Расширение пространства

Светлана ЧЕРНЫШОВА

До-женское ремесло

БЕРЕГОВАЯ ЛИНИЯ
Свойство песка – меня искать.
Цель – отыскать везде.
Вижу его золотую стать,
прячусь в пустой воде.

Я – пуста, и вода – пуста,
вдруг не заметит он?
Но непреклонен тритон песка –
следом ползёт тритон.

Он искони собирает дань
в ленный шершавый рот:
амфоры, золото, города…
Видимо, мой черёд.

Мель огибая, шепнёшь: «Тоска,
разве здесь можно жить?»
Гребни лоснящегося песка…
И – ни одной души.

СТАНСЫ ВИЛЬЯМУ ПОХЛЁБКИНУ

1.
Когда б не кухни дивные чертоги
кем я была б? Ухабистой дорогой
в какие б меня дебри занесло?
В каких пещерах каменного века
косматой тварью, четвертьчеловеком
до-женское влачила ремесло?
Но ярким светом храмина полна
от притолоки белой до окна.

2.
Зачахший тополь, воробей на ветке.
Я воробью кричу: «Здарофф, разведка!
Рассказывай, что там, в миру, с утра?»
Он вздрогнет, от такого панибратства
сорвётся вниз. Откроется пространства
зияющая чёрная дыра.
Лечу в неё, от страха замирая, –
корм воробьиный, корочка ржаная.

3.
Гляжу на чёрный дышащий ломоть –
какую цену за него ломить
самой себе – чтоб с мёдом, маслом, солью?
чтоб слышать, как со мною говорят
на всех волнах – Поволжье, Ленинград.
Чтоб елось жадно, горячо и больно.
На кухонном столе – поля, поля.
И под ногтями – тёплая земля.

4.
Чем ближе, тем насыщенней, звончей
неистребимый дух вчерашних щей,
вдохнёшь его – пойдёшь путём нездешним,
которым вышла двести лет назад:
калитка, двор, голов капустных ряд.
Несёшь, несёшь живот отяжелевший.
И за подол цепляется мальчишка –
белёсый, крепкий, будто кочерыжка.

5.
Когда ты произносишь: «современник»,
ты следом произносишь: «соплеменник»
и эхом – «соучастник». Временник
верстаешь с ними. Пьёшь холодный кофе,
разглядываешь – и в анфас, и в профиль
пришедших соплеменников своих.
И спать идёшь. В предутреннюю синь
на кухне свет – для них – не погасив.

ЗВОНАРЬ
Не задался день – кофе сбежал последний,
на площадке сгорел электрический щит.
И ещё – не звонил колокол к обедне.
Соседки шептались:
«Запил опять звонарь, ищи-свищи.
Что за человечишко такой – убогий, зряшный,
вроде бы при боге – живи,
названивай да ликуй!»

А мне было одиноко, темно и страшно,
будто шла по колокольному языку
обледенелому. Вышла на опушку леса,
где костры, как волчьи глаза, горят.
Вижу: отпевают двенадцать месяцев
нашего мёртвого звонаря.

И лицо его снежное, и руки белые,
и подснежники бледные на груди лежат,
и ухает ночь осоловелая,
отсчитывая души его каждый шаг…
Я ему – вставай! Бог с нею,
с людской колкостью,
бог с тем, что сгорел электрический щит!
Самая жуть, когда на колоколенке колокол,
будто заколдованный, молчит и молчит!

А как дали свет – покатились волнами
леность, теплота, безразличия мягкий ил.
У окна сидела, слушала:
к вечерне звонил колокол –
ошарашенно, пьяно так… по живому звонил.

Максим ЖУКОВ

В пылу цыганских арий

* * *
Закат в Киммерии. Над городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус.

За окнами переместятся дома,
И перекупавшийся в море
Курортник, от скуки сошедший с ума,
Пройдёт через двор в санаторий.

И свет на домах, как пришедший извне,
Как будто описанный в сказках, –
Блуждает огонь в голубой вышине
Среди переулков татарских.

И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнёт за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских.

Отсюда твоя начинается быль:
Ни чести, ни славы, ни денег;
Лишь ходит по степи волнами ковыль –
Устойчивый крымский эндемик.

Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.

Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.

