Сергей Довлатов – сложная, противоречивая фигура. В нём сочетаются ранимость и несдержанность, бескомпромиссность и нерешительность, витальность и уныние. Парадоксальность Довлатова проявляется и в художественной прозе, и в публицистике (о которой сегодня почти не вспоминают). Разбираясь в феномене одного из самых популярных ныне писателей, не стоит обходить противоречия и конфликты его земной жизни. Ведь они во многом определили посмертную славу.
Мы задаём писателям и литературоведам один вопрос: «Каково, на ваш взгляд, место Довлатова в русской литературе ХХ века?»
Валерий ПОПОВ:
– На юбилее Довлатова гулял весь Питер, где писателю поставили памятник. Так что популярность Довлатова только растёт. Вопрос – насколько популярность связана с гениальностью, с тем вкладом, который автор сделал в литературу? Половина популярности Довлатова – в обаянии его имиджа, образа очаровательного балбеса, который он создал ещё раньше, чем стал серьёзно писать, и угадал: сейчас больше читают тех, кого видят по телевизору, а телеэкранами той поры были Невский проспект, университет, пивные – и Сергей стал всюду звездой. Всё он написал потом – и образа не испортил, стиль выдержал. Сравнивать его с Шекспиром или Толстым не надо. Никому не охота сейчас жить в Зимнем дворце, с его роскошью и громоздкой мебелью. А Довлатов лёгкий, компактный, удобный, «переносной», не грузит, как некоторые другие, поэтому его и берут с собой в будущее. Он угадал пожелания молодых: читать, но не перенапрягаться. И во всей этой незатейливой упаковке рассказы – алмазы. А крупные ли они? А кому сейчас крупные-то нужны? С ними запаришься! А у него – в самый раз…
Михаил ГОЛУБКОВ:
– 75 лет. По нынешним временам вовсе не возраст – а Довлатов ушёл уже более четверти века назад. Созданное им принадлежит литературной истории.
Сколько писательских репутаций рухнуло за те годы, что его нет! Его же репутация остаётся незыблемой. Его книги интересны и тем, кто помнит времена, о которых он писал (60–80-е годы), и людям XXI века – знаю это по студенческой аудитории, по курсовым работам, которые пишутся на филфаке МГУ. И это показатель присутствия писателя не в истории литературы, но в литературе нынешней. Ведь темы курсовых у нас никогда не навязываются, ребята сами выбирают, о ком писать, как преломить тему.
Если быть до конца откровенным, мне не очень близок Довлатов. Возможно, в силу одной из специфических черт его творчества, которая мне представляется ключевой. Ведь он пишет невероятно смешно – ни о чём. В основе его произведений – всегда анекдот, в общем, безобидный, бытовой, лишённый острой и актуальной (или теперь так кажется?) политической и общественной проблематики. А если она есть, то требует сейчас подробнейшего комментария – без этого нынешнему молодому человеку не понять ни одной его ситуации, связанной, например, с корреспондентской работой в советской газете. Сатира, ни на что не указующая. Смех, не отрицающий ничего. Юмор, направленный скорее на скрытое одобрение явлений, попавших благодаря авторскому взору в сферу комического. Для русской литературы с её ярко выраженным сатирическим пафосом отрицания это нетипично. В общем, не Салтыков-Щедрин. Но в этом-то, наверное, и состоит суть довлатовского взгляда на мир и причина его обаяния. Он обладал удивительной способностью увидеть комическое в обыденном. Выхватить из потока жизни бытовую ситуацию, которую другой и не заметит, обнаружить в ней смешное и навеки запечатлеть в строчке, в рассказе, в повести. Для этого нужно иметь ярко выраженную склонность к иронии, чтобы в самом неприметном найти смешное и сделать его достойным внимания. Вот здесь-то причина моей некой дистанцированности от Довлатова. Мне не близок смех, направленный ни на что. Но, может быть, в этом и причина его доброты? Той самой, что не хватало и сейчас не хватает нашим сатирикам?
