Вячеслав Огрызко
Последние полтора-два года жизни были для Симонова очень и очень тяжёлыми. В одну из встреч с заведующим сектором литературы ЦК КПСС Константином Долговым он признался, что написал за свою жизнь очень и очень много, но к главной книге так и не подступился. «Меня угнетает, – говорил писатель, – самое страшное и непоправимое: я много сделал в литературе, многое написал честно, откровенно и искренне, но при этом я не написал самого главного и, к великому сожалению, уже не напишу».
Чем Симонов был занят в то время?
Во-первых, он собирался подготовить к печати книгу своих писем к матери и отчиму – «Дорогие мои старики», в которую прежде всего хотел включить переписку военных лет. «Он делал эту работу, – пометила на черновом варианте этой книги его жена Лариса Жадова, – в декабре 1978 – январе 1979‑го».
Во-вторых, у Симонова были планы снять художественно-биографическую картину о маршале Георгии Жукове «От Халхин-Гола до Берлина» длиной час двадцать минут. Заявку на фильм он подал председателю Госкино Филиппу Ермашу ещё 12 августа 1978 года.
Симонов обещал уложиться в шестнадцать месяцев. Но Ермаш занял уклончивую позицию. Он не сомневался в том, что все идеи писателя будут встречены в штыки в Главном политуправлении армии. А как сломить волю генерала Алексея Епишева, главный киноначальник не знал.
27 сентября 1978 года литсекретарь Симонова Нина Гордон записала в свой дневник:
«Кинофильм о Г.К. Жукове К.М. <Симонов> пока делать не будет. Очень этим расстроен. (Был у начальства.)
Жаль. Сделал бы прекрасный фильм, и ему очень хотелось его сделать.
– Ну что ж, переживу и это… – сказал он мне»
На неприятности с задуманным кинопроектом о Жукове наложился скандал с выходом первого тома нового собрания сочинений Маяковского в библиотеке журнала «Огонёк». Подобранные главредом «Огонька» Анатолием Софроновым комментаторы вновь попытались изъять из тома все посвящения поэта Лиле Брик. Симонов написал по этому поводу злую статью «О пользе порядочности» и личное письмо Леониду Брежневу, из-за чего потом не раз вызывался на Старую площадь.
Кстати, самая важная встреча в коридорах власти у него состоялась 18 октября 1978 года. В тот день его секретарь Нина Гордон записала в свой дневник: «С утра позвонили из ЦК – вызывают на 17 часов сегодня. К.М. <Симонов> держится спокойно, но я-то его знаю – нервничает». Нервничал Симонов ещё и потому, что не знал, кто его примет. Уже было ясно, что не Брежнев. Но кто?
Симонова по указанию Суслова принял Зимянин.
«Вернулся К.М. вчера из ЦК прямо на дачу, – записала 19 октября в свой дневник Нина Гордон, – уже в семь тридцать был дома.
Увидев мой вопросительный взгляд (я очень тревожилась), сказал ласково: – Всё хорошо… Настроение у меня хорошее.
Потом, когда пошли пройтись, рассказал мне, что больше часу говорил с М.В. [имелся в виду секретарь ЦК КПСС по пропаганде Михаил Зимянин. – В.О.], что письмо его прочитал адресат [Брежнев. – В.О.] и поручил разобраться на высоком уровне; что из пятого тома собрания сочинений Маяковского выдирают комментарии, в которых уже что-то чудовищное написано о Бриках; что, возможно, снимут Макарова – директора музея Маяковского. Но что статью К.М. «О пользе добросовестности» пока печатать не советуют…
– И вы согласились? – спросила я.
– Думаю, что это пока правильно; посмотрим, как пойдёт дело дальше.
Шагал по шоссе, шаркая ногами от усталости. В общем-то, жил в большом напряжении, а сейчас – как пар выпустили».
К слову, визит Симонова в ЦК всё-таки дал свои плоды. Да, писателю не разрешили опубликовать статью «О пользе порядочности». Но Агитпроп дал команду восстановить в новом собрании сочинений Маяковского все посвящения Брик. Кроме того, Суслов наконец решил расстаться с Воронцовым. Правда, до писателя дошли слухи, что Воронцовым Агитпроп собирался заменить в Музее Маяковского Макарова. А это могло только повредить маякововедению.
Когда скандал с первым томом Маяковского поулёгся, Симонов вернулся к идее фильма о Жукове. «Я понемножку продолжаю, – признался он 9 февраля 1979 года главному редактору журнала «Дружба народов» Сергею Баруздину, – заниматься Жуковым, связанными с ним документами, воспоминаниями».
Параллельно у Симонова вызрела идея книги воспоминаний. Но начинать он собирался не с нуля, не со своего рождения и детства, а с рассказа о своих военных дневниках. «…займусь РДВ [книгой «Родные дни войны». – В.О.], – сообщил он в середине октября 1978 года о своих планах Нине Гордон, – напишу, как я писал эти дневники. Раньше займусь материалом по РДВ – сдам, что не нужно, в ЦГАЛИ [теперь этот архив называется РГАЛИ. – В.О.], а над остальным буду работать».
Тогда же, осенью 1978 года, Симонов планировал в декабре лечь в больницу (здоровье его всё ухудшалось).
