Елена Афанасьева
Родилась в селе Важгорт Удорского района Республики Коми. Окончила Сыктывкарский государственный университет. Стихи опубликованы в журналах «Арт», «Юность», «Наш современник», «Север», «Подъём», «Южный Урал», «Литера», «Волга XXI век», вальманахе «Белый бор». Автор нескольких книг стихов и прозы для детей. Член Союза писателей России. Живёт в Сыктывкаре.
_________________________________________________________________________________
И был ему сон. Чудной сон, непонятный. Будто идёт он по давно нехоженой тропе. Без мыслей, без цели, словно чужая воля вперёд его тянет. Давно брошенное, забурьяневшее поле одолел. Дальше тропа в еловый перелесок ныряет. А перелесок сумрачный, глухой. Звуки в нём гаснут, как в воде. Только под ногами шёпот травы: «Куда тебя несёт, Беркут, куда?..» Оторопь ходока берёт. По заросшей тропе сторожко ступает, здоровой рукой еловые лапы от лица отводит. Вторая-то рука, левая, и на это не годится – с младенчества сухой плетью висит.
Впереди, в туманной прогалине изба меж елями показалась. За ней вторая виднеется, следом третья тёмную крышу их иван-чая кажет. Похоже, на деревню ходок набрёл. А деревенька, по всем приметам, нежилая, покинутая людьми. Теперь тут иван-чай за хозяина – выше окон стеной стоит. А поглядеть, так иные-то избы ещё крепкие, хоть и просели на тот или иной угол. С устатку, вроде – долог век… Чего ж они оставили деревню, люди-то?
А туман густеет, выше иван-чая норовит разлиться. Ходок уже по пояс в тумане идёт. Сон с явью перехлестнулись, душа замирает, назад просится. Но парень идёт, по сторонам опасливо озирается. Одну избу-покойницу миновал, другую. И встал как вкопанный – в мёртвой тишине голоса послышались. То ли поют, то ли по ком голосят.
Голоса доносились из покосившегося ветхого сарая. Парень собрался с духом, ближе подступился. В приоткрытую дверь сарая видно: стоят в полутьме старушки, долгим веком согбенные, молятся истово. А слов не разобрать. Должно быть, просят о чём-то бабушки, за деревню кинутую радеют. Одна молельщица заметила подошедшего, вышла к нему. Лицо моложавое, иконописное, а глазами как на привязи парня держит.
– Вот и прилетел Беркут, – говорит с чуть заметной улыбкой, на гостя пытливо смотрит. – Сходи-ка туда, – рукой на другой конец деревни показывает. − Надо колодец починить, святой он. Без этого колодца тут не житьё.
– Я бы… – выдавил из себя парень и осёкся. – Однорукий я.
– Не робей допрежь, Беркут. Доброму делу всегда подмога сыщется.
Повернулась молельщица, шагнула через порог и будто растаяла в полутьме сарая. А гость стоял, не зная, как дальше быть. И тут его словно смерчем подхватило, ввысь взметнуло.
На том он и проснулся.
За окном солнечное утро лёгким ветерком играло. Лежал парень и думал: куда это его занесло во сне? А женщина из сарая – кто она? Откуда бы ей знать, интересно, что друзья по школе Беркутом его звали?
Этим птичьим именем его наградили из-за глаз. Необычные у него глаза – взгляд острый, пронзительный даже, брови прямы, как стрелки.
Однажды кто-то из ребят принёс в школу книгу о птицах. На какой-то странице был нарисован беркут – птица гордая, сильная.
– Это ж твои глаза! – воскликнул тот, что листал книгу. – Глядите, он на беркута похож!
– А я и есть беркут, – взглянув на птичий портрет, сказал он с усмешкой. Вот и приклеил сам себе птичье имя. И был вполне доволен этим.
…Но что же это за сон такой? Словно бы и не снилось, а наяву было. Беркут перебирал в памяти то, что снилось, и стало ему казаться, что знал эту тропу, с босоногого детства знал. И поле, тогда ещё не брошенное, и перелесок, а за ним деревня – всё это он видел когда-то.
Память стала тянуть нить минувшего. Словно из тумана вырисовывалась живая картина… Отец ведёт его за руку по тропе. Идут неторопко, простор оглядывая, на солнышко щурясь.
