Дмитрий ЦЕСЕЛЬЧУК
***
Закончился тридцатиградусный рай
ударами клюва по кровельной жести.
Внизу под окном мой пизанский сарай
насел на забор в неположенном месте.
Пока я тут плотничал, тяга земли
его наклонила, как башню, к соседу.
Час битый без рифмы сидел на мели,
когда бы не он – подобрал бы к обеду.
Сирень заржавела. Под сырость и хмарь
подставлены листья – раскрыты ладони,
размер трёхнакатный, что твой пономарь,
бубнит заунывные ритмы погони.
С листа – на пустые ладони, на звук
предшественницы, соскользнувшей пунктиром, –
лишь только бы выпасть из ласковых рук,
поладив рефреном с назойливым миром,
нацелясь в грибницу. За кубок гриба
отдавши корням первородную силу.
А из-под земли уже лезет изба
маслёнка сопливого. Боже, помилуй!
Застыл в изумленьи взъерошенный сад.
Все яблоки вымыты. Воздух подсвечен
предчувствием дня, что птенцом наугад
пробил скорлупу и по замыслу вечен.
***
В гербарий разбросанных белками шишек,
Застывших под хворостом диких ежей,
Добавлю козлят, и застенчивых рыжиков,
И крыльями поле стригущих стрижей.
То взмоют дугой, то нырнут, острохвосты,
Крикливым семейством в коротком пике.
Ёж зашевелился под собранным хворостом,
Зажатый, как вестник, в господней руке.
Прилипло к иголкам из слив ожерелье
И гриб подберёзовик с длинной ногой,
Сморчки и стручки прикололись в апреле,
А в августе выбор находок другой.
Ждёт роскошь попадавшей с веток китайки,
Два зонтика за туалетом торчат,
Ёж весь развернулся и уж без утайки
От доброго взгляда задал стрекача.
Стрижи, выкругляя над нивою бочку,
В гербарии запечатлели полёт.
Кладу колоска золотистую строчку
В тягучей смолы золотой переплёт.
Напомнят о лете зелёные шишки,
Их белки, летая, сшибали с сосны.
Шоссе по коре провели муравьишки,
Намеренья крутоголовых ясны.
Напиться соснового сока из свечек,
Не ороговевших и нежных пока,
Торчащих на кончиках веток. Из печек
Соседских дымок тянет та же рука.
Как будто ласкает кирпичные трубы,
Ввысь из дымоходов извергнулся дым,
Не давшийся тучам с их норовом грубым
И вот – к облакам воспаривший седым.
С утра сыровато. Зато сыроежек
Повыползла россыпь. Проведает ёж,
Что ты их не срезал с хорошеньких ножек, –
В гербарии лета о краже прочтёшь.
Кого бы ещё положить на страницу,
Прихлопнуть и сверху прижать словарём? –
Стрижа, дождевидящую чудо-птицу
И выводок целый детишек при нём.
Пускай обучаются умные дети,
Как в небо набухшее вихрем взмывать,
Чтоб печи с утра растопили соседи,
Чтоб было кому из них дым подымать.
***
И слёзы текут из меня Как из камня
сочатся Но камень живому не ровня
Кто сжал моё сердце извлёк из гортани
и в мох опустил у ручья на закланье
и вывел родник из надтреснутой тверди
смерть превозмогая в смердящем усердье
к скрипичному скрипу разбитых уключин
как зверь приручён и как птица приучен
в свою рукавицу впиваться когтями
взмыть в точку и камнем расчесться с гостями
такими ж как мы и в похожей одёжке
кто в шкурке кто в перьях кто в суперобложке
Удар и разрублен как саблею череп
к застолью спешит муравьиная челядь
вылизывать кость догола языками
по стёжкам-тропинкам ногами-руками
стотысячеглавой семьёй семеня
набычивши лбы мчаться мимо меня
в «сто лет одиночества» тропы торя
Я видел таких в угольках янтаря
застывших скупым иероглифом смерти
Не верьте словам моим Камню поверьте
слезам родниковым подспудным ключам
что вдруг проступают из глаз по ночам
***
В чём проистекает счастье
Частью в нашем забытьи
Частью в чьём-либо участье
В сопричастьи нашем и
В тысяче мельчайших граней
Ограняющих кристалл
Наших искренних стараний
Чтобы мир счастливей стал
Но разъятое на части
В каждом замкнутом мирке
Каждый с частью но от счастья
Что останется – пирке
Вот оно когда-то было
Бог своё стило прижал
А потом пирке зажило
Заутюжилось – а жаль.
***
Все кто в тщете слоняется и свищет
по джунглям бродит в поисках кота
руладами томит и служит пищей
вся шушера земная мелкота
бандюг-жуков на выгнутых травинках
божьих коровок в стаде жирной тли
и асы ос на вазочках и крынках
и богомол дурной от конопли
и землемер упавший на тетрадку
чтоб перемерить клеточек столбцы
и сам писец вдруг прикорнувший сладко
строку из сна ведущий под уздцы
все кто как распрямлённая пружина
двойною правдой сердце поразя
жизнь собственную пишут без нажима
на острие у смерти егозя
***
Ефиму Зубкову
Ни с кем не разделить степь, и полынь,
и горные хребты вдали, и кряжи.
Все едем, едем, взгляд куда ни кинь,
земля вокруг – одна и та же.
Припутешествуй как-нибудь сюда,
останься здесь, сроднись
с простором этим, –
увидишь вновь, что время, как вода,
бежит, пока однажды не заметим,
что нас ведёт дорога в никуда,
за горные хребты вдали и кряжи,
что время убегает, как вода,
и что земля – везде одна и та же.
ИКАР
Стоит мужик на крыше дома
В рубахе, чуть прикрывшей срам.
За ним – техничка тётя Тома.
Но как он очутился там?
Икар – назвал художник сценку.
На жёлтый двухэтажный дом,
На тёти-Томину коленку
Гляжу, застыв с открытым ртом.
Мне нравится татуировка:
ИКАР – от кисти до локтя,
На нём картуз сидит неловко –
Большое Божие Дитя.
А этот парень, что Икара
Нарисовал на полотне,
Его красавица Тамара
Ещё не раз приснятся мне.
И узкий жёлоб водосточный,
Куда уже ступил дружок,
И этот беспощадный, точный,
Без крыльев за спиной прыжок.
***
слушай слушай до рассвета
тихие шаги
словно все твои приметы
в голосах других
в чьих не спрячешься обличьях
так немного в них
от песка от криков птичьих
и от нас самих.
МОСКВА