Юнна МОРИЦ:
– Сергей Довлатов – смех и слёзы Чарли Чаплина русской прозы. Многие из тех, кто знал Довлатова лично, были страшно сердиты на его посмертную славу, содрогательно возмущались его посмертным успехом у благодарных читателей и с трудом пережили эту славу и этот абсолютно заслуженный успех, до которых Сергей Довлатов не дожил – совсем чуть-чуть… Мне больно, что не дожил, не увидел море читательской любви к прекрасному и главное – родному (!) русскому классику, чьи лучшие произведения изданы в Америке при его жизни, поскольку в нашей стране издавать их было запрещено, и в этом смысле никакой жизни в нашей стране у Сергея Довлатова не было, в чём немалая заслуга «общественного мнения» членов писсоюза, которые до сих пор сражаются с посмертной славой Довлатова.
– Масштаб почти любого писателя будет сокращаться, если мы попытаемся вписать его творчество не в годы, но в десятилетия, а то и в целый век. Для конца ХХ столетия Довлатов – фигура и популярная, и достаточно крупная. Имена, которые часто ставят рядом с ним, – Венедикт Ерофеев и Саша Соколов. Но уже вторая половина ХХ века – это и так называемые «деревенщики», и то, что назвали прозой лирической, и прозаики «военные», и проза «лагерная»… А если говорить обо всём ХХ веке?
Попробовать оценить в этом контексте «лучшие отрывки»? Самые острые и самые жёсткие страницы довлатовской прозы (хотя бы история отказника Купцова из «Зоны») рядом с шаламовскими рассказами всё же бледнеют.
Вспомнить самую гармоничную прозу? Пожалуй, это «Чемодан». Тут есть та соразмерность частей, без которой трудно добиться ощущения единой интонации произведения. Но здесь у Довлатова обнаруживается множество предшественников.
«Мировая чепуха», «несуразица» человеческого существования, абсурдная сторона самого обыденного бытия, в котором есть своя лирика, своя драма, даже – отчасти – свой эпос… Этой темы (или, точнее, этой стороны жизни) касались многие: и Венедикт Ерофеев (из тех, кто ближе по времени), и Виктор Конецкий (он чуть дальше), и обэриуты (их своеобразная эмигрантская «параллель» – Юрий Одарченко). Но этой темы – и жёстче, и страшней – касались художники и совсем иного масштаба: Владимир Набоков, Георгий Иванов, Александр Блок… В век XIX (от Гоголя до Чехова) лучше и не заглядывать.
Вопрос о «месте» поневоле заставляет выстраивать то, что называют иерархией ценностей. Но можно взглянуть на творчество Довлатова иначе: и в жёсткой прозе «Зоны» (подпорченной нецензурной лексикой, этим «языковым нигилизмом» второй половины ХХ века), и в более «размягчённых» «Компромиссе» и «Заповеднике», и в анекдотично-лирическом «Чемодане», и далее, вплоть до уже бледноватого «Филиала», Довлатов – художник. Тема его, быть может, не так уж оригинальна. Но её воплощение – для русской литературы – оригинально вполне. И значит, к его книгам ещё не раз потянется рука читателя. А что это, как не «место в литературе»?
Виктория ТОКАРЕВА:
– Писателем не становятся. Писателем рождаются.
Зачем нужен писатель? Он помогает людям осмыслить жизнь вокруг себя. Во все времена люди сеяли хлеб, а кто-то один стоял и смотрел в небо. И те, кто сеял хлеб, кормили того одного, который смотрел в небо.
Откуда берётся писатель?
Мне кажется, что Бог закладывает в кого-то дискету (выбор произвольный), и этот кто-то рождается с дискетой, но не знает об этом. Живёт себе и живёт, ничего не подозревая. Но вдруг в один прекрасный день происходит подключение к космической розетке. Дискета заработала. Это может произойти в любом возрасте. Писательница И. Грекова начала в 50 лет. Татьяна Толстая – в 37 лет. А я – в 26.
В Сергее Довлатове писатель проснулся на зоне, где он служил в ВОХРе.