– Папа, мы скоро придём?
– Скоро, сынка. Перелесок впереди видишь? Пройдём его, там и деревня наша родовая будет. Деды-прадеды, бабушки-прабабушки там похоронены. Проведаем, поклонимся могилкам, да тем же порядком назад пошагаем.
– А деревня большая?
– Ох, сынка, была большая. Была, да усохла.
– Почему усохла? Там воды нет?
Смеётся отец.
– Есть вода, как ей не быть? Без водицы, брат, не житьё. В одном колодце, так она родниковая. Говорят, целебная, вся деревня эту водицу черпала. Святое место, скажу тебе. Чудеса там случались. А усохла деревенька наша потому, что люди стали покидать её.
– Почему стали покидать?
– Город, видишь ли, поманил. Вот и бросают гнездо родовое. Оно понятно – в городе жизнь краше, интереснее. Опять же, землю пахать да скотинку держать не надо – всё в магазине есть. А теперь ломают голову – никто не может придумать, как людей в деревню воротить.
– Я выросту и придумаю.
– Молодец, сынка! – засмеялся отец. – Тебе да не придумать!
…Давно это было. Отца похоронил. И деревня, если верить сну, не выжила.
«Странно получается, – думал Беркут. – И отец, и богомолка из сарая одинаково сказали: без воды не житьё. Нет уж, такие сны не бывают случайными. Вроде как напоминание мне о родовом гнезде предков… Может, деды-прадеды меня позвали? Сходи, мол, проведай, да не во сне, а наяву».
Так ли, не так, а сходить бы надо.
День до вечера раздумывал Беркут о загадке. Это же, мол, фокусы спящего ума, чего туда переться? Под конец даже осерчал на себя: боишься, что ли?
Он ничего не боялся, праздновать труса – не его занятие.
Утро росой умылось, а Беркут уже шагал по знакомой тропе. Получается, третий раз шагал, если считать странный сон.
Шёл и удивлялся: повторялось в точности, что он видел во сне, – брошенное поле, сумеречный перелесок, еловые лапы, которые норовят хлестнуть по лицу. Вот в туманном прогале показалась первая изба, по окна утонувшая в иван-чае. Разве так бывает, чтобы увиденное во сне повторялось наяву?
Сарай миновал. Дверь настежь, но голосов не слышно. Окна домов потемневшими досками заколочены, будто им запрещено смотреть на белый свет.
За третьим двором Беркут увидел столб с развилкой наверху. Когда-то на развилке журавец-перевес был, теперь он в бурьяне лежал трухлявый, пополам переломленный. Отслужил, откланялся.
А тишина такая, о которой говорят: слышно, как трава растёт.
Вдруг по воздуху рябь пробежала. Такая бывает на реке в ветреную погоду. Откуда-то из-под земли голос послышался – нежный, похоже девичий:
– С чем пришёл?
И чуть слышное эхо прошелестело по-над травой: «...шёл, шёл…»
Дохнуло холодом. Будто чья-то ледяная ладонь погладила его от головы до пят. Беркут вздрогнул, но взял себя в руки, спросил изменившимся голосом:
– Кто тут?
– Ты меня не знаешь, – донеслось со вздохом.
Беркут озирался по сторонам, стараясь унять мурашки, волнами забегавшие по спине.
– Ты где?
– Близко, близко.
– Видишь меня?
– Вижу, – всё мягче звучал голос. – С чем пожаловал?
Страх рассеивался, таял, как туман.
– Прошлой ночью сон видел. Сюда велели прийти.
– Да-а, – донёсся вздох после недолгого молчания. – Люди забыли про нас. Надо колодец починить, а некому.
Беркут пожалел, что не взял с собой топор. Ведь во сне сказано было о колодце, который надо починить.
– Возьмись-ка, Беркут, – всё нежнее звучал голос. – Одним днём не управишься, заночуй в деревне.
«И здесь моё имя знают», – удивился, подходя к колодезному срубу. Наклонился, вглядываясь в чёрную глубину колодца. На секунду померещилось, что глубина эта живая и она тоже пытливо вглядывается в него. Говорил же отец, что у этого колодца чудеса случались…
– Что увидел? – спросил таинственный некто. – Глубокий колодец?
