Вячеслав Огрызко
Последние полтора-два года жизни были для Симонова очень и очень тяжёлыми. В одну из встреч с заведующим сектором литературы ЦК КПСС Константином Долговым он признался, что написал за свою жизнь очень и очень много, но к главной книге так и не подступился. «Меня угнетает, – говорил писатель, – самое страшное и непоправимое: я много сделал в литературе, многое написал честно, откровенно и искренне, но при этом я не написал самого главного и, к великому сожалению, уже не напишу».
Чем Симонов был занят в то время?
Во-первых, он собирался подготовить к печати книгу своих писем к матери и отчиму – «Дорогие мои старики», в которую прежде всего хотел включить переписку военных лет. «Он делал эту работу, – пометила на черновом варианте этой книги его жена Лариса Жадова, – в декабре 1978 – январе 1979-го».
Во-вторых, у Симонова были планы снять художественно-биографическую картину о маршале Георгии Жукове «От Халхин-Гола до Берлина» длиной час двадцать минут. Заявку на фильм он подал председателю Госкино Филиппу Ермашу ещё 12 августа 1978 года. «В основу фильма, – сообщил писатель главному киноначальнику, – будут положены следующие материалы:
1. Из кинолетописи Великой Отечественной войны. Кинодокументация 5 августа 1966 г. «Маршал Советского Союза Г.К. Жуков рассказывает о битве под Москвой».
Это беседа с Г.К. Жуковым, которую брали у него я и тогдашний главный редактор военно-исторического журнала генерал-лейтенант Н.Г. Павленко.
Беседа бралась в период работы В.С. Ордынского, Е.З. Воробьёва и моей над фильмом «Если дорог тебе твой дом». Некоторые кадры из этой беседы вошли в фильм, всё остальное осталось в кинолетописи.
Предполагаю широко использовать этот уникальный летописный материал о битве под Москвой, поставив его в центр повествования, тем более что сам Жуков в ответ на мой вопрос – что из всех огромных событий войны с особенной силой живёт в его памяти? – отвечает в кадре кинолетописи: «…Больше всего мне, конечно, запомнилась битва под Москвой… И я до сих пор помню самые мелкие детали этого сражения».
2. Кинокадры и фотодокументы, связанные с деятельностью Жукова и с действиями войск, которыми он командовал в ходе событий 1939 и 1941-45 годов.
С поисками и отбором этих кадров и фотодокументов в государственных архивах, а также в личных архивах фотокорреспондентов будет связана длительная и кропотливая работа, но полагаю, что в итоге необходимый для фильма материал будет постепенно собран.
3. Архивные документы военных лет – рукою Жукова писанные приказания, распоряжения, а также его донесения и предложения, адресованные в Ставку и Генштаб. С рядом этих документов, связанных с периодом Московской битвы, я знаком. Они весьма выразительны и могут быть с успехом использованы, иногда непосредственно в кадре, иногда в закадровом тексте.
4. Книга Г.К. Жукова «Воспоминания и размышления».
Наиболее выразительные и важные фрагменты из этой книги могли бы прозвучать в фильме и за кадром и в кадре, в чтении и исполнении актёра, создавшего в художественном кино наиболее достоверный в восприятии зрителей образ Г.К. Жукова.
При наличии его принципиального согласия на это, я имею в виду М.А. Ульянова.
5. Мои собственные записи бесед с Г.К. Жуковым в разные годы, начиная с 1939 года, о его военной деятельности и его взглядах на целый ряд военных вопросов.
Несколько кратких фрагментов из этих записей могли бы быть использованы в закадровом тексте фильма, так же как и мои, опубликованные в книге «Разные дни войны», дневниковые записи о Жукове в Карлсхорсте, в день капитуляции.
6. Свою книгу «Воспоминания и размышления» Жуков посвятил советскому солдату.
