Когда пять лет назад в Москве на Мясницкой улице, 39, напротив Дома Центросоюза, был открыт памятник Ле Корбюзье (1887–1965), одному из самых известных архитекторов XX века, впечатление было, что этот человек всегда так вальяжно сидел на своем стуле перед планом «идеального города». Уж во всяком случае, с середины 30-х годов прошлого века точно, здание эпохи конструктивизма было возведено в 1929–36 годах по его личному проекту. По замыслу скульптора, члена-корреспондента Российской академии художеств Андрея Тыртышникова, в облике архитектора подчёркнуты характерные особенности его имиджа – строгий тёмный костюм, галстук-бабочка, а также круглые роговые очки, ставшие его фирменным знаком.
– Андрей Владимирович, судя по тому, что, кроме московского памятника Ле Корбюзье, над которым вы работали со времён диплома в Суриковском, в прошлом январе поставлен памятник архитектору и во Франции, в городе Пуасси, на вилле «Савой», на данный момент это главная фигура в вашем творчестве?
– Когда в институте нам предложили подумать над темами дипломов, я стал перебирать фигуры интересных людей и начал изучать работы о творчестве Корбюзье. В его утопических проектах мне всегда нравились идеи по преобразованию пространства, которые подталкивали бы человека к дальнейшему самораскрытию. Он писал о том, что мир нужно перестроить, но, конечно, не всем хотелось идти на радикальные перемены. Люди сомневались, что им нужен тот «дом-машина для жилья», который архитектор пытается создать. Например, про Париж он говорил, что город надо снести, оставив лишь знаковые архитектурные здания, а на всём пространстве разбить парки и построить высотки.
– А про Москву не было подобных идей, построил же он здесь Дом Центросоюза?
– Конечно, он пытался заразить своими идеями не только Европу, смотрел и в сторону России, увидев, что там есть желание придумать советский стиль. Нет сомнения, он предложил бы всё перестроить, как в Париже, что мы с архитектором Антоном Воскресенским и отразили в памятнике, показав, что Корбюзье всматривается в план «идеального города», в котором стоят высотки, а вокруг раскинулись парки, машины-кабриолеты парят над городом, глядя с высоты птичьего полёта на небоскрёбы и парки, ездят по прямым линиям и никому не мешают.
– Лепя фигуру новатора, думали ли о том, что когда-нибудь она украсит одну из старинных московских улиц?
– Было бы странно, если бы я не думал об этом. В Суриковском институте с советских времён выпускают профессионалов, которые мыслят масштабно. Будущий скульптор должен представлять, как его работа будет выглядеть в городской среде, и я подробно изучил дома, построенные Корбюзье, в том числе наш Центросоюз, и решил, что фигура должна быть не очень большой. Чтобы человек, зацепившись взглядом, мог подойти к ней и удостовериться, что перед ним не кавалерист, не генерал, не Ленин, а явно творческий человек, который построил здание, перед которым сидит.
– Можно ли говорить о школе Корбюзье?
– А как же, в архитектурной среде культ Корбюзье, на виллу Савой в Пуасси под Парижем настоящее паломничество. Дети собирают виллу в конструкторе. Это здание, один из первых новаторских экспериментов, Корбюзье построил для своих друзей. Вокруг нет застройки, только парк. В Пуасси, как, впрочем, и в Центросоюзе, применено ленточное остекление: рам нет, идёт кусок бетона, потом лента окон и снова бетон. Куб здания поставлен на сваях: первый этаж – гараж, а второй плавно переходит в веранду, с которой забираешься наверх и любуешься видом на Сену. Здесь же рабочее место на открытом воздухе. Подобный комплекс, построенный под аббатство, есть под Лионом: огромный куб в стиле конструктивизма, похожий на атомную станцию, стоит на склоне гор, и трудно предположить, что построен он в середине XX века, а не сейчас.
Ле Корбюзье всматривается в план «идеального города»
– Помимо памятника Корбюзье, у вас много других работ во Франции, с чем это связано?
