наполняющая сердца (у Исаковского – «с болью в сердце»), опавший лист, взметённый ветром, и раскачивающийся фонарь (у Исаковского – «ветер / Траву могильную качал»), «охрипший свисток» (в ВСРХ – «комья / Застряли в горле у него»), «печаль», подготовленная целой чередой рифм и рифмующаяся с «вином с печалью пополам» в ВСРХ, и, наконец, финальный, подчёркнуто-значимый восточноевропейский топоним. Добавим ещё, что «ясная, твёрдая, верная сталь» тоже как-то зеркальна холодной, «светящейся» на груди медали.
4
В искусстве зачастую от смешного до великого – один шаг, подлинный шедевр может возникать буквально из примитива, великое стихотворение –содержать чуть ли не графоманские обороты (см., например, финал блоковского «О доблестях, о подвигах, о славе…» – «Твоё лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола» – да и рифму тамошнюю «мою – свою»).
О блоковских рифмах в ВСРХ мы уже говорили. Но есть ещё значимые нелепицы и «ослышки» в этом стихотворении.
Во-первых, на «перекрёстке двух дорог» (не пронесённый ли автором, минуя Главлит, подчёркнуто отсутствующий в тексте могильный крест? Как женщина с именем Прасковья6 – Параскева = Пятница, канун Пасхи – может быть погребена без креста?) герой ВСРХ находит «травой заросший бугорок», странным образом превращающийся через пятнадцать строк в «серый камень гробовой».
Во-вторых, в словосочетании четвёртой строки «Кому нести» современникам Исаковского должно было отчётливо слышаться начало прилагательного «коммунистический».
Эта «кому-нести-(ческая?)» «печаль» ВСРХ, несомненно, встаёт в один ряд с такими знаменательными «ослышками» русской поэзии, как пушкинская «со-сна», садящаяся «в ванну су льдом» («Евгений Онегин»), лермонтовское «с винцом в груди» (из стихотворений «На смерть поэта» и «Сон») и батюшковской «волной Мирона» – из стихотворения «Пленный», написанного тоже в победный 1814 год и многими гранями перекликающегося с ВСРХ:
В часы вечерния прохлады
Любуяся рекой,
Стоял, склоня на Рону взгляды
С глубокою тоской,
Добыча брани, русский пленный,
Придонских честь сынов,
С полей победы похищенный
Один – толпой врагов.
«Шуми, – он пел, – волнами, Рона,
И жатвы орошай,
Но плеском волн – родного Дона
Мне шум напоминай! <…>
Весна вокруг живит природу,
Яснеет солнца свет;
Всё славит счастье и свободу,
Но мне свободы нет! <…>
О ветры, с полночи летите
От родины моей;
Вы, звёзды севера, горите
Изгнаннику светлей!»
Так пел наш пленник одинокой
В виду Лионских стен,
Где юноше судьбой жестокой
Назначен долгий плен.
Он пел – у ног сверкала Рона,
В ней месяц трепетал,
И на златых верхах Лиона
Луч солнца догорал.
1814
Обратим и здесь внимание на структурное подобие стихотворения Батюшкова и ВСРХ – и то и другое начинается с развёрнутой экспозиции, далее следует монолог (песня) героя, а завершаются оба текста двумя финальными четверостишиями с едва ли не совпадающими речевыми конструкциями («Он пел – у ног сверкала Рона» и «Он пил – солдат, слуга народа»), глагольными рифмами и светящимися от луча солнца европейскими (вражескими) топонимами.
И, наконец, следует отметить в ВСРХ ещё один характерный для ратной поэзии троп – гиперболу, превращающую «слугу народа», рядового бойца в поистине былинного богатыря, единоличного повелителя пространства и времени: «Я шёл к тебе четыре года, / Я три державы покорил…» Этот троп слышен в русской поэзии начиная с державинского «Снигиря» («…Тысячи воинств, стен и затворов; / С горстью россиян все побеждать?»), если не со «Слова о полку Игореве». Им научились пользоваться и ученики Исаковского: «Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат… / <…> / Ему как мавзолей земля – / На миллион веков, / И Млечные Пути пылят / Вокруг него с боков» (Сергей Орлов). Или: «В полях за Вислой сонной / Лежат в земле сырой / Серёжка с Малой Бронной / И Витька с Моховой» (Евгений Винокуров) – не в «поле» даже, в «полях» (!) за чужой восточноевропейской рекой покоятся эти витязи…
В завершение подчеркнём главное: «Враги сожгли родную хату» Михаила Исаковского потому и сравнимо с высочайшими творениями русской лиры (и может рассматриваться в их ряду), что ставит перед собой и решает не узко жанровые (песенно-балладные или какие угодно другие), а именно наиважнейшие, глубинные вопросы литературы, искусства. В том числе знаменитый мармеладовский – а есть ли куда пойти человеку со своею экзистенциальной печалью? – который ставится здесь в самом начале стихотворения. И ответ на эти вопросы даётся со всем возможным эпическим размахом и на отчётливом пересечении этики и эстетики, духовности и бытийности – «в глубоком горе» и «на широком поле», вызревая в итоге в просветлённо-трагический катарсис последней строфы – некое непреднамеренное свечение потустороннего сквозь земную слезу.
P. S. Благодарю Андрея Юрьевича Арьева за ценные замечания и советы.
_____________________
1Песня «Катюша» была популярной в армии уже в советско-финскую войну: «Поём в строю вполголоса «Катюшу» / (На фронте громко петь воспрещено)», – писал поэт Арон Копштейн в стихотворении «Поэты» (1940), где упомянуты также имена Пастернака и Блока.
2Хотя это и не является предметом настоящих заметок, но, несомненно, творческий опыт современников Исаковского, писавших о войне, важен для понимания ВСРХ; укажем на ценное, на наш взгляд, наблюдение: «Его солдат выполняет завещанное в письме-стихотворении Константина Симонова. «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» <…> …Солдат Исаковского сдержал слово – вернулся к той, кого всю войну в письмах и заклинаниях просил не спешить, не пить с разуверившимися «горькое вино на помин души». Однако горькое вино приходится пить именно ему. В одиночестве. Круг возвращения замыкается на непереносимой бездне» (Минаков С. «Вино с печалью пополам»).
3Стихотворение Пастернака написано тем же редким размером – двустопным анапестом, что «Я убит подо Ржевом…», – и при желании в тексте Твардовского можно увидеть схожие образы: «Я – где крик петушиный / На заре по росе; / Я – где ваши машины / Воздух рвут на шоссе. / <…> / Фронт горел, не стихая, / Как на теле рубец. / Я убит и не знаю, / Наш ли Ржев наконец?»
4А. Замостьянов «Слеза несбывшихся надежд»: Михаил Исаковский.
5П. Глушаков.«Куда ж теперь идти…». Об источниках стихотворения Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…» // Знамя. – 2021. – № 5.
6Возможно, это имя пришло в голову поэту-песеннику в связи с историей жизни крепостной певицы Прасковьи Ивановны Ковалёвой-Жемчуговой (1768–1803), ставшей женой графа Н.П. Шереметева. В любом случае имя это достаточно редкое, а потому убедительное. Не обошлось, наверное, и без Некрасова – «Орина, мать солдатская», «бабушка Ненила»…