В больнице Симонов пробыл до 8 января 1979 года. Непосредственно к работе он возвращался медленно. «23 февраля 1979 года К.М., – рассказывала позже Гордон, – приступил к диктовке рукописи «Глазами людей моего поколения (размышления об И.В. Сталине)». Готовился к этой работе давно, долго, собрал огромный материал».
Правда, уже через полтора месяца писатель был вынужден прерваться. Ему стало совсем плохо. Последний раз он продиктовал Гордон свои воспоминания 9 апреля 1979 года.
Как вспоминал Долгов, Симонов вообще весной 79‑го года внешне сильно изменился. Он очень и очень ослабел. «Я не удержался, – рассказывал Долгов, – и однажды спросил: «Константин Михайлович, как вы себя чувствуете?» Он подумал и тихо ответил: «Я очень глубоко болен, мне становится всё хуже и хуже, вечерами, особенно к ночи, я иногда задыхаюсь». Я спросил: «А лекарства вы употребляете, они вам помогают?» На что он ответил: «Когда как, но чаще всего я наливаю граммов 30–50 коньяка, выпиваю, и мне становится легче». Тогда я предложил ему лечь в самую лучшую больницу, подлечиться, на что он ответил: «Уже поздно, мне уже никто и ничто не поможет. Я знаю, что мне осталось жить на этом свете совсем недолго». Я был настолько поражён таким неожиданным признанием, что даже растерялся, не зная, что ответить, а потом сказал, что в случае необходимости руководство ЦК КПСС, несомненно, окажет любую помощь».
19 апреля Симонов вновь лёг в больницу. Врачи настойчиво порекомендовали ему продолжить лечение в Крыму. Писатель решил с женой какое-то время пожить в Гурзуфе.
В начале июля Симонову вновь стало плохо: возможно, сказалось отсутствие жены (она в середине июня уехала по каким-то делам в ГДР и вернулась к мужу в Гурзуф лишь 5 июля). Врачи дали понять, что нужна будет операция. И 7 июля Симонов прибыл в Москву.
В столице писателю подтвердили давно установленный ему диагноз: обызвествление лёгких.
В Кремлёвскую больницу на Мичуринском проспекте Симонова положили в конце июля. Но до этого он не сидел сложа руки. «Перед самым уходом в больницу – в последний раз в больницу, – рассказывала Гордон, – все дни, несмотря на его плохое самочувствие, очень много работал – разбирал бумаги, приводил всё в порядок, просматривал разные папки».
Первую операцию Симонову сделали 7 августа. Она прошла относительно удачно. Дней через десять ему планировали сделать вторую. Но Симонов попросил врачей не тянуть.
Вторая операция привела к новым осложнениям. «…сделали её, – рассказывал сын писателя Алексей Симонов, – не так хорошо, как первую: задели какой-то кровеносный сосуд, началась закупорка лёгкого, на фоне этого началось новое воспаление».
Врачи из Кремлёвки были в панике. Они не знали, что делать. Кто-то предложил срочно пригласить специалистов из Швейцарии. В Москве этих специалистов встречала и сопровождала работавшая в журнале «Вопросы литературы» Елена Кацева, которая в войну служила военной переводчицей. Позже Кацева рассказала Гордон, что швейцарцы «только переглянулись, когда узнали, что ему [Симонову. – В.О.] сделали две операции на одной неделе (вторник и пятница) под общим наркозом».
На консилиуме швейцарцы предложили вывести писателя из тяжёлого состояния сильным гормональным ударом. Но наши доктора стали колоть своего именитого пациента не полными дозами, а лишь на четверть. Но такое лечение должного эффекта не дало.
Дочь Симонова – Екатерина – в 2015 году утверждала: «Во время второй операции здоровое лёгкое ему залили кровью».
Позже у врачей возникла идея подключить Симонова к аппарату искусственного дыхания. Но сын писателя выступил против этого. «...ведь ни один человек, – объяснил он позднее своё решение, – не давал мне гарантии, что это продлит его жизнь. Сейчас ему станет немножечко легче. Но скажите, вы гарантируете, что это подключение даст ему шанс выздороветь? Встать на ноги? Когда-нибудь отключить его от этой машины? Я не хотел сделать его безмолвным заложником, глядящим нам в глаза придатком этого аппарата, который жив только до тех пор, пока аппарат работает или пока не ослабеет сердце».
Умер Симонов утром 28 августа 1979 года. «А у нас утром сегодня, – написал в тот день критику Валентину Курбатову писатель Александр Борщаговский, – большое горе – умер Симонов. Моя жизнь с 1939 года тесно связана с ним, и жизнь (и работа) моих старших детей (ленинградских) тоже. Как и всякая значительная, крупная фигура сорока минувших лет (с конца 30‑х) – он и жертва, и трагическая фигура, и человек, не реализовавший свой большой природный талант, но работа его беспримерна, а благородство и совестливость – их хватило бы на весь состав писателей… Совсем недавно я получил от него письмо о моих рассказах, полное честных и серьёзных размышлений, грустное, мужественное и смятенное одновременно. Видимо, он понимал, куда всё движется. Только сегодня я вполне могу оценить некую завещательную силу его письма».