– С работой в культурном центре представительства Россотрудничества, я жил в Париже и не хотел прерывать творческую деятельность. В центре занимались тем, что развивали российско-французские культурные связи, устраивали выставки художников из регионов России, концерты музыкантов, проводили мастер-классы, вели просветительскую работу. Самым важным было общение с людьми, приходившими на наши мероприятия: разговариваешь – и вдруг мелькнёт какая-то деталь, примечаешь, надо подумать – именно так рождались у меня замыслы новых работ.
В 2016 году в рамках Фестиваля морских судов в городе Бресте во Франции по инициативе Российского военно-исторического общества был открыт обелиск Русскому экспедиционному корпусу. Над этим проектом работали вчетвером – с Димой Левиным и братьями Ильёй и Никитой Фёклиными. Дружим с детства, вместе учились в Художественной школе имени Томского, в Суриковском, вместе работаем. Уникальный случай, между прочим, в творческой среде двоим-то ужиться сложно, а тут четыре творческих индивидуальности. Но мы понимаем друг друга, и у нас схожее представление о долге и дружбе, думаю, это и позволяет нам вместе делать проекты. Сейчас делаем композицию для Музея космонавтики в Калуге, моя забота – портрет Циолковского.
– Чтобы портрет получился живым, что для этого нужно? Вот Марина Цветаева…
– Марина Цветаева – это слёзы; не прожив внутренне эту судьбу, ничего не сделаешь. Много читал, думал, съездил в Ванв, где она жила в пригороде Парижа. На доме висит табличка, а в её квартире живут чуткие люди, которые всё про неё знают, коллекционируют её портреты и книжки. Французы, если видят что-то историческое, стараются выкопать и обязательно показывают другим. А создание портрета начинается с каркаса, ты должен уловить особенности фигуры, строения лица, понять, почему у этого есть сгорбленность, а у этой широкая осанка и т.д. Марина, мне кажется, не была красавицей, но у неё был шарм, и этот шарм я пытался найти. Надеюсь, и те слёзы, которые у неё были, видны в этом образе.
– Вы говорите, что идеи новых проектов рождаются из живого общения, неужели маршал Жуков, генерал де Голль, академик Курчатов, политик Примаков родились просто из разговоров?
– Бюст де Голля должен был появиться в Музее армии. И мы начали осмысливать идею, а это знаете что такое? Однажды в мастерской, где мы лепили с ребятами, я прилег отдохнуть. И вдруг кто-то говорит: «Интересная композиция, два стула» – и – замолчали. На следующий день все трое притащили меня в разных вариантах – вот это и есть осмысливание: ты думаешь – интересно, надо попробовать, получится или нет? Так вот, де Голлей тогда сделали много. Параллельно со мной работал французский скульптор Кардо, повторял свой памятник на Елисейских Полях, и у нас получились два совершенно разных генерала. У него стиль лепки джакометтевский: сначала видишь куски глины, а потом сам портрет, а у меня – к пониманию образа идёшь от глаз. Глину рассмотришь потом.
С портретом была история. Мне позвонили друзья: «Где твой де Голль, пришли посмотреть, а его нет, – санкции, что ли?!» Оказалось, портрет забрали на выставку «В гостях у короля» – в честь юбилея того момента, когда генерал писал распоряжение о реставрации Трианона в Версале. Экспозицию возглавлял мой портрет. То есть устроители, выбрав мою работу из многих, решили, что автор портрета давно умер, и поэтому никому ничего не сказали. «Знали бы, что жив, позвали бы», – оправдывались. «Так позовите», – сказал я, и мне прислали приглашение.
– Скажите, портрет близкого человека лепить легче или сложнее, имею в виду вашего деда-фронтовика Луку Андреевича Тыртышникова?
