Разговаривать с Богом в отсутствие Бога

Стихи совершеннолетнего

Мне шестнадцать. Я – вождь тонкокожих.

Глаз щенка, что подбит каменюкою, –

мой, взирающий сквозь человека,

левый, вправо скатившийся глаз...

Я землёй заживляю берёзы.

А топорики вслед улюлюкают:

– У! Людишек худых уличитель.

Полюбуйтесь: он дерево спас.

Углежжение и Подъеловик,

Лисьи Гнёзда мне дали слово

и на сцену Перми отправили:

– Ты носы-то им там утри!

Мне заслуженная артистка

аплодирует – Мосолова,

а могла бы не аплодировать,

потому что она – в жюри.

Мне шестнадцать. И в школьном спортзале,

как огромные апельсины,

пролетают мячи баскетбольные

и канаты – как косы девчат.

Мне шестнадцать. Хочу пошататься

по нехоженой мною России,

а мой голос ведут коридором,

чтоб озвучивал нудный парад.

– Эй, Шаляпин! Из строя выйди.

Ты давай, Левитан, скомандуй:

«Лоботрясы, марш постригаться!» –

военрук изгаляется. Но

говорю я: «Шагал бы, дядя,

на веранду пилить Миранду!

Ну а мы не пойдём постригаться,

как заметил однажды Махно».

Нам шестнадцать. Не будет запроса.

Ни – на царство, как Мишу Романова,

ни – Гайдаром – на полк безголовых,

а когда отдадут приказ –

лоботрясов былых – да в батьки –

из медвежьих берлог выманивать,

то и в батьки не нас назначат.

Слава Богу, опять не нас.

Отчего же меня сотрясают –

от каких таких тайных тягот? –

удушающие внезапно

спазмы слёз, чей источник скрыт?..

Что любовь моя на год старше?

Или то, что я младше на год?

Или участь всего поколенья

говорит о себе навзрыд?

Река Великая

Переплываем…

С ляхом, ливонцем, тевтонцем, варягом, мамаем,

дьяком из Чудова монастыря, референтом из МИДа

реку Великую, может быть, и не великую с виду –

каждый свою, но об этом покуда не знаем.

Что там белеет на том берегу над рекою Великой?

Псковский ли кремль? Или брезжат виденья другие?

Яму, боярин, с цепями пудовыми в Ныробе, ох, не накликай!

Руки – как гири, ноги – как гири.

Кто-то сухим из воды уже этой выходит,

кто-то – на дне, кого-то срезает теченье...

Тело моё то и дело от судорог сводит.

Так и плыву – коченея.

Переплываем… Стучит по вечерней равнине

поезд – связной безымянных российских окраин,

в речках которых полощут бельё и поныне.

Те ли мы речки, плывущие, переплываем?

Может, когда-нибудь – в хосписе или в дурдоме –

реку припомним, в какую плевали, блевали?..

И пред иконой икнётся нам в смертной истоме,

что мы взаправду Великую переплывали?

Вторжение нежити

Мать повелела снять часы настенные:

добро бы шли, а то давай маршировать.

– А зеркала?.. В них сполохи военные!

Страшенные... – пророчествует мать.

Часы снимаю, зеркала снимаю –

я больше ничего не понимаю.

Мне чем-то надо успокоить мать –

часы снимать и зеркала снимать.

Земля опять не круглая, а плоская...

Мать кран закрыть забыла не впервой.

А из него – водица-то – днепровская,

хотя водозабор-то – чусовской.

А может, это вкрался скомороший,

облыжный мир, находчив и удал,

и – вот вам: ни часов и ни зеркал,

и блазнится ему «А я – хороший!»?

– Сынок, ты видишь человечка красного?

Он бьёт меня, он юркнул под кровать...

Твоя ли Черногория здесь клацнула,

Марат*, мою не пощадивший мать?

Война – вдали. Но близится безумство

у матери от скрежета трезубца,

и красный человечек, бьющий мать,

кого-то должен мне напоминать?..

Неужто царь наш Алексей Михайлович

указ дремучий оглашал зазря,

чтоб всяк пресекновен был Насмехайлович.

У, чароплёты! Нет на вас царя.

Не лепо ли ны в братскую могилу

взаимно изводить живую силу?

...Открытый кран срывается на вой.

Вокруг всё больше силы неживой.

Вой

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

Александр Пушкин

Все поют, даже бесы – и те.

Попадать умудряются в ноты,

занимают в эфире частоты,

голосами сладчайшими – что ты! –

где бы ни было, главное – где,

извергают свои нечистоты.

Хоры ангельские присмотря,

делят роли: кто – прима, кто – втора,

станут хором Турецкого скоро,

поелику бесовская свора

не протиснулась в исповедь хора

Валаамского монастыря.

Может, бесы не так и страшны –

тем, в кого подселились когда-то.

Разве матушка в том виновата?

Синеглазыми были сыны,

а теперь их глаза зелены –

детки сами изнурены

оттого, что они – бесенята.

Бес, он чтит свой шесток: «Сахарку...» –

не запросит пуд соли в нагрузку,

а вот лучшую мамину блузку...

заприметит, коль дашь ему спуску.

Харкну в беса, а он и харчку

рад, как будто жемчужному сгустку.

Ты луди, да гляди, лудоман –

не увязни в житейском кроссворде,

если матушка: «В дурку, шайтан,

вздумал сдать меня?! – скалкой по морде.

Но не тщись паковать чемодан –

не тебе ль Достоевского дан

да ещё первой степени орден?

Заслужи. Подтверди. Перечти

«Карамазовых» да «Идиота».

Твой дружок, Терминатор почти,

нож тебе подарил для чего-то.

«Волк» – по лезвию. Мол, не сочти...

Как же... Как же... Высокая нота!

То не ангелы – бесы поют.

А при Пушкине жалобно выли.

Достоевскому рыла явили.

Как их нонче-то разпознают

среди певчего скопища: вы ли?..

Пел да пел бы, но выбора тут

нет, похоже. Завою. Впервые.

Ученический мелок

То ли Бог, то ли вставший у горла комок.

Отчего же рассыпано вроде приманки:

– Ты давай привыкай, научайся, милок,

разговаривать с мамкой в отсутствие мамки.

То ли щиплет за печкой лучину сверчок,

то ли ноет, как зуб на морозе, фрамуга:

– Ты давай привыкай, научайся, милок,

разговаривать с другом в отсутствие друга.

А милок

ученический держит мелок

и выводит по небу смиренно и строго:

– Научаюсь... Неужто приблизился срок

разговаривать с Богом в отсутствие Бога?

___________________________________________________________________________________

* Речь о галеристе Марате Гельмане (признан иноагентом в РФ),

набедокурившем со своими красными человечками в России

и осевшем в Черногории. – Прим. авт.

Поздравляем Юрия Беликова с 65-летием!

Желаем крепкого здоровья и новых строк!