Как это случилось: прибежал охранник и сообщил, что «возле шестого барака кирная баба лежит». Все свободные охранники устремились к шестому бараку. Довлатов тоже пошёл, хотя не сразу. Общение с кирной бабой описано без подробностей, просто указано, что он оцарапал себе щеку её железной брошкой. Остальное можно домыслить.
Когда Довлатов вернулся, сел к столу и записал своё первое предложение к первому в своей жизни рассказу, в нём проснулся писатель. Как говорила Анна Ахматова, «когда б вы знали, из какого сора растут стихи».
В случае Сергея Довлатова, именно из сора и грязи вырос его первый сборник «Зона».
Я не критик, но для меня лично Довлатов – классик. Он сказал о своём времени самое важное и определяющее. Его герои страдают не меньше, чем герои Солженицына, но они «горят в более весёлом аду».
О Довлатове можно сказать пушкинскими словами: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».
Три позиции: чувства добрые, восславил свободу, милость к падшим. Всё это представлено в творчестве Довлатова. При жизни он не мог пробиться к признанию, но его посмертная слава была ошеломительной.
«Народ собирается там, где что-то происходит, и никогда не собирается там, где ничего не происходит». Жванецкий.
Вся Россия кинулась читать Довлатова. Почему? Потому что здесь что-то происходит. Что именно? Большой талант, переходящий в гениальность.
Может быть, я преувеличиваю Довлатова. А может быть, преуменьшаю. Когда-нибудь он будет назван классиком вместе с такими именами, как Достоевский и Чехов.
– На юбилее Довлатова гулял весь Питер, где писателю поставили памятник. Так что популярность Довлатова только растёт. Вопрос – насколько популярность связана с гениальностью, с тем вкладом, который автор сделал в литературу? Половина популярности Довлатова – в обаянии его имиджа, образа очаровательного балбеса, который он создал ещё раньше, чем стал серьёзно писать, и угадал: сейчас больше читают тех, кого видят по телевизору, а телеэкранами той поры были Невский проспект, университет, пивные – и Сергей стал всюду звездой. Всё он написал потом – и образа не испортил, стиль выдержал. Сравнивать его с Шекспиром или Толстым не надо. Никому не охота сейчас жить в Зимнем дворце, с его роскошью и громоздкой мебелью. А Довлатов лёгкий, компактный, удобный, «переносной», не грузит, как некоторые другие, поэтому его и берут с собой в будущее. Он угадал пожелания молодых: читать, но не перенапрягаться. И во всей этой незатейливой упаковке рассказы – алмазы. А крупные ли они? А кому сейчас крупные-то нужны? С ними запаришься! А у него – в самый раз…
Михаил ГОЛУБКОВ:
– 75 лет. По нынешним временам вовсе не возраст – а Довлатов ушёл уже более четверти века назад. Созданное им принадлежит литературной истории.
Сколько писательских репутаций рухнуло за те годы, что его нет! Его же репутация остаётся незыблемой. Его книги интересны и тем, кто помнит времена, о которых он писал (60–80-е годы), и людям XXI века – знаю это по студенческой аудитории, по курсовым работам, которые пишутся на филфаке МГУ. И это показатель присутствия писателя не в истории литературы, но в литературе нынешней. Ведь темы курсовых у нас никогда не навязываются, ребята сами выбирают, о ком писать, как преломить тему.
