Литературные функционеры делают за писателя то, чего делать он, как правило, не умеет и, как закон, не желает: чёрную невидную работу по продвижению и достаточно комфортному устройству в экспрессе литературы. Прекрасно, когда функционер не лезет в сущность литературного процесса и не устанавливает там своих норм. Беда, коль этот трудолюбивый стюард начинает учить пассажиров экспресса, какой маршрут им выбрать, и вмешивается в расписание движения.
Линор Горалик – уроженка Днепропетровска, гражданка Израиля – из таких. Работа консультантом по развитию бизнеса в какой-то момент, видимо, показалась ей скучной. Сочинение виршей вот такого образца:
Наступила осень.
Пожелтели листья.
Улетели птицы.
Почернели травы, –
недостаточно выстёбывающим традиционное русское стихосложение. Бесперебойные колонки в бумажных и сетевых изданиях – не удовлетворяющими амбиций.
В подобный момент начинается перерождение безобидного функционера в
культуртрегера – человека, не просто обеспечивающего снабжение клиентов, но ими руководящего и за ними присматривающего. Так, среди сонма идей, бороздящих мозг консультанта Горелик, видимо, и родилась идея книги «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими». В самом названии кроется подвох: частные лица если и пишут биографии, то в расчёте, что прочтут их разве что внуки, если при очередном ремонте не выкинут стопку оставшихся от деда клеёнчатых тетрадей. А уж интервью у них точно берут единственный раз – на Страшном суде.
И, хотя санкция классика «поэтом можешь ты не быть» сегодня не действует (как это – «не быть»! отчего бы мне не быть!), всё же человек, оказавшийся на публике, даже если её составляют такие же, как он, самозванцы, кучка родственников и уповающих на фуршет обозревателей, – всё же такой человек уже не совсем частное лицо. Спрос с него несколько иной. За «базар» он отвечает хотя бы перед собравшимися. С другой стороны, как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. Кто же откажется от прижизненно изданной биографии, тем более что большинство фигурантов совершенно никому не известны.
И лишь один кандидат пошёл другим путём. Звать его Сергей Гандлевский, и известность он получил изрядную. Увенчан малым Букером и «Антибукером» (от которого, правда, отказался, но перестать называться лауреатом после массированного пиара мудрено), премиями «Московский счёт», «Северная Пальмира», Аполлона Григорьева и – внимание! – национальной премией «Поэт». Каждое слово Гандлевского ловится критиками на лету, каждая строка – например, о мытье посуды после ужина – печатается «с колёс». Остаться частным лицом такому человеку явно не к лицу! И Гандлевский в ответ на непревзойдённую по самобытности инициативу консультанта Горалик не надиктовал ни к чему не обязывающее интервью, но создал мемуары. Правда, «беглые». Правда, с антигерценовским названием «Бездумное былое».
Ранее Гандлевский сотворил «Трепанацию черепа», за которую был неукоснительно премирован и которая написана в том же самом жанре. Но не все, ох, не все «тайны ремесла» раскрыл мэтр за один подход! Правда, всего 160 страничек остались за кадром «Трепанации». Но что тут началось! Журнал «Знамя» незамедлительно опубликовал. Издательство Corpus безотлагательно выдало. Рецензии и презентации так и посыпались. Одно слово – мэтр! Да ещё на обложке выведен диагноз П. Вайля: «…ощущение новизны – непреходящее». Правда, в тексте раскрываются тесные и длительные отношения с диагностом, который «скрасил» 20 лет страдальческой жизни «пациента». Да и трудно вообразить, что, например, Пушкин поставил бы на переплётную крышку одной из 37 своих прижизненных книг слова Жуковского о «победителе-ученике». Может, объясняется такая скромность тем, что у Пушкина не было проблем с продажами «Онегина», хотя издавать роман отдельными главами – это была та ещё коммерческая авантюра!