Предлагаю включить в фильм несколько как бы ответных кратких высказываний тех людей, которым посвящена книга – рядовых солдат Великой Отечественной войны – о Жукове как о командующем фронтом, в составе которого они воевали под Ленинградом, под Москвой, под Берлином.
7. Современные съёмки некоторых мест, связанных с событиями, отражёнными в фильме. В том числе некоторых пунктов в Ленинграде и под Ленинградом, в Москве и под Москвой, под Берлином и в Берлине. А также на Халхин-Голе. Эту последнюю съёмку желательно будет приурочить к августу 1979 года, когда там на месте, на Халхин-Голе, с участием его советских и монгольских ветеранов, будет отмечаться сорокалетие этих событий. Думаю, что сейчас это будет особенно политически актуально».
Симонов обещал уложиться в шестнадцать месяцев. Но Ермаш занял уклончивую позицию. Он не сомневался в том, что все идеи писателя будут встречены в штыки в Главном политуправлении армии. А как сломить волю генерала Алексея Епишева, главный киноначальник не знал.
27 сентября 1978 года литсекретарь Симонова Нина Гордон записала в свой дневник:
«Кинофильм о Г.К. Жукове К.М. <Симонов> пока делать не будет. Очень этим расстроен. (Был у начальства.)
Жаль. Сделал бы прекрасный фильм и ему очень хотелось его сделать.
– Ну что ж, переживу и это… – сказал он мне»
На неприятности с задуманным кинопроектом о Жукове наложился скандал с выходом первого тома нового собрания сочинений Маяковского в библиотеке журнала «Огонёк». Подобранные главредом «Огонька» Анатолием Софроновым комментаторы вновь попытались изъять из тома все посвящения поэта Лиле Брик. Симонов написал по этому поводу злую статью «О пользе порядочности» и личное письмо Леониду Брежневу, из-за чего потом не раз вызывался на Старую площадь.
Кстати, самая важная встреча в коридорах власти у него состоялась 18 октября 1978 года. В тот день его секретарь Нина Гордон записала в свой дневник: «С утра позвонили из ЦК – вызывают на 17 часов сегодня. К.М. <Симонов> держится спокойно, но я-то его знаю – нервничает». Нервничал Симонов ещё и потому, что не знал, кто его примет. Уже было ясно, что не Брежнев. Но кто? Всесильный Суслов? Секретарь ЦК по пропаганде Зимянин? Или ему предстояли беседы с заведующими отделами пропаганды и культуры ЦК Тяжельниковым и Шауро? Симонов пытался просчитать, кого его возможным собеседником успел нанять многолетний помощник Суслова – Владимир Воронцов, который от имени ЦК и санкционировал исключение из первого тома все посвящения Маяковского Лиле Брик.
Симонова по указанию Суслова принял Зимянин.
«Вернулся К.М. вчера из ЦК прямо на дачу, – записала 19 октября в свой дневник Нина Гордон, – уже в семь тридцать был дома.
Увидев мой вопросительный взгляд (я очень тревожилась) – сказал ласково: – Всё хорошо… Настроение у меня хорошее.
Потом, когда пошли пройтись, рассказал мне, что больше часу говорил с М.В. [имелся в виду секретарь ЦК КПСС по пропаганде Михаил Зимянин. – В.О.], что письмо его прочитал адресат [Брежнев. – В.О.] и поручил разобраться на высоком уровне; что из пятого тома собрания сочинений Маяковского выдирают комментарии, в которых уже что-то чудовищное написано о Бриках; что возможно снимут Макарова – директора музея Маяковского. Но что статью К.М. «О пользе добросовестности» пока печатать не советуют… (боятся, видимо, слишком большого резонанса за рубежом. – Н.П.)
– И вы согласились? – спросила я.
– Думаю, что это пока правильно; посмотрим как пойдёт дело дальше.
Шагал по шоссе, шаркая ногами от усталости. В общем-то жил в большом напряжении, а сейчас – как пар выпустили.
Когда ужинали, налил по рюмке коньяку.
