Достоевский предугадал не только политические, но и поэтические расклады XX века, по сути, он «написал» поэтов Серебряного века: их психофизический облик, их поэтику.
Достоевский след у Заболоцкого замечен давно, почти сто лет назад.
В 1928 году в доме Н. Тихонова и в присутствии П. Антокольского и его жены, актрисы Зои Бажановой, Заболоцкий читал несколько стихотворений, в том числе «Свадьбу».
После чтения Заболоцкого Зоя Бажанова воскликнула: «Да это же капитан Лебядкин!»
На что, по воспоминаниям Антокольского, Заболоцкий сказал: «…то, что я пишу, не пародия, это моё зрение… Это мой Петербург – Ленинград нашего поколения».
Мы привыкли, что поэт – проводник «музыки сфер».
Семнадцатый год освобождает миллионы «униженных и оскорблённых», и они «корчатся», безъязыкие.
Заболоцкий в «Столбцах» становится голосом улицы.
И. Волгин в статье «Метаморфозы Н. Заболоцкого» отмечает связь стихотворения «Бессмертие» («Один лишь кот в глухой чужбине / Сидит задумчив, не поёт…») с пушкинским «Лукоморьем» («Идёт направо – песнь заводит, / Налево – сказку говорит…»).
(У Пушкина кот «песнь заводит», у Заболоцкого – «не поёт»: ибо нечем не только «кричать и разговаривать», но и петь.)
Лирическое отступление.
Как-то мы шли по улице с моим семилетним сыном, и я на ходу проверяла заданное ему на завтра стихотворение. «Мороз и солнце...» – старательно выводил сын. Шедший впереди нас бомжеватого вида мужик оглянулся и заплетающимся языком продолжил: «…день чудесный!»
Это было то самое воспоминание «убогого» мира о «прекрасном и должном».
А что с менее очевидными случаями?
Есениным, например.
В. Катаев в «Алмазном венце» отмечает, что, «несмотря на парижскую шляпу и лиловые перчатки», Есенину больше всего подходит слово «королевич». Так он его и называет.
А чуть выше пишет, что кроме «королевич» он мог бы назвать Есенина «инок, мизгирь, лель, царевич».
Действительно, разве «королевич» не равняется «царевичу»?
Вот и в детской считалке они стоят в одном ряду:
На златом крыльце сидели:
Царь, царевич, король, королевич…
А ведь «царевич» есть в «Бесах».
Петруша Верховенский восклицает в разговоре со Ставрогиным: «Ставрогин, вы красавец!»
И, разворачивая свой план по части «смуты» и «раскачки», подытоживает:
«– …тут-то мы и пустим…
– Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-Царевича; вас, вас!»
«Царевич» Достоевского – весь в женщинах и «драках в кабаке».
Он «не верует», как и лирический герой Есенина, которому «стыдно», что в Бога верил, и «горько, что не верит теперь».
Но, несмотря на это, Тихон предлагает герою Достоевского не то чтобы «вступить в монахи», а быть «послушником». А ведь «послушник» – это та степень подготовки к монашеству, что идёт непосредственно после «инока».
«Царевич» Достоевского кончает петлёй: «…гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей… Всё (записка, мыло, снурок. – И.К.) означало преднамеренность и сознание».
Труп Есенина «висел под самым потолком, и ноги от пола были около полутора метров…»
«В самоубийстве Есенина не сомневался никто», – пишет в своей книге З. Прилепин и добавляет, что «усомнились шесть десятилетий спустя».
А противоположность Есенина Маяковский? «Написан» ли он Достоевским?
Ещё как.
Первое, что приходит в голову:
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Ведь и Раскольников «кроит череп» старухе (правда, не кастетом, а топором), чтобы изменить мир. Как ему кажется – к лучшему.
Лирический герой Маяковского, жестокий и грубый внешне («от мяса бешеный»), в душе – раним и милосерден, он там, «где боль, везде». Совсем как герой хрестоматийного романа Достоевского, который, с одной стороны, убивает двух человек, а с другой – спасает из огня – двух же! – детей.
К тому же помогает «чахоточному товарищу», кормит, а потом хоронит его отца. Отдаёт последние деньги на похороны едва знакомого ему Мармеладова.
Герою Маяковского так же, как и Раскольникову, не даёт покоя Наполеон, но он идёт дальше: хочет быть выше Наполеона. Ведущий «на цепочке Наполеона, как мопса», он, конечно, выше.
И даже самое дорогое, что у него есть, – «слово», лирический герой Маяковского сравнивает с «проституткой».