– Там… – Беркут подбирал слова. – Я как в душу чью-то посмотрел.
– Верно говоришь – душа и есть. У колодца, у деревни одна душа. Она у нас родниковая, святая. Нельзя, чтобы колодец иссяк, высох, он людей поить должен.
− Кто же воду из него будет брать? – не выдержал Беркут. – Никого ведь нет, из города никто не вернётся. Сюда даже дороги нет.
– А ты не языком подумай, Беркут! – зазвенел голос. – Головой лучше получится. Люди к земле, к памяти, к святым родникам всегда возвращаются и дорогу за собой ведут. Что без дела стоишь, Беркут?
– Я… я топор с собой не взял.
– Эка беда! Зайди в избу, которая по левую руку. Ступай.
С виду изба эта крепкая. Дверь вела на крыльцо. Отворил её и сразу увидел топор. Он лежал на ступеньке, словно дожидался Беркута. Он взял топор, повернулся уходить.
– Зайди, – услышал негромкий женский голос.
Беркут замер, прислушиваясь к тишине. Почудилось? Нет, был голос. Звал зайти.
Положив топор на ступеньку, взялся за скобу. Дверь открылась легко. Дохнуло знобкой прохладой давно не топленного жилья. В комнате полутьма, окна заколочены досками, в щели пробиваются тонкие лучи света.
Беркут пригляделся. Между двумя окнами – старый диван и длинный стол. Ближе к печи – деревенский самодельный шкаф, за стеклом которого Беркут заметил икону. Старая доска до того почернела, что с трудом различался лик Богородицы. Но глаза! Они были словно живые. Глаза, исполненные бездонной боли и светлой любви.
Он стоял, забыв дышать, не в силах оторвать взгляда от лика Богородицы.
«Что-то произошло, – билось в голове. – Изменилось что-то».
Изменилось. Беркут понял, что здесь он не случайно. И не напрасно. Он здесь потому, что колодец не должен высохнуть, завалиться. В нём-то и есть вся чистота, глубина, которыми жива душа человеческая, душа деревни.
Рядом с печью – дверь во вторую комнату. Беркут приоткрыл её, не решаясь переступить порог. Спиной к нему сидела женщина в чёрном одеянии.
– Заходи, не стой на пороге, – не оборачиваясь, сказала негромко. В её пальцах поблёскивала игла с нитью. На белое полотно женщина нашивала красный лоскут.
– Я думал, в этом доме никто не живёт, – сказал Беркут первое, что пришло в голову.
– Не живёт, – вздохнула женщина, по-прежнему не поворачивая головы. – А я здесь потому, что знаю, с чем ты пришёл.
Тишина. Только сердце отсчитывает своё время.
– Что ты такое белое шьёшь?
– Небесный покров шью. Для деревни покров, для колодца.
– Я смотрел в колодец, вода в нём чёрная, – осмелел гость.
– Чёрная, – со вздохом повторила швея. – У чёрного и красного одинаковая сила.
– Почему сейчас у чёрного больше силы?
– Не всегда так будет. Придёт время, красное одолеет чёрное, люди сюда вернутся, – негромко говорила женщина, оборачивая к Беркуту моложавое, иконописное лицо. – И ты придёшь, Беркут. Вспомнил меня?
– Ты… вы, – смутился Беркут, – там, в сарае…
– А бабушкину иконку не то забыл? – чуть заметно улыбнулась женщина. – Ну-ка, вспомни. – Она повела рукой, словно отодвигала невидимый занавес. Перед глазами Беркута засветилась маленькая иконка. А в ушах – тихий голос покойной бабушки: «Это, внучек, небесная заступница наша, зырянская, Параскевой Пятницей зовут. Поклонись ей и помни. А этим летом поведу тебя крестным ходом на Кер-ю. Вода в ней иконой Параскевы освящена, будем с тобой другие иконы в той водице омывать…»
– Вспомнил, – потупившись сказал парень. – Вот, пришёл.
– Не торопись. Хоть ты и здесь, но ещё не пришёл. Ну, не теряй время. У него, у времени-то, обратного хода нет.