Как бы то ни было, замирая от пиетета, приступаем к чтению: «Вообще, на моей памяти, пили – и серьёзно – все: обшарпанная богема, рабочие сцены, экспедиционные рабочие, научные сотрудники музеев, столичных и провинциальных… С кем бы я ни знался, помню чёрное пьянство, при своём, само собой, участии…» Позвольте! Но в «Трепанации» это прискорбное и столь ошеломляющее обстоятельство уже было обрисовано во всех доступных аскетическому слогу Гандлевского-прозаика красках! Но «змея сердечных угрызений» не перестала терзать мемуариста, и практически весь второй опыт посвящён той же национальной проблеме, за которую одних по настоянию жён кодируют, а другим вручают национальные премии. Единственное откровение (оно же диалектическое противоречие), вычитываемое из «Былого» без дум, связано как раз таки с национальным самоопределением.
Этому, как выяснилось, больному для столь увенчанного автора вопросу посвящено, конечно, меньше страниц, чем сладостным воспоминаниям о выпивках. Но и того, что есть, поклонникам Гандлевского хватит для глубочайшего сопереживания. Итак, с чуть поутихнувшим, но всё же почтением цитируем: «…будучи полукровкой, а по еврейскому закону – русским, я жил и воспитывался в почти исключительно еврейской семье и среде… …никаких иных интеллигентов, кроме еврейских… я тогда не встречал. Впрочем, и семья, и родительские друзья-знакомые были людьми вполне – и сознательно – ассимилированными. Интерес к собственному еврейству, разговоры на эту тему считались дурным местечковым тоном и вообще дикостью»; «В отрочестве я совершил, помимо прорвы обычных подростковых грехов, два по-взрослому шкурных поступка: стал русским по паспорту и вступил в комсомол».
В постановлении Совета Министров СССР о паспортной системе от
1974 года говорится: «Запись о национальности в паспорте производится соответственно национальности родителей. Если родители принадлежат к разным национальностям, то при выдаче впервые паспорта национальность записывается по национальности отца или матери в зависимости от желания получателя паспорта». Но практика в России часто не совпадает с законом. И чиновники автоматически вписывали 16-летнему гражданину, в том случае если у родителей были разные национальности, национальность отца. Это общеизвестно.
Русский даже «по еврейскому закону» поэт, пишущий на русском языке «с непреходящим ощущением новизны», выбрав национальность матери, считает собственную паспортную принадлежность к русским «шкурным поступком»? Занимательная этнография! Страдая от своего юношеского греха, после смерти матери Гандлевский пошёл ещё дальше – принял крещение в православной церкви. Из этого, надо сказать, тоже ничего путного не вышло, и православным наш мемуарист стал примерно таким же, как и русским, – с большой оглядкой на Линор Горалик.
Сухой остаток от прочтения «бездумных» воспоминаний можно было бы резюмировать как «разочарование». Но разочаровываются обычно в том, чем прежде были очарованы. Здесь не тот случай. Благополучная, не омрачённая никакими потрясениями, за исключением постоянного поиска приключений, жизнь. Первая книжка вышла поздновато? Но зато тиражом 10 000 экземпляров. И включала, собственно, всё написанное Гандлевским к тому моменту.
Можно было бы пожелать Сергею Марковичу, пока не поздно, поменять паспорт и вероисповедание, дабы унять рвущееся на части сердце. Но не нуждается он ни в чьих советах, ибо его раздвоенность и неопределённость и издателей, и биографа, и участников «Марша несогласных», и, главное, самого Гандлевского совершенно устраивают. В конце концов интеллигентный человек должен быть хоть с чем-то не согласен – при такой-то ломовой успешности! «По мере приближения к настоящему времени годы мелькают и мельтешат, как «вёрсты полосаты», факты отказываются выстраиваться в рост по значимости, а память страдает «дальнозоркостью» и, щурясь, вглядывается в плохую видимость недавних событий. Значит, пора закругляться».
Карина БУЛЫГИНА
Бездумное былое. – М.: Астрель, Corpus, 2012. – 160 с. – 3000 экз.