Если быть до конца откровенным, мне не очень близок Довлатов. Возможно, в силу одной из специфических черт его творчества, которая мне представляется ключевой. Ведь он пишет невероятно смешно – ни о чём. В основе его произведений – всегда анекдот, в общем, безобидный, бытовой, лишённый острой и актуальной (или теперь так кажется?) политической и общественной проблематики. А если она есть, то требует сейчас подробнейшего комментария – без этого нынешнему молодому человеку не понять ни одной его ситуации, связанной, например, с корреспондентской работой в советской газете. Сатира, ни на что не указующая. Смех, не отрицающий ничего. Юмор, направленный скорее на скрытое одобрение явлений, попавших благодаря авторскому взору в сферу комического. Для русской литературы с её ярко выраженным сатирическим пафосом отрицания это нетипично. В общем, не Салтыков-Щедрин. Но в этом-то, наверное, и состоит суть довлатовского взгляда на мир и причина его обаяния. Он обладал удивительной способностью увидеть комическое в обыденном. Выхватить из потока жизни бытовую ситуацию, которую другой и не заметит, обнаружить в ней смешное и навеки запечатлеть в строчке, в рассказе, в повести. Для этого нужно иметь ярко выраженную склонность к иронии, чтобы в самом неприметном найти смешное и сделать его достойным внимания. Вот здесь-то причина моей некой дистанцированности от Довлатова. Мне не близок смех, направленный ни на что. Но, может быть, в этом и причина его доброты? Той самой, что не хватало и сейчас не хватает нашим сатирикам?
Юнна МОРИЦ:
– Сергей Довлатов – смех и слёзы Чарли Чаплина русской прозы. Многие из тех, кто знал Довлатова лично, были страшно сердиты на его посмертную славу, содрогательно возмущались его посмертным успехом у благодарных читателей и с трудом пережили эту славу и этот абсолютно заслуженный успех, до которых Сергей Довлатов не дожил – совсем чуть-чуть… Мне больно, что не дожил, не увидел море читательской любви к прекрасному и главное – родному (!) русскому классику, чьи лучшие произведения изданы в Америке при его жизни, поскольку в нашей стране издавать их было запрещено, и в этом смысле никакой жизни в нашей стране у Сергея Довлатова не было, в чём немалая заслуга «общественного мнения» членов писсоюза, которые до сих пор сражаются с посмертной славой Довлатова.
ДОВЛАТОВ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Огромный Серёжа в панаме
Идёт сквозь тропический зной,
Панама сверкает над нами
И машет своей белизной.
Он хочет холодного пива,
Коньяк тошнотворен в жару.
Он праздника хочет, прорыва
Сквозь пошлых кошмаров муру.
Долги ему жизнь отравляют,
И нету поместья в заклад.
И плохо себе представляют
Друзья его внутренний ад.
Качаются в ритме баллады
Улыбка его и судьба.
Панамкою цвета прохлады
Он пот утирает со лба.
И всяк его шутке смеётся,
И женщины млеют при нём,
И сердце его разорвётся
Лишь в пятницу, в августе, днём.
А нынче суббота июля,
Он молод, красив, знаменит.
Нью-Йорк, как большая кастрюля,
Под крышкой панамы звенит.
1990
Юрий ПОЛЯКОВ:
– То, что Сергей Довлатов – талант, очевидно. Еще очевиднее то, что сравнивать его следует не с Чеховым, а с Аркадием Аверченко. Такова его реальная «весовая категория» без корпоративно-племенной предвзятости. Слушая юбилейные кантаты в духе: «Довлатов всегда живой, Довлатов всегда со мной», я вдруг задумался о его доэмигрантской судьбе. Не о том, почему его не печатали. Тогда не печатали многих, как и сейчас. Зайдите в «Новый мир» с рукописью тёплой прозы о русской деревне, и вас вытолкнут пинком. Меня заинтересовало другое: почему я, читавший в 1970-е почти весь ходивший по рукам «самиздат» и «отсев», не выделил для себя прозу Довлатова из потока непечатных сочинений? Думаю, потому, что в такой же стилистике иронического «мемуара» писало большинство непризнанных прозаиков, часто не хуже Довлатова. То был, если хотите, «мейнстрим андеграунда». Многие из этого «пула отверженных», проявив упорство, начали вскоре печататься: Евгений и Валерий Поповы, Пьецух, Нарбикова… Но Сергею Донатовичу, гордому выходцу из окололитературной семьи, не хватило терпения, хотя был он на подходе, сборник, подготовленный к печати в Таллинне, тому свидетельство. Ещё год-два… В начале 80-х отношение к «трудным рукописям» начало быстро меняться. Однако он выбрал эмиграцию, где и выделился из «мейнстрима» не только талантом, но и активной общественно-политической позицией, озвученной «Голосом Америки». А для советских кухонных диссидентов, еженощно припадавших к радиоприёмникам, «наш человек», прогремевший в Нью-Йорке, был пророком. Вскоре начался погром советской цивилизации, в том числе и литературы. Срочно понадобились новые, не запятнанные сотрудничеством с режимом классики: служба в конвое и в партийной «Советской Эстонии», конечно, не в счёт. Внезапная смерть в расцвете дарования довершила формирование легенды. Это была первая серьёзная и потому особенно запомнившаяся утрата среди тех, кого принято именовать «третьей волной». Так большевики, утверждаясь, называли улицы именами своих рано ушедших соратников, даже не особо выдающихся. Из-за этого позже не хватало переулков для увековечивания и более заслуженных деятелей. В заключение вопрос к губернатору Полтавченко. Георгий Сергеевич, а Вы памятники Льву Гумилёву или Виктору Конецкому ставить собираетесь? Или наше государство в Вашем лице отпускает бронзу только на помин тех, кто из Отечества эмигрировал? Умершие на родном пепелище проходят у Вас по второй категории? Или как?