– За вас, за вашу победу, – сказала я.
– Что вы, какая победа… Ну просто выпьем за всё хорошее.
А потом сказал:
– А теперь я выпью за вас, дружок мой. За моего дружка…
Выпили, и посмотрев на меня, добавил:
– Мой историограф и биограф…
Я похолодела – что он думает, какие мысли у него? А ведь понимаю что думает – он думает, что он очень болен… очень…»
К слову: визит Симонова в ЦК всё-таки дал свои плоды. Да, писателю не разрешили опубликовать статью «О пользе порядочности». Но Агитпроп дал команду восстановить в новом собрании сочинений Маяковского все посвящения Брик. Кроме того, Суслов наконец решил расстаться с Воронцовым. Правда, до писателя дошли слухи, что Воронцовым Агитпроп собирался заменить в музее Маяковского Макарова. А это могло только повредить маякововедению.
Когда скандал с первым томом Маяковского поулёгся, Симонов вернулся к идее фильма о Жукове. «Я понемножку продолжаю, – признался он 9 февраля 1979 года главному редактору журнала «Дружба народов» Сергею Баруздину, – заниматься Жуковым, связанными с ним документами, воспоминаниями».
Параллельно у Симонова вызрела идея книги воспоминаний. Но начинать он собирался не с нуля, не со своего рождения и детства, а с рассказа о своих военных дневниках. «…займусь РДВ [книгой «Родные дни войны». – В.О.], – сообщил он в середине октября 1978 года о своих планах Нине Гордон, – напишу как я писал эти дневники. Раньше займусь материалом по РДВ – сдам, что ненужно в ЦГАЛИ [теперь этот архив называется РГАЛИ. – В.О.], а над остальным буду работать».
Тогда же, осенью 1978 года, Симонов планировал в декабре лечь в больницу (здоровье его всё ухудшалось).
В больнице Симонов пробыл до 8 января 1979 года. Непосредственно к работе он возвращался медленно. «23 февраля 1979 года К.М., – рассказывала позже Гордон, – приступил к диктовке рукописи «Глазами людей моего поколения (размышления об И.В. Сталине)». Готовился к этой работе давно, долго, собрал огромный материал».
Правда, уже через полтора месяца писатель был вынужден прерваться. Ему стало совсем плохо. Последний раз он продиктовал Гордон свои воспоминания 9 апреля 1979 года.
Как вспоминал Долгов, Симонов вообще весной 79-го года внешне сильно изменился. Он очень и очень ослабел. «Я не удержался, – рассказывал Долгов, – и однажды спросил: «Константин Михайлович, как вы себя чувствуете?» Он подумал и тихо ответил: «Я очень глубоко болен, мне становится всё хуже и хуже, вечерами, особенно к ночи, я иногда задыхаюсь». Я спросил: «А лекарства вы употребляете, они вам помогают?» На что он ответил: «Когда как, но чаще всего я наливаю граммов 30-50 коньяка, выпиваю, и мне становится легче». Тогда я предложил ему лечь в самую лучшую больницу, подлечиться, на что он ответил: «Уже поздно, мне уже никто и ничто не поможет. Я знаю, что мне осталось жить на этом свете совсем недолго». Я был настолько поражён таким неожиданным признанием, что даже растерялся, не зная, что ответить, а потом сказал, что в случае необходимости руководство ЦК КПСС, несомненно, окажет любую помощь».
19 апреля Симонов вновь лёг в больницу. Врачи настойчиво порекомендовали ему продолжить лечение в Крыму. Писатель решил с женой какое-то время пожить в Гурзуфе.
В Крыму Симонов пытался держать руку на пульсе. Он и оттуда постоянно теребил своего секретаря Гордон: то звонками, то письмами. Отвечая на одно из его писем, Гордон 22 июня ему сообщила:
«Милый, милый Константин Михайлович! Спасибо Вам за письмо. Я ему так обрадовалась, что даже повеселела.