А есть ли что у Раскольникова дороже Сони?
Но на этом аналогии не кончаются. Герой Маяковского заявляет:
…мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
И в этом заявлении сквозит иванокарамазовское: «Не стоит она («высшая гармония». – И.К.) слезинки одного только замученного ребёнка».
Сам Маяковский – «игрок» (то есть ещё один герой Достоевского): он азартно играет в карты и бильярд.
А его самоубийство – это русская рулетка.
А. Ганиева в книге «Её Лиличество Брик на фоне Люциферова века» приводит письмо Л. Брик сестре Эльзе Триоле: «Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера, обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле – а это на пятьдесят процентов осечка. Такая осечка была уже тринадцать лет тому назад, в Питере. Он вот второй раз испытывал судьбу…»
Судьба сказала: «Да!»
Известно, что Пастернаку Маяковский послужил прототипом Стрельникова в романе «Доктор Живаго».
Роман Пастернака – очень достоевский: эти надрывы, эти бесконечные встречи, это желание перекроить мир, отомстив за «девочку с Конногвардейского бульвара».
И если Стрельников (Паша Антипов) – герой, восходящий к Достоевскому, а Маяковский – Стрельников, то по закону транзитивности, гласящему, что если а = в и с = в, то а = с, Маяковский – герой Достоевского.
А что же дамы?
(Точнее, женщины, потому что на «дам» и Ахматова, и Цветаева обиделись бы, как обижались, когда их называли поэтессами.)
В августе 1946 года Жданов, председатель Верховного Совета РСФСР и организатор первого съезда писателей, назвал Ахматову «взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и моленной».
В своём докладе Жданов перефразирует литературоведа Б. Эйхенбаума, сказавшего, что героиня Анны Ахматовой «не то блудница… не то монахиня».
Уж не Сонечка ли это Мармеладова?
С одной стороны – в сцене чтения Евангелия – названная «блудницей», с другой – в той же сцене – на вопрос Раскольникова: «Так ты очень молишься Богу-то?» – отвечающая вопросом: «Что ж бы я без Бога-то была?»
Зададимся вопросом и мы: кто без Бога «ничто»? Только монахиня.
Ибо у любого другого человека есть ещё что-нибудь, кроме Бога: семья, частная собственность, государство…
Ахматова и сама признаёт себя, с одной стороны, «блудницей».
«Все мы бражники здесь, блудницы», – говорит она в 1911 году о завсегдатаях «Бродячей собаки».
С другой – «монахиней», потому что лишь она может просить у Бога дать ей «горькие годы недуга, задыханья, бессонницу, жар» и отнять – что уж там «друга»! – «ребёнка».
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Только Авраам способен отдать Исаака, только Бог – единственного сына.
При этом Анна Андреевна до Сонечки недотягивает: на каторгу, в лагерь (отнюдь не пионерский) к сыну она так и не поедет.
Что касается Цветаевой.
В своих воспоминаниях Ариадна Эфрон рассказывает, как однажды на Пасху они с матерью не попали в храм: не было ни денег, ни сил. И Цветаева сказала, что ничего страшного и что к таким, как они (читай: «униженным и оскорблённым»), Бог должен приходить сам. Она не договаривает: «А не придёт, так и не надо».
Разве это не Катерина Ивановна из «Преступления и наказания»?
Воплощённая гордыня, она является третьим (наряду с Лужиным и Свидригайловым) – женским – двойником Раскольникова.
Как Цветаева является женской ипостасью Маяковского.
Цветаева в эмиграции мечтает о бонне для своих детей: совсем как Катерина Ивановна, которая заявляет, что её дети – «дворянские дети». И деньги от организованного фонда помощи Марине Цветаевой она принимает как должное (в точности как Катерина Ивановна – «трёхрублёвую зелёненькую кредитку» от «солидного чиновника лет пятидесяти»).
«А какая она умная… какая добрая!» – говорит о Катерине Ивановне Соня.
Вольтеровский ум Цветаевой отмечают все её современники.
О «доброте» же говорит дочь: «Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти… делилась последним, наинасущнейшим…»
Бывают странные сближения.
И нестранные тоже.
В этом смысле Достоевский автор не только романа «Бесы», но и «Поэты», который, как пазл, можно собрать из разных романов писателя. Впрочем, слова «бесы» и «поэты» – особенно в применении к поэтам Серебряного века! – практически синонимы.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней…
(Есенин)
Достоевскому на двухсотом году своей жизни не нужно доказывать свою гениальность. И всё же не устаёшь поражаться, открывая очередное её проявление.