Идёт сквозь тропический зной,
Панама сверкает над нами
И машет своей белизной.
Он хочет холодного пива,
Коньяк тошнотворен в жару.
Он праздника хочет, прорыва
Сквозь пошлых кошмаров муру.
Долги ему жизнь отравляют,
И нету поместья в заклад.
И плохо себе представляют
Друзья его внутренний ад.
Качаются в ритме баллады
Улыбка его и судьба.
Панамкою цвета прохлады
Он пот утирает со лба.
И всяк его шутке смеётся,
И женщины млеют при нём,
И сердце его разорвётся
Лишь в пятницу, в августе, днём.
А нынче суббота июля,
Он молод, красив, знаменит.
Нью-Йорк, как большая кастрюля,
Под крышкой панамы звенит.
1990
Юрий ПОЛЯКОВ:
– То, что Сергей Довлатов – талант, очевидно. Еще очевиднее то, что сравнивать его следует не с Чеховым, а с Аркадием Аверченко. Такова его реальная «весовая категория» без корпоративно-племенной предвзятости. Слушая юбилейные кантаты в духе: «Довлатов всегда живой, Довлатов всегда со мной», я вдруг задумался о его доэмигрантской судьбе. Не о том, почему его не печатали. Тогда не печатали многих, как и сейчас. Зайдите в «Новый мир» с рукописью тёплой прозы о русской деревне, и вас вытолкнут пинком. Меня заинтересовало другое: почему я, читавший в 1970-е почти весь ходивший по рукам «самиздат» и «отсев», не выделил для себя прозу Довлатова из потока непечатных сочинений? Думаю, потому, что в такой же стилистике иронического «мемуара» писало большинство непризнанных прозаиков, часто не хуже Довлатова. То был, если хотите, «мейнстрим андеграунда». Многие из этого «пула отверженных», проявив упорство, начали вскоре печататься: Евгений и Валерий Поповы, Пьецух, Нарбикова… Но Сергею Донатовичу, гордому выходцу из окололитературной семьи, не хватило терпения, хотя был он на подходе, сборник, подготовленный к печати в Таллинне, тому свидетельство. Ещё год-два… В начале 80-х отношение к «трудным рукописям» начало быстро меняться. Однако он выбрал эмиграцию, где и выделился из «мейнстрима» не только талантом, но и активной общественно-политической позицией, озвученной «Голосом Америки». А для советских кухонных диссидентов, еженощно припадавших к радиоприёмникам, «наш человек», прогремевший в Нью-Йорке, был пророком. Вскоре начался погром советской цивилизации, в том числе и литературы. Срочно понадобились новые, не запятнанные сотрудничеством с режимом классики: служба в конвое и в партийной «Советской Эстонии», конечно, не в счёт. Внезапная смерть в расцвете дарования довершила формирование легенды. Это была первая серьёзная и потому особенно запомнившаяся утрата среди тех, кого принято именовать «третьей волной». Так большевики, утверждаясь, называли улицы именами своих рано ушедших соратников, даже не особо выдающихся. Из-за этого позже не хватало переулков для увековечивания и более заслуженных деятелей. В заключение вопрос к губернатору Полтавченко. Георгий Сергеевич, а Вы памятники Льву Гумилёву или Виктору Конецкому ставить собираетесь? Или наше государство в Вашем лице отпускает бронзу только на помин тех, кто из Отечества эмигрировал? Умершие на родном пепелище проходят у Вас по второй категории? Или как?