Плёнку Марине отдала, диктофон она возьмёт у Марины Звонковой (нарисованного Вами грюндюка наверху не оказалось!)
Звонил мне И.С. Зильберштейн и со свойственным ему напором обрушил на меня каскадную речь о том, что Вам просто необходимо написать 4-5 страниц о Блоке <…>
Я его мягко укоротила, сказав, что сейчас об этом не может быть и речи, это прежде всего Вы должны поправиться. Он умолк. Но думаю, только на время, при его неистовости – будет ещё и звонить и писать».
В начале июля Симонову вновь стало плохо: возможно, сказалось отсутствие жены (она в середине июня уехала по каким-то делам в ГДР и вернулась к мужу в Гурзуф лишь 5 июля). Врачи дали понять, что нужна будет операция. И 7 июля Симонов прибыл в Москву.
В столице писателю подтвердили давно установленный ему диагноз: обезызвествление лёгких.
К слову: в своё время писателю не раз предлагали поехать на лечение в Швейцарию. Там ему обещали вырезать одно обезызвествлённое лёгкое с тем, чтобы хотя бы второе работало свободно. Но писатель, сославшись на свою занятость, от этого плана отказался.
В Кремлёвскую больницу на Мичуринском проспекте Симонова положили в конце июля. Но до этого он не сидел сложа руки. «Перед самым уходом в больницу – в последний раз в больницу, – рассказывала Гордон, – все дни, несмотря на его плохое самочувствие, очень много работал – разбирал бумаги, приводил всё в порядок, просматривал разные папки».
Первую операцию Симонову сделали 7 августа. Она прошла относительно удачно. Дней через десять ему планировали сделать вторую. Но Симонов попросил врачей не тянуть.
Вторая операция привела к новым осложнениям. «…сделали её, – рассказывал сын писателя Алексей Симонов, – не так хорошо, как первую: задели какой-то кровеносный сосуд, началась закупорка лёгкого, на фоне этого началось новое воспаление».
Врачи из Кремлёвки были в панике. Они не знали, что делать. Кто-то предложил срочно пригласить специалистов из Швейцарии. В Москве этих специалистов встречала и сопровождала работавшая в журнале «Вопросы литературы» Елена Кацева, которая в войну служила военной переводчицей. Позже Кацева рассказала Гордон, что швейцарцы «только переглянулись, когда узнали, что ему [Симонову. – В.О.] сделали две операции на одной неделе (вторник и пятница) под общим наркозом».
На консилиуме швейцарцы предложили вывести писателя из тяжёлого состояния сильным гормональным ударом. Но наши доктора стали колоть своего именитого пациента не полными дозами, а лишь на четверть. Но такое лечение должного эффекта не дало.
Дочь Симонова – Екатерина – в 2015 году утверждала: «Во время второй операции здоровое лёгкое ему залили кровью».
Позже у врачей возникла идея подключить Симонова к аппарату искусственного дыхания. Но сын писателя выступил против этого. «…ведь ни один человек, – объяснил он позднее своё решение, – не давал мне гарантии, что это продлит его жизнь. Сейчас ему станет немножечко легче. Но скажите, вы гарантируете, что это подключение даст ему шанс выздороветь? Встать на ноги? Когда-нибудь отключить его от этой машины? Я не хотел сделать его безмолвным заложником, глядящим нам в глаза придатком этого аппарата, который жив только до тех пор, пока аппарат работает или пока не ослабеет сердце».
Умер Симонов утром 28 августа 1979 года. «А у нас утром сегодня, – написал в тот день критику Валентину Курбатову писатель Александр Борщаговский, – большое горе – умер Симонов. Моя жизнь с 1939 года тесно связана с ним, и жизнь (и работа) моих старших детей (ленинградских) тоже. Как и всякая значительная, крупная фигура сорока минувших лет (с конца 30-х) – он и жертва, и трагическая фигура, и человек, не реализовавший свой большой природный талант, но работа его – беспримерна, а благородство и совестливость – их хватило бы на весь состав писателей… Совсем недавно я получил от него письмо о моих рассказах, полное честных и серьёзных размышлений, грустное, мужественное и смятенное одновременно. Видимо, он понимал, куда всё движется. Только сегодня я вполне могу оценить некую завещательную силу его письма».