– Для меня работа с натуры – благодать. Лепишь человека, общаешься, и даже если не знаком с ним, тут же начинаешь узнавать, улавливаешь характерные черты... А деда я слепил на втором курсе, он, со своими медалями, на электричке приезжал мне позировать. Леплю, и вдруг заходит преподаватель: «Ох, оставь как есть». – «Да я ещё китель не долепил». – «Ни в коем случае». За эту работу мне поставили пятёрку, дали золотую медаль. И лишь после аспирантуры, когда начал ощущать пространственные законы, которые нам закладывали на подсознании, увидел, что понравилось преподавателям. Акцент был на глазах, на живом исполнении лица, на самом теле не было ничего такого, что могло бы перебить впечатление. Это был «Портрет солдата», и это был больший образ, чем если бы всё было слеплено по правилам.
– Какой смысл вкладываете в понятие «поиск новых форм»?
– Думаю, этим нужно заниматься, не отбрасывая фундамента знаний, накопленных веками. Вот смотрю на полую фигуру, парящую в воздухе, и отмечаю, что это красиво по цвету, по светотени, по линиям, но не смогу промолчать о том, что это профессиональная деформация (инсталляция). Это было красиво на рубеже 60–80-х, когда всё делалось по правилам, сейчас люди чаще всего отбрасывают знания как помеху и говорят: «Я так вижу, и давайте сделаем это в 20 раз больше». Но этот путь никуда не ведёт.
Если говорить о тенденциях в восприятии современного искусства, то, отталкиваясь от французских впечатлений, различаю два уровня: любителей и профессионалов, которые зарабатывают на этом деньги. Помню выставку «Ню», где на афише была штудия Давида. Дай, думаю, посмотрю, как старые мастера видели модель. В первом зале в больших золотых рамах, действительно, были штудии, красовался Бельведерский торс, была ню. В следующем обнажённая модель изображалась уже по канонам современного искусства, появились фотографии, пародирующие старых мастеров, и все в тех же золотых рамах. В конце концов, дошло до такой похабщины, которую и смотреть было невозможно. Даже работа Дейнеки «Душ. После боя», к которой в Третьяковке нет никаких вопросов, смотрелась пошлостью.
Каждое общество через профессионалов в искусстве к чему-то двигается, и, отмечая, что новаторы молодцы, умеют подобрать рамы, расставить акценты и, в конце концов, сделать так, чтобы люди меняли через искусство свои взгляды на жизнь, а также приветствуя непрофессионалов, которые любят в стиле «наивных» рисовать цветочки, хотел бы сказать о главном – не хочется видеть в произведениях ни тех, ни других выхолощенной профессиональности.
– Есть ли у вас какой-то необычный приз от педагогов?
– На первом курсе слепил маленького, задорного Пушкина, между прочим, как Корбюзье, сидящего на стуле. А на просмотры к нам приходил старичок Лев Кербель, знаменитый советский скульптор, ровесник революции. Он посмотрел и сказал: «Хороший Пушкин, давайте его отметим» – и дал мне медаль.
«ЛГ»-досье
Андрей Тыртышников – родился 04.08.1980 в Москве. Академик РАХ (2013), лауреат всероссийских и международных конкурсов по монументальному искусству. Окончил Суриковский институт (2004, мастерская Александра Рукавишникова). Преподавал в институте скульптуру (2004–2009), работал экспертом по культуре и коммуникациям в представительстве Россотрудничества в Париже (2010–2019).
Среди его работ – скульптурная композиция «Святой Георгий Победоносец» (2006, Якутск), памятники архитектору Ле Корбюзье (2015, Москва; 2019, Пуасси, Франция), Русскому экспедиционному корпусу (руководитель группы, 2016, Брест, Франция), памятники-бюсты Е.А. Фурцевой (2007, Библиотека № 25, Москва), генерала де Голля (2011, Музей армии Французской Республики), бюсты маршала Жукова (2015, Реймс, Франция; 2018, Ханты-Мансийск, Россия), поэта Марины Цветаевой (2016, Ванв, Франция), политика Евгения Примакова (2019, Никосия, Кипр).
Обладатель Золотой медали РАХ (2001), лауреат Первой премии III Всероссийского конкурса имени П.М. Третьякова (2007). Участник всероссийских и международных выставок, автор персональных выставок в России и за рубежом. Станковые произведения представлены в отечественных и зарубежных музейных и частных собраниях.