Сергей ФЕДЯКИН:
– Масштаб почти любого писателя будет сокращаться, если мы попытаемся вписать его творчество не в годы, но в десятилетия, а то и в целый век. Для конца ХХ столетия Довлатов – фигура и популярная, и достаточно крупная. Имена, которые часто ставят рядом с ним, – Венедикт Ерофеев и Саша Соколов. Но уже вторая половина ХХ века – это и так называемые «деревенщики», и то, что назвали прозой лирической, и прозаики «военные», и проза «лагерная»… А если говорить обо всём ХХ веке?
Попробовать оценить в этом контексте «лучшие отрывки»? Самые острые и самые жёсткие страницы довлатовской прозы (хотя бы история отказника Купцова из «Зоны») рядом с шаламовскими рассказами всё же бледнеют.
Вспомнить самую гармоничную прозу? Пожалуй, это «Чемодан». Тут есть та соразмерность частей, без которой трудно добиться ощущения единой интонации произведения. Но здесь у Довлатова обнаруживается множество предшественников.
«Мировая чепуха», «несуразица» человеческого существования, абсурдная сторона самого обыденного бытия, в котором есть своя лирика, своя драма, даже – отчасти – свой эпос… Этой темы (или, точнее, этой стороны жизни) касались многие: и Венедикт Ерофеев (из тех, кто ближе по времени), и Виктор Конецкий (он чуть дальше), и обэриуты (их своеобразная эмигрантская «параллель» – Юрий Одарченко). Но этой темы – и жёстче, и страшней – касались художники и совсем иного масштаба: Владимир Набоков, Георгий Иванов, Александр Блок… В век XIX (от Гоголя до Чехова) лучше и не заглядывать.
Вопрос о «месте» поневоле заставляет выстраивать то, что называют иерархией ценностей. Но можно взглянуть на творчество Довлатова иначе: и в жёсткой прозе «Зоны» (подпорченной нецензурной лексикой, этим «языковым нигилизмом» второй половины ХХ века), и в более «размягчённых» «Компромиссе» и «Заповеднике», и в анекдотично-лирическом «Чемодане», и далее, вплоть до уже бледноватого «Филиала», Довлатов – художник. Тема его, быть может, не так уж оригинальна. Но её воплощение – для русской литературы – оригинально вполне. И значит, к его книгам ещё не раз потянется рука читателя. А что это, как не «место в литературе»?
Виктория ТОКАРЕВА:
– Писателем не становятся. Писателем рождаются.
Если бы можно было стать большим писателем в результате усидчивого труда, то классиков оказалось бы навалом. А их – единицы. Два-три классика на сто лет. А таких, как Пушкин, – никогда.
Зачем нужен писатель? Он помогает людям осмыслить жизнь вокруг себя. Во все времена люди сеяли хлеб, а кто-то один стоял и смотрел в небо. И те, кто сеял хлеб, кормили того одного, который смотрел в небо.
Откуда берётся писатель?
Мне кажется, что Бог закладывает в кого-то дискету (выбор произвольный), и этот кто-то рождается с дискетой, но не знает об этом. Живёт себе и живёт, ничего не подозревая. Но вдруг в один прекрасный день происходит подключение к космической розетке. Дискета заработала. Это может произойти в любом возрасте. Писательница И. Грекова начала в 50 лет. Татьяна Толстая – в 37 лет. А я – в 26.
В Сергее Довлатове писатель проснулся на зоне, где он служил в ВОХРе.