В день смерти Симонова его личный юрист – Марк Келлерман сообщил, что писатель оставил завещание. Константин Михайлович хотел, чтобы его тело сожгли, а прах развеяли над Буйничским полем под Могилёвым.
Узнавшая о последней воле мужа Лариса Жадова, сама ещё не окрепшая от перенесённого микроинфаркта, тут же бросилась в ЦК КПСС к Долгову. «Сразу после кончины К. Симонова, – вспоминал Долгов, – нам <в ЦК> позвонила его жена и попросила о встрече. На этой встрече она прямо и откровенно рассказала о том, что К. Симонов оставил завещание, в котором попросил похоронить его на Буйничском поле под Могилёвым, где он в июле 1941 года впервые был свидетелем кровопролитного сражения, в котором наши бойцы уничтожили 39 немецких танков и затем вырвались из окружения. С тех пор эта земля стала для него родной и незабываемой.
Я ответил, что это её неотъемлемое право – похоронить мужа согласно завещанию, хотя решение о его погребении принимает руководство ЦК КПСС, поблагодарил её за откровенность и сказал, что мы об этом никому не будем говорить, поскольку это её сугубо личное дело, мы же будем готовить соответствующий некролог для руководства. Как оно решит, от нас не зависит. На этом и расстались».
Однако партруководство отнеслось к последней воле Симонова, скажем так, очень нервно. Оно считало, что писателя следовало похоронить на правительственном Новодевичьем кладбище. Правда, не было уверенности, что на это будет получено согласие родных Симонова.
У инстанций на обдумывание возникшей проблемы ушло два дня. Из-за этого официальный некролог о смерти Симонова появился в печати с большой задержкой.
Всё это время в писательских кругах продолжалось обсуждение личности самого Симонова. Одни вспоминали только всё хорошее, что было связано с писателем. Другие припоминали разные истории с участием Симонова.
Гражданскую панихиду по Симонову было решено провести 31 августа в Центральном Доме литераторов. По неписаным правилам следовало подготовить к этой печальной церемонии красные подушечки со всеми наградами писателя. И тут обнаружилось отсутствие золотой звезды Героя Социалистического Труда и одного из орденов. Келлерман пообещал на время похорон принести свой орден Красной звезды (потом, правда, вспомнил, что писатель в войну был награждён другим орденом – Красного Знамени). А звезду Героя бывшая жена Симонова – Евгения Ласкина – попросила у своей подруги Мариэтты Шагинян. Но та сказала, что сначала должна получить на это письменное разрешение у секретаря парткома Московской писательской организации. Сына Симонова это расстроило, и Звезду потом попросили у одного из Кукрыниксов – Куприянова. Как проходила траурная церемония, позже рассказала в своём дневнике Нина Гордон: «Я, с несколькими товарищами по работе, друзьями и родными К.М. поехала за гробом в морг. Хотелось хоть немного постоять около К.М. без народа, без чужих глаз.
Смотрела на него, такого спокойного, красивого, бесконечно дорогого – и не верила. Не верю и сейчас, что он умер. Всё думаю, что он на даче, на Пахре, а я работаю у него наверху, в городе…
В ЦДЛ было тьма народу, все улицы оцеплены, вход по пропускам. К сожалению ЦДСА был на ремонте, а помещение Дома литераторов невелико и вместить всех желающих проститься просто не могло. Говорили, что очереди народа тянулись до Смоленской с одной стороны и до Никитской с другой. Бесконечное количество венков и цветов».