* * *
Степь бесконечная, как смерть.
Живи в степи!
Учись на суржике трындеть, страдай, копи:
За каждый нажитый пятак – расплаты пуд.
От Евпатории до Сак – один маршрут.

В кафе, в тарелке на столе – кальмар зачах.
Ты одинок на сей земле на всех путях.
Коньяк, раздавленный, как клоп, – неконгруэнт…
Тоска – как непременный троп.
И Крым – как бренд.

И по дороге в Черноморск под шорох шин
В наушниках играет Doors:
то Doors, то Queen.
И если есть на свете Крым, то он – иной,
Где мне явился серафим и вырвал мой…

* * *
Ряды кариатид меж столиками в зале,
Где сцена, микрофон и рампа без огней;
Рояль был весь раскрыт,
и струны в нём дрожали,
И подпевал тапёр всё глуше, всё пьяней.

Ты пела до зари, как канарейка в клетке
(Надеюсь, этот штамп читатели простят).
Бухали калдыри, визжали профурсетки,
И за двойным окном луной был полон сад.

Пока не пробил час – в объедках рататуя
Танцующий в дыму ламбаду и фокстрот,
Излишне горячась, толкаясь и быкуя, –
Догуливал своё Уралвагонзавод.

Сама себе закон, в слезах изнемогая,
Ты пела о любви – всё тише, всё слабей.
Гремя под потолком и жалости не зная,
Мне голос был – он звал: «Забудь её, забей!

Не будучи знаком ни шапочно, ни близко,
Ты думал, будет с ней и просто, и легко?»
Я отвечал кивком.
«В притонах Сан-Франциско»
Наигрывал тапёр слабеющей рукой.

Тарам-тарам-тарам – в пылу цыганских арий
Поклонники её – соперники мои…
В саду был ресторан, за садом – дельфинарий,
За ними – порт и рейд, на рейде – корабли.

И дела нет важней, чем выйти на поклоны;
Нет счастья, нет измен – есть только вечный драйв,
Есть рампа без огней и дама у колонны:
По виду (и вообще) – типичная sex-wife.

Под солнцем и луной не изменяя градус,
Не требуя любви и верности взамен,
Мелодией одной звучат печаль и радость…
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

Наталья АХПАШЕВА

Зёрна слов

СОРОКОВИНЗАВОДСКИЙ САД
Этот ранет посадили
вроде бы перед войной…
Как же, деды говорили,
цвёл он победной весной!
И корни-то не укрывали,
и не обрезали ветвей –
другие заботы-печали
для города были важней.
Шествовал марш пятилеток.
А детство запомнило вкус
варенья из кислых ранеток
и прелесть ранеточных бус.
Лихие года наставали.
Шальные надежды взошли.
Ранетки дичали-мельчали,
но так же победно цвели.
Бездомные люди сбредались
сюда – на траве ночевать.
Зимой свиристели слетались
мёрзлую дичку клевать.
…Стал город богаче и краше,
как не было горя-беды,
и пригород многоэтажных
теснят новостроек ряды …
Бригады пришли с тракторами.
Лебёдки взревели не в лад
и выворотили с корнями –
до деревца – старенький сад.
Вспомнят ли в зданиях новых
то, что успели забыть?
И жаль свиристелей весёлых –
не всем холода пережить...


МОЯ КУПЕЛЬ
Где тальник в прибережье вмёрз,
прорубь – чёрным на белом крест.
На Крещенье самый мороз
палестин сибирских окрест.

Не ярился январь сильней,
не синей просинец звенел –
и когда Дубенский Андрей
под острог красен яр приглядел;
и когда на новый острог
замышляя к весне набег,
в зимней ставке до срока залёг
алтысарский барс Иренек;
и когда, через двести лет,
в стороне от снежных пустынь
постигал Господень завет,
древнегреческий и латынь
гимназист Катанов… В закат
покатил семнадцатый год.
На сагайский ли, качинский взгляд,
на казацкий, кержацкий ли счёт
ничего нет надёжней, чем
сбережённой берданы бой.
Кем бы ни был, когда и с кем,
а поостерегись и свой.

