Оскудение речи – убивает Россию. Вместо чарующих русских слов – слышим сегодня клёкот банковских индюков, ржач компьютерных вирусов. Менять строй русской речи начал Пушкин. Но не базарного упрощения, а нагой простоты добивался он от нашего языка, делая его легко слетающим с губ, ускоряя, однако ж, и уплотняя слово.
Пушкин – гений просторечия. Просторечие – не грубость, не бульварная плоскотня. И первой союзницей в создании подлинного просторечия, помимо речи родной, стала для Пушкина речь итальянская. Перекликающаяся через века с народной латынью, речь итальянцев проста, мелодична, нагло-нежна и грубо-застенчива, как захмелевшая любовница, острыми зубками покусывающая вас за ухо. Отзвуки итальянской речи явно слышны в пушкинской прозе. Частично – в поздней поэзии. Пролетев под римскими акведуками и перевалив через кремлёвские зубцы, эта речь обрывает сердце и возносит дух. Причём пляски речевых видéний строго материальны: они летят тысячами ворсистых перьев и травяных стебельков, уплотняя в себе всю средиземноморскую культуру – виадуки, капеллы, капитолийские холмы. Именно звук итальянской речи влёк Пушкина на Апеннины. «Краёв чужих неопытный любитель» мало-помалу становился свидетелем, даже участником божественной итальянской хореодрамы, пронизанной терцинами Данта.
Вот о чём думалось по ходу просмотра фильма «Пушкинская Италия».
Теперь о другом. Когда звучит «закадр» – документальное кино становится видео-прозой. Голос разворачивает кадр. Деревья и камни организуют Москву и Рим, Филофея и Торквато Тассо. Самопроизвольные сюжеты документальных фильмов – свежи, как не изжёванные козами побеги, они сродни движущейся в крови лазерной игле: через любые преграды, от предмета – к явлению, от образа – к символу.
На таком вот сюжетно-композиционном перекрестье и возникают отрезки возрождаемого новеллистического стиля, который со времён Пушкина-Чехова и Лермонтова-Толстого нами слегка подзабыт. Новое документальное кино с неподготовленными художественными вкраплениями такой новеллистически-документальный стиль сейчас и осваивает. И с этой точки зрения фильм «Пушкинская Италия» представляется замечательным опытом внятных предположений и ненатужных сцен в духе народного неореализма.
Кто сделал фильм? Авторы сценария – Алексей Букалов, Виктор Листов, Галина Евтушенко. Режиссёр – Галина Евтушенко. Операторы Чечилия Бруньоли, Анатолий Гришко, Виктор Доброницкий. Композитор Левон Оганезов. Вокал Елена Камбурова. Голос фильма – Алексей Гуськов. Производство – «КИНОСТУДИЯ «РОЗА».
Эти высокие профессионалы уловили и документально оснастили полёт пушкинского воображения, сделали воображение зримым. Пушкин боялся «казни покоя». И всячески будил своё воображение, понимая: воображение – главная нить, связующая нас с Богом и Космосом. Присутствие в ленте пушкинского воображения снимает вопрос: «О чём и как можно рассказывать в двухчастном фильме, если Пушкин в Италии не был?»
А вот о чём, а вот как.
Структура фильма намеренно диалогична. Первая часть этой «неигровой дилогии» «Увидеть Бренту!» – посвящена веку ХIХ и вступает в диалог со второй, носящей название «Паломник духа» и повествующей о веке ХХ и даже ХХI. В части первой создатели фильма находят в Италии места и памятники, о которых Пушкин знал по книгам, живописи и устным рассказам. Итальянские реалии, контрастируя с российскими, создают динамическое напряжение фильма. Образы Апеннин, «простёгнутые» крылатыми фразами из «Онегина», «Медного всадника», «Песен западных славян», создают в ленте неповторимый русско-европейский слиток страсти, тоски, сплетен, умолчаний, ума и безумия, дуэльного хладнокровия и рвущего вены эроса.
Вторая часть отделена от первой не только хронологически, но и сущностно. Акцент перенесён на людей из окружения поэта, так или иначе, связавших его с «Авзонией счастливой». Гоголь, Зинаида Волконская, Карл Павлович Брюллов, другие, менее известные… Кроме того, авторы удачно вмонтировали в ленту диалоги двух воображаемых персонажей: Мадам и Месье (лучше бы – Синьоры и Синьора). В их разговорах – как и в музыке Евстигнея Фомина, звучащей в ленте, – оживают судьбы пушкинской эпохи.