Беркут вышел, взял со ступеньки топор, попробовал пальцем лезвие. Огонь! Топор, поди, десяток лет без работы лежит, поржавел даже. Кто ж его тут точил? Хотел спросить у швеи, открыл одну дверь, открыл дверь в другую комнату, а там никого… И полотна белого с красным нет.
«Теперь уж точно: Параскева Пятница наведалась, – стоя с топором в руке, думал Беркут. – Своё сделала и ушла. Теперь, значит, мой черёд».
Решил управиться до захода солнца. Прикинул, какой длины должен быть журавель-перевес, которому положено кланяться, когда достают воду бадьёй или ведром. Пошёл с топором в перелесок, выбрал молодую ель, ровную, как стрела.
Всю жизнь, с самого младенчества парню надо было обходиться одной рукой. И так он наловчился, что в работе никакому двурукому не уступит. А в этот раз и вовсе топор словно порхал в руке, как будто веса в нём не было.
– Чудеса! – сказал негромко. И вспомнил, как во сне Параскева – конечно, это была она – сказала ему, что доброму делу всегда подмога сыщется. Значит, сыскалась. Часа не прошло, а Беркут уже шагал к колодцу с ошкуренным, сияющим белизной бревном на плече. Центр тяжести он уже и отметил зарубкой, осталось точно выбрать выемки по бокам, чтобы журавль не ёрзал в развилке, а сидел надёжно и легко кланялся.
Работа ладилась. Журавль сел на своё место и закачался, словно это были крылья.
– Маши, маши, – усмехнулся ему Беркут, – может, летать научишься.
Приладив к перевесу ведро на гладкой жердине, устало вздохнул: вот и делу венец, пора водички отведать.
Журавль отвесил поклон. Ведро нырнуло в сруб и там, в глубине, шлёпнулось о гладь воды. Черпнув её, ведро неторопливо воротилось и встало на край сруба. Беркут залюбовался – в свете закатного солнца в ведре резвились серебряные звёздочки. Вода была такой прозрачной, что на дне ведра можно разглядеть царапины не толще волоса. А ведь вода была чёрной, когда он заглядывал в колодец.
Наклонившись, Беркут отведал холодной водицы. Вот она, чистота из глубины! Должно быть, правда, что колодец стоит на святом источнике. Напившись вдоволь, лёг в траву передохнуть. На небе робко мерцали первые звёзды. Их становилось всё больше. Те звёзды, думалось Беркуту, которые не умещаются на небе, падают в колодцы, и их поднимают с водой.
Со стороны леса слышался крик ночной птицы. Тёплый ветерок обласкал уставшего работника, и тот не заметил, как уснул. И снова был ему сон, который словно караулил парня.
…Колодец, махая журавлём как крыльями, поднимался в небо.
– Стой! – закричал Беркут. – На кого ты деревню оставляешь?
– У меня крылья, значит, я птица! – набирал высоту колодец. – А птица должна летать!
– Какая ты птица?! Ты колодец! Тебе надо людей поить!
– Некого мне поить! – гудел сверху колодец. – Люди бросили меня, теперь я сам улетаю!
Усилием воли Беркут сбросил с себя наваждение. Подумал: сам же присоветовал колодцу научиться летать, вот он и… Приподнялся на локте, позвал:
– Голос, ты здесь?
– Здесь, – донеслось из-под земли.
– Не улетел?
– Не улетел.
– Вот и хорошо. А то тут на ночь глядя колодцы разлетались… Слушай, если по голосу судить, то ты, конечно, красавица. Как тебя увидеть?
Послышался вздох, похожий на стон.
– Мне довеку быть невидимой.
– А что нужно, чтобы ты стала видимой?
– Надо, чтобы воду пили.
Смеркалось. Пора в путь. Беркут вышел на тропу. Возле перелеска обернулся. У крайних изб, купающихся в иван-чае, стояла девушка в длинном белом одеянии. Беркут замер, смотрел как зачарованный. Хотел помахать ей рукой, но видение растаяло как туман.
Он размашисто шагал в сумерках через еловый перелесок, по забурьяневшему полю.
– Вернусь, – упрямо шептали его губы. – Я туда вернусь…