В начале одно уточнение. Пусть читателя не смущает, что в подборках военного архива иногда повторяются имена авторов. Мы пишем некую летопись, хронику событий, повесть. Тёркин, например, у Твардовского проходит через всю поэму, через всю войну…
Есть у Виктора Пахомова одно очень жёсткое поэтическое воспоминание – «Последний немец был связистом», – которое многое объясняет в народной трагедии войны, в характере нашего народа, в неотвратимости праведной расплаты за причинённое горе.
Фашисты сожгли дом Пахомовых, и восьмилетний Виктор вместе с матерью и младшими сёстрами испытал горькую участь погорельческого скитальчества. Под диктовку неграмотной матери писал на фронт письма отцу, передавая усталому солдату тихий плач крестьянской Ярославны и последнюю её надежду на благополучное возвращение на родное пепелище единственного защитника и кормильца. Но в 1943 году отец погиб под Орлом... В те роковые минуты и становился поэтом В. Пахомов.
Вот он вспоминает, как в сорок первом году над женщинами и детьми, работающими в поле, кружит немецкий самолёт: «Он не стрелял, он развлекался – / Патроны, видимо, берёг». Наконец вражеский стервятник сбит, повержен наземь – и что же видят дети? «Хорошо потрудившегося», «утомившегося» немецкого «аса»: «Из-под разорванного шлема / Белело женское лицо. / Открытый рот, вставные зубы / И струйка пота – не слеза. / И ярко крашенные губы, / И подведённые глаза».
Испуганно шептались травы
В тени разбитого крыла...
Не верилось, что эта фрау
Кому-то матерью была.
Но правда о войне была бы неполной, если бы Пахомов утаил, не показал, до какого края в отчаянье может дойти человек. Есть у него стихотворение о немецком связисте, которого бабы «забили до смерти»:
...Потом, бледны, белее мела,
Шли, прекращая тарарам
И спотыкаясь то и дело,
Назад, к обугленным дворам...
Здесь ведь тоже – женская история… Но только Бог может судить этих исстрадавшихся женщин, солдаток и вдов, взвесив на своих небесных весах праведность или неправедность их нечаянного возмездия. Ибо по беспощадному слову Бисмарка: «Побеждённому победитель оставляет только глаза, чтобы было чем плакать». Но нет такой меры, которой можно измерить слёзы этих женщин, чью землю топчет враг, чьи дети становятся сиротами, чьи дома превращаются в пепел...
В военных дневниках Первой мировой есть у М. Пришвина замечательная запись. Подобно многим авторам той поры он вспоминает образ Георгия Победоносца, обращая внимание на изображение змея: «Голова у врага рода человеческого изображается маленькой, но интересной: пышет пламя, горят глаза, эта маленькая голова посажена на огромное тело вьющееся. Духовная сторона зла изображена маленькой, а материальная – необычайно огромной. Счастлив тот, кому суждено вонзить копьё в огнедышащую пасть, и горе тому несчастному, кто обречён пребывать изо дня в день возле его огромного вонючего вьющегося и грязного тела». Вот почему освободительная война названа Отечественной и Священной, вот почему «Серафимы, ясны и крылаты, / За плечами воинов видны». Вот почему преподобный Сергий Радонежский благословил против врагов Отечества на воинский подвиг Дмитрия Донского и монахов Пересвета и Ослябю… Вот почему наши предки, героические защитники Родины, почитали за честь положить жизнь на алтарь Отечества!
Вот только помнят ли и знают ли об этом руководители российских телеканалов?.. Для них как будто не существует юбилейного года 75-летия Великой Победы, все их программы и шоу словно специально работают на формирование коллективного беспамятства… Да, 9 мая они откупятся от нас показом нескольких старых советских фильмов, прикроются георгиевскими ленточками, а на другой день вновь с облегчением и с ещё большим остервенением откроют поток пошлости, расчеловечивания, оскорбления отечественной истории, откармливая приглашённых и собственных русофобов, под видом дискуссионной интриги давая им возможность безнаказанно унижать поколения наших отцов и матерей, топтаться на отечественных святынях… И всё это, помноженное на русофобскую мерзость лелеемых государством иных радиостанций, не может не напоминать нам описанную Михаилом Пришвиным икону Георгия Победоносца, взывая к справедливому возмездию: «Духовная сторона зла изображена маленькой, а материальная – необычайно огромной. Счастлив тот, кому суждено вонзить копьё в огнедышащую пасть, и горе тому несчастному, кто обречён пребывать изо дня в день возле его огромного вонючего вьющегося и грязного тела».
Алексей Сурков
(1899–1983),
участник Великой Отечественной войны
* * *
Курганами славы покрыта родная равнина.
