КНИЖНЫЙ 
РЯД
Вышла в свет первая в истории литературы «Антология поэзии Еврейской автономной области».
Антология поэзии Еврейской автономной области / Составитель Виктор Антонов. Редактор Елена Добровенская. – Биробиджан: ИД «Биробиджан», 2010. – 240 с. – 500 экз.
Это немного странная антология: в ней собраны тексты стихотворцев, разделённых жизнью и смертью, прошлым и настоящим веком, расстоянием между Израилем и Биробиджаном (или, что, пожалуй, временами ещё дальше – между Биробиджаном и Москвой), различием между идишем и русским и соответственно между источником и переводом. Впрочем, антологический цветник, как и любой цветник, родом из разнотравья, поэтому некоторая дикость ему даже к лицу. От этого возникает впечатление случайности собранных текстов, но это особая, не случайная случайность. У всех авторов и текстов этой антологии есть главное скрепляющее общее: страна Биробиджан (или Бирэбиджан, если угодно). Именно страна – междуречье Биры и Биджана, которое носило это имя в 1920–1930-е годы, до тех пор, пока имя официально не закрепилось за городом. Отдадим должное составителю (Виктор Антонов): он, кажется, понял это свойство Биробиджана – объединять разделённое, подчас трудносоединимое в других контекстах.
От судейских оценок можно было бы уклониться только на одном основании: это первая поэтическая антология ЕАО. С другой стороны, инициаторы издания явно рассчитывали на оценки и даже на недоумение читателя: почему в название поэтической антологии попадает административное наименование, которому там, в общем-то, не место? Когда во Владивостоке лет десять назад издавали свою антологию, то назвали её «Антология поэзии Приморья», понимая, что «Приморский край» будет в этом случае выглядеть по меньшей мере странно. Но мы, жители области, чувствуем, что за официальным названием продолжает грезиться всё та же страна Биробиджан, которая имеет давнюю поэтическую прописку. К тому же антологии предшествует обращение к читателю губернатора – ещё одна уникальность как издания, так и ситуации.
Хотя перед нами не хрестоматия и авторы расположены по алфавиту, из антологических текстов видно, как сменяли друг друга переселенческий оптимизм 1930-х, трагическая лирика конца 1940 – начала 50-х, поэтическая оппозиционность 1970-х с характерным для неё чувством внутренней эмиграции, надежды 1980–2000-х, обернувшиеся спокойной, уверенной в себе, почти рабочей безнадёжностью. Эти сменяющие друг друга образы Биробиджана являются на самом деле образами времени: было время, когда теплушки представали как «пламенные и бурные поезда», мчащиеся в будущее, Биробиджан – как «прекрасная земля мечты» (Арон Кушниров), а Дальний Восток – как омолаживающее народы первозданное пространство (Перец Маркиш). Затем настало время темниц и вопросов «За что?» («В тюрьме», Любовь Вассерман). Затем пришли годы, когда «эмигранты империй, соломоновы бедные дети» (Анатолий Кобенков) пытались внутренне расстаться с Биробиджаном, чтобы уехать из него и тем самым остаться с ним навсегда. Наконец сквозной поэтический сюжет почти потерял свою еврейскую окраску, слившись с тем, что является в нашей жизни бессменным в постоянстве своих смен: любовь, закаты на Бире, дожди и снега. «Снова не заладилась весна, снова карта в масть, а ход не мой» (Александр Драбкин) – если в этом и различима горчинка еврейской печали, то лишь как тонкая приправа и лишь для понимающих…
Вообще соединение еврейского и нееврейского в том виде, в каком оно представлено в этой книге, всегда нуждается в ограничительных частицах: «Не еврей, а лишь биробиджанец» (Виктор Антонов). В этом «лишь» – история старой, привычной для биробиджанцев путаницы, в которой с другого этнического конца признавался когда-то поэт-идишист Хаим Мальтинский: «Когда беру я новую тетрадь, то путаю, с какой мне стороны начать». Эта красноречивая путаница касается как поэзии на идиш, так и русской поэзии о Биробиджане. Именно она, эта спутанность, является формой поначалу просто приятельской и соседской, а потом тёплой дружеской связи между разомкнувшей себя в дальневосточное пространство поэтической культурой идиша и русской поэзией. Из этой связи возникала биробиджанская поэзия с её отчётливыми тонами и подчас не намеренными, но такими специфическими обертонами. Поэтому здесь признания вроде «не еврей, а лишь биробиджанец» и «Я – еврей» (Ицик Фефер) нисколько не противоречат друг другу. Перефразируем Анатолия Кобенкова («Мир еврейских местечек…») с помощью таких тонких биробиджанских ограничений: да, птицы здесь разучились петь на идиш, но лестница в небо по-прежнему скрипуча.
Принадлежность к Биробиджану для многих еврейских поэтов 1930-х оказалась очень короткой, и всё же она была: «там звенела бубенцами юность смелая моя» (Арон Кушниров). К сожалению, я не встретил в книге ни строчки Исраэля Эмиота – это существенный пропуск. Без его «Полонеза Огинского в Сибири», «Выдуманного натюрморта» и некоторых других весомых строк областная поэтическая антология не вполне оправдывает своё название. Вычитка текстов также могла быть более тщательной, но в конце концов корректорская культура ещё не вполне пришла в себя после глубокого обморока 90-х. Датировки текстов то присутствуют, то отсутствуют: может быть, в этом есть своя логика, но она плохо угадывается. Что касается отбора текстов, то любой отбор лучшего, наиболее представительного всегда будет кем-то взят под сомнение. Так что вряд ли и эта антология избежит общей участи.
Поэзия – наиболее случайная, ненужная и в то же время наиболее существенная вещь на свете; отсюда следует заключить, что перед нами попытка из поэтических случайностей разных времён собрать всё наиболее существенное о Биробиджане под одной обложкой. Собрать то, что разделено временем, языком и судьбой.
, БИРОБИДЖАН