…По ночной поре до сих пор
скачут – не различить лица –
верховые во весь опор.
Соловьевского бегунца
нагоняет, не может нагнать
командир Хайдар. Никогда
не воротится время вспять –
знать, последнего ждать суда.

Не тончает белая кость.
Не остыла красная кровь.
Небосвода седая полсть
на восходе разъяснилась вновь.
Босиком на край ледяной
встану, дух укрепив – принять
иордани студёной той
обжигающую благодать…

И, гляди, высоко-высоко,
исчезая в самый зенит,
в свете утреннем голубок
над Никольским храмом летит.


* * *
…И беспросветная бессонница
над разлинованным листком,
который медленно становится
ещё одним черновиком,
где между прочерком и прочерком
о счастье – прямо от руки –
упругим выведено почерком
и вычеркнуто из строки.

Не виновато, не взволнованно –
ни покаянья, ни греха…
В скупую сдержанность закована
плоть беззащитного стиха.
Ночь огорчённая истаяла –
устала зёрна слов искать.
Не успеваю к сроку набело
черновики переписать.

Чужие сказки недосказаны
и не придуманы свои.
И даже имена не названы
великолепные Твои.
Ни на один вопрос мучительный
не найден правильный ответ.
И лишь гляжу чуть-чуть пронзительней
теперь на белый свет.

Алексей СОМОВ (1976–2013)

Покуда ярок снег

КУЗНЕЧИК В ЯНВАРЕ
                                                Фёдору
(…А всё-таки кузнечик в январе
не то же, что кузнечик в янтаре.)

Здесь воздух сам, умноженный на ноль,
глядит умно, бесстыдно и несыто
на градусник, завёрнутый в льняной
платочек улиц, жаждущих пластита.

(Блестит кокардою городовой,
блюдя покой общины родовой.)

Пигмеи рубят мёрзлого слона,
жив-жив, талдычит мушка привозная.
Мы все горазды повторять слова,
которых от рождения не знаем.

(Прости меня, хитиновый гораций,
я рад бы умереть – и рад стараться.)

Прости мой зимний стих, он не про то,
прости длинноты и самоповторы.
Здесь нет морей, и значит, нет портов,
и спасу нет от дивных шлюх портовых.

У каждой восемь рук и восемь ног,
отныне ты не будешь одинок.

(Кузнечику беспечно и тепло,
он курит лучший в мире гидропоник,
и воздух бьётся грудью о стекло,
и воздух сам, и воздух – ну ты понял.

Поёт себе кузнечик в январе,
застывший в жирном зимнем янтаре.)

* * *
Есть птичий ад и Cтрашный суд зверей.
Ещё играет сирая свирель
как бы во сне,
но слушателей нет,
и сердце не вмещает кровотока.
А ты держись, покуда ярок снег,
зачем тебе другой неближний свет –
зимой в раю счастливая охота.
Держись во имя всех твоих врагов
на ниточках дымящих потрохов,
прихлёбывай из браконьерской фляги
за здравие прищуренных богов.
Пока свирель,
полна сама собой,
насвистывает ужас и отбой,
и стаи бронированных волков
заходят за флажки с обоих флангов.

* * *
Мальчик болен,
у его кровати –
областной консилиум святых.
По обоям скачут акробаты,
вянут осторожные цветы.
Приезжал фальшивый кирасир,
весь такой в дурацкой медной шапке,
пуговицы больно хороши,
золотая сбруя на лошадке.
Потолок жужжит, жужжит, вращается,
незнакомцы лезут, лезут в окна,
и отец зачем-то превращается
в поролонового волка.
Мальчик больше не получит троек.
Он в расположении теней
что-то важное вот-вот откроет –
лунный кратер, новый континент.
Комната наполнится озоном,
кончится ужасный рецидив,
свет навалится,
огромен и осознан,
расцветут бумажные цветы.

* * *
есть волшебный птичий нематограф
он привычный до измены до
голубекруженья и оттока
всех кровей отмены всех ходов

перемазан в саже и белилах
без примет особых без имён
в небе над москвой и над берлином
есть такой великий и немой

сам себе сценарий и механик
сам себе командует мотор
как бы ни на что не намекает
а молчит со всею прямотой

весь такой взволнованный готовлюсь
чтобы поскорее завели
ласточкиной выси нематограф
полный глубочайшей синевы