И Днепр, и Морава, и Висла, и Волга-река.
Ты лжёшь, чужеземец,
что медленна кровь славянина,
Что в грозные годы душа славянина кротка.
От нас убегали монгольские орды Мамая.
Солдат Бонапарта
мы в наших снегах погребли.
На полчища Гитлера кованый меч поднимая,
Мы грудью прикрыли
просторы славянской земли.
От Волги и Дона до Савы, Моравы и Дравы
Коврами цветов
мы над пеплом покроем луга.
Могилы славян вознесутся курганами славы,
И пахаря плуг разровняет могилы врага.
Виссарион Саянов
(1903–1959),
участник Великой Отечественной войны
Пленные идут на восток
Идёт колонна за колонной
В порядке строгом. Впереди,
Одет в мундир темно-зелёный,
С крестом железным на груди,
В очках, высокий, с острым взглядом,
Как будто шарящим вокруг,
Вступает с самым первым рядом
На вытоптанный чёрный луг
Походкой старого солдата
(Хоть так, посмотришь, телом хил!)
Фашистский генерал. Когда-то
Он первым в Латвию вступил.
Теперь пришла пора другая...
Нет, то идёт не он один:
Весь генеральный штаб шагает
В опровержение доктрин
И рассуждений прусской школы
(Их разметал войны поток!).
А конвоира шаг тяжёлый
Ведёт упрямо на восток.
Синеет даль, гудят просёлки...
О чём грустите, генерал?
Свершилось завещанье Мольтке?
Вам это Шлиффен предсказал?
Пришла пора – путём старинным
За Одер вышли мы опять...
В генштабе вашем, под Берлином,
Сегодня ночью будут спать?
Михаил Светлов
(1903–1964),
участник Великой Отечественной войны
Итальянец
Чёрный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, –
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый...
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далёком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землёй Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным учёным изучена?
Нашу землю – Россию, Расею –
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далёких колоний.
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного...
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застеклённое в мёртвых глазах...
Сергей Викулов
(1922–2006),
участник Великой Отечественной войны
Расплата
Пленные под Сталинградом
Всё – наземь, в снег:
и ружья, и знамёна.
Лишь только руки – к небу от земли.
Я видел – за колонною колонна, –
я видел, как тогда они брели.
Брели, окоченев
и обессилев,
Пространство получив в конце концов,
пурга,
как возмущённый дух России,
плевала им неистово в лицо!
Рвала на них платки и одеяла,
гнала, свистя, с сугроба на сугроб,
чтоб им, спесивым,
«матка, яйки, сало!»
и «матка, млеко!»
помнились по гроб!
Они брели, не в силах даже губы
сомкнуть, чтобы взмолиться:
«О, майн гот!»
а из снегов, безмолвно, словно трубы
спалённых хат,
глядел на них народ…
О, как дрожалось им,
о, как дрожалось
от тех недвижных взглядов: не укор
и не прощенье – поздно! –
и не жалость
они читали в них, а приговор
всему, что было брошено на карту,
доверено не слову, а ружью…
Ну, что ж!
Забыв о доле Бонапарта,
они теперь изведали свою!
Виктор Авдеев
(1923–1955),
участник Великой Отечественной войны
Моё совершеннолетие
Мне восемнадцать было
под Москвой...
Сухих ветвей обугленные плети
Болтались на ветру. И всё на свете,
Казалось, брошено вниз головой.
Был чёрен снег.
Враг прямо в сердце метил,
Но я и оглушённым был живой...
Так начиналось совершеннолетье,
Мне восемнадцать было под Москвой.
В разгаре девятнадцатой весны –
Судьба России, камни Сталинграда.
Могли ли отступить мы, если рядом
Тела однополчан погребены?
Не знали мы, что город был закатом
Фашистских орд,
закатом всей войны...
Я жить хотел –
и верным был солдатом
В разгаре девятнадцатой весны.
Двадцатилетье. Курская дуга –
Как радуга из подвигов и славы.
Налево – Курск,
Орёл в дыму – направо,
Здесь враг впервые «тиграми» пугал.
Прибита рожь к земле
дождём кровавым,
Свинцовый дым распластан на лугах.
Не знаю, есть ли в мире
крепче сплавы –
Двадцатилетье, Курская дуга.
Приказы Родины. Ищите в них
Мой первый год из третьего десятка.
Ветрами раздувало плащ-палатку,
Встал вновь на место
пограничный штык.
Как сто пудов – сапёрная лопатка.
Приказы Родины – вот мой дневник.
Хотите, назову их по порядку?
Они дороже мне настольных книг.
Мне было под Берлином двадцать два.