На церемонию прощания в ЦДЛ приехало много больших начальников. В почётном карауле стояли члены Политбюро Гришин, Косыгин, Суслов, кандидаты в члены Политбюро Демичев и Соломенцев, секретари ЦК Капитонов, Долгих и Зимянин.
Кремация писателя состоялась на Донском кладбище. А потом были поминки в ЦДЛ.
На поминках многие шептались: так где же всё-таки будет захоронен прах Симонова. Но точного ответа на тот момент никто дать не мог.
В день поминок, 31 августа 1979 года заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Зоя Туманова и заместитель заведующего отделом оргпартработы ЦК Николай Перун внесли предложение о материальном обеспечении семьи Симонова. К слову: кого партчиновники тогда считали членами семьи писателя? Вот их справка:
«Состав семьи К.М. Симонова
1. Жена ЖАДОВА Лариса Алексеевна, 1927 г.р., не работает.
2. Дочь СИМОНОВА Александра Кирилловна, 1957 г.р., закончила МГУ.
3. Дочь СИМОНОВА Екатерина Семёновна, 1951 г.р., преподаватель института международных отношений.
4. Дочь ФОФИНА Мария Кирилловна, 1950 г.р., работает в редакции газеты «Советская культура».
5. Сын СИМОНОВ Алексей Кириллович, 1939 г.р., работает на телевидении».
Партчиновники предлагали установить жене Симонова – Ларисе Жадовой – персональную пенсию и сохранить за ней право на пользование кремлёвскими поликлиниками и больницей, а также закрепить за семьёй писателя квартиру Симонова на улице Черняховского. Но потом партначальство решило, что всё это – лишнее.
Через день после кремации родные Симонова получили урну с прахом писателя. А пятого сентября в «Литгазете» появилось краткое сообщение: «Урна с прахом покойного будет захоронена на Новодевичьем кладбище». В редакции «ЛГ» тогда даже не догадывались, что семья писателя даже и не собиралась следовать установкам чиновников, она была настроена во что бы то ни стало исполнить последнюю волю близкого им человека.
Девять дней родные Симонова отметили 5 сентября в московской квартире писателя. А через три дня они, по сути, тайком от власти отправились в Белоруссию.
До недавнего времени были известны лишь свидетельства сына Симонова о том, как семья исполнила волю писателя. В одном из интервью он рассказал: «2 сентября мы получили урну с прахом, сели в две машины и направились в Белоруссию. [Тут Алексея Симонова подвела память: в Белоруссию члены семьи писателя отправились не 2, а 8 сентября. – В.О.] Ехали Лариса Алексеевна – вдова Константина Михайловича, я, сёстры, ещё несколько человек – словом, родственники и те, кто фактически был членом семьи. Но возникла проблема. Про Буйничское поле мы слышали много раз. Однако – так уж сложилось – никто из нас там не бывал. Буйничи – деревня под Могилёвом, рядом – несколько полей. Которое «наше»? Решили свернуть в Кричев к Мельникову: он про Могилёвщину знает всё – должен знать и это. Но выяснилось, что и Мельников точно не знает. Зато он знает могилёвского военкома полковника Тихонова, который по долгу службы отвечал за военно-патриотическую работу. Николай Александрович Тихонов оказался на редкость симпатичным человеком. Встречался с отцом и, как выяснилось, в один из отцовских приездов в Могилёв с ним на Буйничское поле ездил. Более того! Тихонов, оказывается, незадолго до смерти отца отыскал участника тех боёв, тоже был с ним на поле и всё надеялся; приедет Симонов снова – познакомлю. Так что теперь сомнения отпали. Дальше всё просто. Приехали на место около восьми вечера. Достали из машины урну. Прошли в глубь поля. Когда я стал рассыпать прах – Мельников и Тихонов опешили, они ничего про наш замысел не знали. Мы постояли, помолчали… Тихонов – лицо официальное – улучил момент, извинился, сел в машину, съездил куда-то позвонить (власти знали, что в Могилёв приезжает семья Симонова, мы через горком заказывали номера в гостинице, но зачем – никого не волновало). Вскоре вернулся. Все выпили по пятьдесят граммов за помин отцовской души и поехали в город ужинать – усталые были, намотались... За ужином разговор шёл путаный, Мельников и Тихонов вспоминали приезды отца, каждый из нас – что-то своё, это в памяти не осталось. А что осталось... Когда уезжали с поля, на краю его, над лесопосадками, занимался закат. Небо было невероятно густого алого цвета, и мысль о перекличке событий – зарево 41-го года и сегодняшнее прощание с отцом – возникала сама собой. А ещё я помню своё ощущение: мы сделали то, что отец завещал. И никто нам не помешал. Хорошее было ощущение. Облегчающее».