Как это случилось: прибежал охранник и сообщил, что «возле шестого барака кирная баба лежит». Все свободные охранники устремились к шестому бараку. Довлатов тоже пошёл, хотя не сразу. Общение с кирной бабой описано без подробностей, просто указано, что он оцарапал себе щеку её железной брошкой. Остальное можно домыслить.
Когда Довлатов вернулся, сел к столу и записал своё первое предложение к первому в своей жизни рассказу, в нём проснулся писатель. Как говорила Анна Ахматова, «когда б вы знали, из какого сора растут стихи».
В случае Сергея Довлатова, именно из сора и грязи вырос его первый сборник «Зона».
Я не критик, но для меня лично Довлатов – классик. Он сказал о своём времени самое важное и определяющее. Его герои страдают не меньше, чем герои Солженицына, но они «горят в более весёлом аду».
О Довлатове можно сказать пушкинскими словами: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».
Три позиции: чувства добрые, восславил свободу, милость к падшим. Всё это представлено в творчестве Довлатова. При жизни он не мог пробиться к признанию, но его посмертная слава была ошеломительной.
«Народ собирается там, где что-то происходит, и никогда не собирается там, где ничего не происходит». Жванецкий.
Вся Россия кинулась читать Довлатова. Почему? Потому что здесь что-то происходит. Что именно? Большой талант, переходящий в гениальность.
Может быть, я преувеличиваю Довлатова. А может быть, преуменьшаю. Когда-нибудь он будет назван классиком вместе с такими именами, как Достоевский и Чехов.
Александр СЕГЕНЬ:
– Довлатов – настоящий писатель. Именно потому он не был нужен раньше, не очень-то нужен и сейчас. Потому что настоящие всегда мешают тем, кто себя изо всех сил делает писателями. Мешают своей лёгкостью, естественностью и жизненными смыслами, которые подаются как бы невзначай, без натужного проповедничества и давления на читательское сознание. Довлатов – русский прозаик с утончённым и ненапускным чувством России, русский в своей неприкаянности, неумении устроить жизнь, сделать карьеру, добиться процветания, материального благополучия. Его отвергали публикаторы в Советском Союзе, а когда в эмиграции к нему стал приходить успех и за 12 лет вышло 12 книг, это тоже не понравилось – там. И сейчас из уст какого-нибудь литератора, возомнившего себя мэтром, можно услышать с укоризной и презрением: «Почему любят Довлатова? Он слишком доходчивый». А разве Пушкин, Лермонтов, Шолохов, Шукшин не вполне доходчивы до читателя? Доходчивость, проникновенность, душевная теплота, сопереживание своим героям, грусть и радость жизни – вот что составляет творчество настоящего писателя, каковым я считаю Сергея Донатовича Довлатова с его великолепными сборниками «Заповедник», «Чемодан» и другими произведениями, чуть менее, но тоже значительными.
– Довлатов – настоящий писатель. Именно потому он не был нужен раньше, не очень-то нужен и сейчас. Потому что настоящие всегда мешают тем, кто себя изо всех сил делает писателями. Мешают своей лёгкостью, естественностью и жизненными смыслами, которые подаются как бы невзначай, без натужного проповедничества и давления на читательское сознание. Довлатов – русский прозаик с утончённым и ненапускным чувством России, русский в своей неприкаянности, неумении устроить жизнь, сделать карьеру, добиться процветания, материального благополучия. Его отвергали публикаторы в Советском Союзе, а когда в эмиграции к нему стал приходить успех и за 12 лет вышло 12 книг, это тоже не понравилось – там. И сейчас из уст какого-нибудь литератора, возомнившего себя мэтром, можно услышать с укоризной и презрением: «Почему любят Довлатова? Он слишком доходчивый». А разве Пушкин, Лермонтов, Шолохов, Шукшин не вполне доходчивы до читателя? Доходчивость, проникновенность, душевная теплота, сопереживание своим героям, грусть и радость жизни – вот что составляет творчество настоящего писателя, каковым я считаю Сергея Донатовича Довлатова с его великолепными сборниками «Заповедник», «Чемодан» и другими произведениями, чуть менее, но тоже значительными.