Победой шелестели дни апреля,
В последний раз
под лезвием шрапнели
Подрезанная падала листва,
Брели понуро немцы по панели,
Приподнялась над бруствером трава,
И мы к параду чистили шинели...
Мне было под Берлином
двадцать два.
Победа
Когда пожар на горизонте гас,
Не раз в землянке тихими часами
«Мы возвратимся, только ждите нас»
Писали мы, порой не веря сами.
Была дорога наша далека.
И наконец открылась
гордым взглядам
Притихшая немецкая река,
Которую форсировать не надо.
И мы уснули, сбросив сапоги
В ту ночь за годы бурные впервые,
Во сне увидев лица дорогих,
По нам истосковавшихся в России.
В Веймаре
Над Веймаром пылилось лето:
Дул ветер с пригородных нив.
У ног прославленных поэтов
Стоял я, голову склонив.
Такими их, как скульптор вылил,
Я помню: взглядом на Восток.
Бумаги свиток держит Шиллер,
И Гёте – бронзовый венок.
О двух я думал государствах,
О двух народах, ливших кровь:
– Не знал ты, Шиллер, где коварство,
Где настоящая любовь…
А небо делалось темнее,
Шёл синих туч девятый вал,
И мне казалось, «Прометея»
Великий Гёте завершал.
И вдруг тряхнул я головою,
Опять взглянул на пьедестал
И словно выше их обоих
Я – рядовой Победы – стал.
За мною были кровь и раны,
Холодных пепелищ пустырь –
Я вспомнил Ясную Поляну
И Святогорский монастырь…
Но я пришёл не для расправы –
Кому ж был нужен путь кровавый?
Потупили поэты взор,
Не в силах смыть своею славой
Родной Германии позор.
Михаил Борисов
(1924–2010),
фронтовик, участник боёв на Курской дуге, под Прохоровкой, на знаменитом Прохоровском поле,
Герой Советского Союза
Пусть
Представь себе хотя бы на мгновенье –
Матросов жив!..
Он без пустых обид
Простит живым
и робость, и сомненья,
Но подлости и мёртвым не простит.
А тот, кому сейчас пришла охота –
Из доброты-де! –
Всё и вся простить,
Пусть сам себя поднимет к жерлу дота
И с той горы попробует судить.
«Психическая атака»
Они идут за рядом ряд,
Как три лавины,
За ними Ворошиловград,
Пол-Украины.
И тянет явно коньяком
От их походки…
А мы
Скупым сухим пайком
Заткнули глотки.
Припали к снегу, затаясь,
Мороз по коже:
Идёт коричневая мразь,
Да, мразь, а всё же…
У дула чёрное кольцо,
Не видно неба –
Мне пистолет суёт в лицо
Комбат свирепо.
Орёт:
«Ты, Мишка, сибиряк,
По скулам вижу.
Дай подойти им, так-растак,
Как можно ближе…»
Мой командир ещё орёт,
Но сам при этом
Уже со лба стирает пот
Тем пистолетом.
Меня он знает – не слабак,
В мозолях плечи.
Я подпущу врага и так
Под хлёст картечи.
…И подпустили мы его,
И смерч ударил.
Не видно больше ничего
В смердящей гари.
Комбат опять орёт:
«Растак,
Бери пониже!
Ты – настоящий сибиряк.
По хватке вижу…»
А враг, ослепнув, прёт и прёт
К моей траншее,
И у меня холодный пот
Бежит по шее.
Посёк весь снег свинцовый град,
Мутится разум…
Но бью внахлёст – и мрази ряд
Ложится наземь.
Игорь Мартьянов
(1920–1997),
участник Великой Отечественной войны
* * *
Я всё это видел своими глазами:
Разбитые брёвна и груду камней,
Старушку, залившую горе слезами,
И девочку, страхом прижатую к ней.
Старушка склонилась висками седыми
Над внуком убитым – суха и строга,
А в небе вились ещё облачки дыма
От наших зениток, прогнавших врага.
И люди смотрели в безмолвье суровом
На детскую кровь на разбитом полу,
А ветер гулял над разрушенным кровом,
Метя по дороге печную золу.
И сердце сжималось в груди у солдата,
Видавшего столько смертей на войне.
О враг ненавистный, о немец проклятый,
За каждую жертву заплатишь ты мне!..
Виктор Пахомов
(1932–2017)
* * *
Последний немец был связистом,
И даже ранен, что с того?
А наши бабы в поле чистом
Забили до смерти его.
Стояли страшные, как черти,
кричали, возмущаясь тем,
Что не ушёл один от смерти,
когда бы надо было всем.
Потом, бледны, белее мела,
Шли, прекращая тарарам
И спотыкаясь то и дело,
Назад, к обугленным дворам.