Но я нашёл в архивах ещё одно описание последнего прощания с Симоновым. Осенью 1980 года Нина Гордон записала в свой дневник:
«8 сентября уехали с прахом под Могилёв, на поле боя, Буйничи.
Ездили – Лариса Алексеевна, Катя, Саня, Вася, Маша, Алёша, я и два шофёра – Саша Поцелуев и Толя Краснов, двумя машинами. Выехали 8-го сентября в 8 час. 30 мин утра, вернулись 9 сентября в 10 часов вечера.
На поле боя (за Могилёвом 5 клм от центра города) в Буйничи приехали 8 сентября около 7-ми вечера. Заезжали в Кричевский музей за М.Ф. Мельниковым, затем вместе с ним в Могилёвский музей – куда привезли большой портрет К.М. (Да, в Кричевский музей тоже привезли большой портрет К.М.)
Из Могилёва на поле поехали с нами, – уже в третьей машине, – бывший военком, полковник Иван Александрович Тихонов, который раньше знал К.М., встречался с ним, когда К.М. приезжал в Могилёв уже после войны; Тамара Фёдоровна Положенцева – научный сотрудник Могилёвского музея и бывший пулемётчик Кутеповского полка Василий Афанасьевич Пятков, с которым К.М. так хотел, но так и не успел познакомиться.
Всю дорогу, от самой Москвы лил дождь, а здесь, когда приехали на поле, дождь перестал, был тихий вечер и всё поле было освещено красным закатным солнцем.
Алёша взял урну с прахом, проткнул её сверху ножом и высоко держа её в руке пошёл по полю, развевая пепел по ветру. Никто не плакал. Кто-то шёл с Алёшей, кто-то стоял на месте или делал несколько шагов за ним, или навстречу ему. Лица у всех замкнутые, потрясённые.
Я стояла, внутри у меня всё застыло. Никому не говоря, – впрочем Алёше я кажется сказала, – но всей душой я была против этого – мне казалось невозможным, чтобы не было могилы Константина Михайловича, чтобы некуда было прийти, некуда положить цветы, нельзя посидеть у могилы – и в то же время понимая, что его воля – закон, который не обсуждают, его воля должна быть выполнена до конца. И поражалась Ларисе, которая выполнила всё до конца с таким мужеством, с такой твёрдой решимостью сделать так, как завещал ей Константин Михайлович.
Вечер был светлый, мягкий, солнце ещё не зашло, когда Алёша поднял урну и стал развевать пепел – и вдруг – у меня было ощущение, что кругом меня, в воздухе, всюду, везде Константин Михайлович. Кругом я видела его лицо, куда ни повернусь всюду был он – в белом плаще без кепки, с каким-то просветлённым лицом и с мягкой улыбкой. Он весь светился…
И меня пронзило – как правильно всё это. Он будет всегда кругом нас, и не нужно никакой могилы.
Лариса вдруг повернулась ко мне и воскликнула: – Вот и меня так!
И ещё раз сказала: – И меня так!».
Лариса Жадова пережила Симонова всего на год с небольшим: её не стало в декабре 1981 года.