Однако самый впечатляющий эпизод второй части построен на кинохронике начала ХХ века. Камера неотступно следит за официальным визитом императора Николая II в Италию. Радостно и светло делается на душе, оттого, что в поездке монарха сопровождают итальянские мотивы произведений Пушкина. Николай Александрович любил Пушкина самозабвенно, трепетно. Именно Пушкин утешал его в той поездке, в которую царь отправился без семьи, так как стало доподлинно известно: анархисты готовят покушение. Память движется назад, неожиданно появляется более ранний эпизод – домашний спектакль, Николай II в гриме Онегина. Тут же звучит «Боже царя храни!», в необычном переложении для арфы. Царь-чтец? Царь-лирик? Царь-лишний человек?
Визит императора Николая II в Италию
Здесь вовсю начинают шевелиться пласты нашего бессознательного. Минувшее встаёт перед нами, когда слышим о «юных забавах», о ссылках, о невозможности соединиться с Брентой, которую Ходасевич назвал «рыжей речонкой» и «лживым образом красоты», но которая для Пушкина была символом быстротекущей и утекающей свободы. А Тибр и Сороть? Их сопоставление в фильме куда глубже привычных рассусоливаний про социальные несправедливости, про милости (или подлости) самодержавия и папства.
Вода – информативней Истории. Собранные с поверхности Тибра и Сороти «иноформашки» – могут вполне оказаться мировыми планами жизни и смерти-бессмертия. «Единый план Дантова «Ада» – уже есть плод высокого гения». Это сказано поэтом не зря и к фильму имеет прямое отношение. Правда, здесь не план старого образца, а планово-бесплановая композиция, по ходу ленты рождающая неожиданность за неожиданностью…
Россия через Италию видится родней и ближе. Италия через Россию – величественней. План Рима – рассказ о душе латинян-итальянцев. В московских переулках – Кривоколенном, Петроверигском, Харитоньевском – архитектурный план русской души. Сразу осознаёшь и другое: времени-то в России нет! Вернее, есть одно только время – российское. Тут уж не обойтись без физика Гейзенберга: «Элементарные частицы, фиксируясь пространстве, теряются во времени».
России дано великое пространство. Италии – великое время. Элементарные частицы – это частицы человеческих душ, о которых раньше думали: «они – песчинки». Вот мы, российские песчинки пространства, и летим вместе с Пушкиным, чтобы соединиться с итальянскими песчинками времени…
Кроме «песчинок пространства и времени», кроме изящных, почти балетных, мультвставок, особую прелесть – как в настоящей прозе – придают фильму бережно подобранные или выскочившие на экран самовольно детали. Чёрные коты, густопсовые борзые, упоминание картины Брюллова «Взятие Рима Гензерихом», навевающей мысли о гибели цивилизации, гестапо в римском особняке Волконской, неуёмный кларнетист, собирающий деньги у фонтана Треви, автор сценария, знаменитый «тассовец» Алексей Букалов – теперь уже покойный – появляющийся в необходимо-нужных местах, хор бардов, слабо понимающих, что такое Пушкин, и, конечно, римские доки-повара, дивно разбирающиеся в «цыплятах Парьминьяна», «лазаньях», «фриттатах» и прочих омлетах по-итальянски…
Старые времена шествуют в ленте через новые места, и в местах этих оживают по-новому. К примеру, Карл Брюллов. Он делал наброски пушкинского портрета так, словно поэт должен завтра погибнуть. Пушкин и погиб! Причём ровно за день до сеанса, на котором должен был художнику позировать. Брюллов тогда сказал: «Пушкин велик и в жизни, и в смерти. Завидую его кончине». Смерть отразилась в набросках. Жизнь отразилась в смерти. И навсегда перекочевала в пушкинскую сладко-печальную усмешку…
Но не сцепление деталей самое важное в фильме, а сцепление – даже, если хотите, соитие – культур. Каждое положение тела русско-итальянской культуры, каждая складка одежды, каждый промельк мимолётного замысла – здесь важны, необходимы. Почему? Да потому, что культура – особого рода нравственность! Нравственность красоты. Эта нравственность красоты и еле чуемых замыслов с удивительной киноречью, передаваемой через обновлённый новеллистический стиль, больше всего в ленте и подкупает.
Пушкин doc. – электрический ток! Разряды этого тока заставляют знать не только прошедшие, но и будущие времена. И в этом мареве будущего, наплывающем после фильма, ясно читается: минуют «мятежи и казни». И Земля, этот Большой Иллюзион с океанами речи и цветными тенями движущихся символов, скоро перестанет пугать нас своим исчезновением…
Русско-итальянский жаворонок возвещает утро. Культура преобращает смерть. Язык культуры – предстаёт паломником духа. Пушкин, наглядевшись на Тибр, снова смотрит на Сороть. Кинокамера, вделанная в мозг, ищет в траве застывших от изумления цикад.
Борис Евсеев