«ЛГ»-досье:
Сергей Александрович Шаргунов – прозаик, критик, публицист, поэт. Родился в 1980 году в Москве в семье священника. Выпускник МГУ по специальности «журналист-международник». Автор книг «Малыш наказан», «Ура!», «Как меня зовут?», «Птичий грипп», «Книга без фотографий».
– Тебя задевает, когда говорят, что Шаргунов – писатель от политики, который провоцирует на эмоции, но мало что оставляет в душе читателя?
– В такой формулировке впервые слышу от тебя. А разве эмоции и «душа читателя» не связаны? И кто такой «писатель от политики»? Литература – дело одинокое и безоглядное. Ни одного ангажированного слова нет ни в одном моём художественном тексте. В чём я вижу смысл своих литературных занятий? Передавать непередаваемое, возиться с красками, исследовать человека. Смею думать: пишу о жизни и смерти, о времени, любви, страстях, о растерянности и надежде, падениях и подъёмах. И даже там, где пишу о новейшей истории, стараюсь сохранять, с позволения сказать, полифоничность.
– Но политика в твоём творчестве явно не на последнем месте…
– Нет, в жизни так. В книгах – люди, характеры, образы и ощущения. Хотя и в жизни сначала в большей степени была литература. В 19 лет я пришёл в «Новый мир» с рассказами и стал печататься. Были книги. А поучаствовать в политике я попытался в 24 года. Но это был не карьерный ход, а нечто обратное. Импульсом стала «монетизация льгот», когда, по моим впечатлениям, у нищего отняли последнюю ветхую суму. Возмущённые люди вышли на улицы, и на этом фоне в ту зиму я создал своего рода народническое движение, которое назвалось «Ура!». Костяк составили литераторы, журналисты, художники, музыканты. Например, Роман Сенчин был одним из основателей. Мы постоянно устраивали литературные встречи, поэтические вечера (с Емелиным, Родионовым и другими), а уличными акциями пытались противодействовать наглости «хозяев жизни», бороться против общественного удушья, по сути, против исторического тупика. Несколько раз я оказывался на пороге тюрьмы, задерживали, держали в КПЗ, спецслужбы гонялись за мной по Москве, устраивали обыски в квартире. А в 27 лет, оставаясь независимым человеком и оппонентом власти, я решил участвовать в выборах в Госдуму. Когда потребовали капитуляции, а я отказался, сняли с выборов, и в бюллетенях на месте моей фамилии сквозил пробел. После чего на несколько лет я очутился в условиях социальной изоляции с запретом на ТВ и в прессе. В сегодняшней России политики нет, кроме фальшивой и мёртвой, а значит, нет и меня в политике. Продолжаю высказываться о том, что волнует или возмущает – через статьи и выступления. Но предпочитаю прозу. Сейчас вот пишу своего рода семейный роман на фоне осени 93-го.
– А каким ты видишь себя со стороны? Если бы ты был критиком, то что написал бы о себе самом?
– «Я!.. – что за дикое слово!» – могу повторить за Ходасевичем. Не собираю свои фотографии и не люблю смотреть на своё отражение. Может, из нашего разговора какой-то образ у кого и возникнет. А так – хотелось бы видеть себя вольным художником, независимым от суждений и предрассудков.
– Критики, кстати, так и не могут определиться насчёт тебя. Относят тебя то к правым, то к левым, то к патриотам, то к либералам…
– Критиков должна интересовать литература в первую очередь. Если говорить о взглядах, то я, конечно, патриот. Желаю России, как выражался Катаев, силы и славы. У России есть абсолютное право на свои интересы и амбиции, мы, между прочим, по-прежнему самая большая страна в мире. Но и слово «свобода» за минувшее десятилетие реабилитировалось благодаря подавлению всякой инициативы. Декларируя мнимый патриотизм, по сути, любовь к самой себе, власть сделала всё для того, чтобы живые, недрессированные, самостоятельные патриоты были вытеснены, растоптаны, маргинализированы. Кто-то стал незаметным, кто-то соглашается идти в обслугу и тем ставит на себе клеймо, а кто-то не сдаётся и выступает на разных площадках. Кстати, площадка либеральной прессы – единственная независимо-критичная, которую власть оставила, опасаясь Запада, где у неё хранятся деньги. Вообще честному человеку сегодня трудно – приходится плыть между Сциллой и Харибдой. И потом, не надо путать патриотизм с унылым подпольем, пахнущим сгнившей картохой. Подлинная личность, говорю в первую очередь о писателе, всегда где-то между – между государственничеством и вольнодумством, укоренённостью и открытостью, родным и вселенским. Таков был Пушкин. Если внимательно посмотреть на самых ярких и талантливых из числа «патриотов» 90-х, окажется вдруг, что они были несколько чужды среде, от имени которой вещали. Звучит парадоксально, но самые заметные из них – Лимонов и Невзоров, Проханов и Дугин – экзотичные фрукты, типологически европейские, индивидуалистичные персонажи. Именно здесь объяснение, почему эти люди продолжают быть интересны и востребованы спустя 20 лет после их выхода на сцену.
– Твой читатель – это кто?
– Приезжаю в Новосибирск, или Челябинск, или Вологду и обнаруживаю, что мои читатели – девочка с филфака, профессор-химик, учительница русской литературы, парень-бунтарь, бизнесмен, который вчера был разбойником, местный священник. Вот такой срез. Таковы мои читатели, и в этом я убеждаюсь в том числе благодаря социальным сетям в Интернете.
– Кого ты больше всего ценишь из писателей-современников? Речь не только о друзьях, разумеется, но и, допустим, о недругах.
– А я не делю литераторов на друзей и недругов. Да и кто мне недруги? Наталья Иванова? Ну тогда подтверждаю: ценю у неё, например, книгу о Пастернаке. Мне нравится из прозы… Как бы тут посоветовать что-то хорошее… Попробую сейчас на примере кратких форм. Нравится рассказ «Лето» у Александра Терехова в малоизвестной книге «Это невыносимо светлое будущее». Хорош рассказ «Лес» у моего друга Захара Прилепина. Нравятся рассказы «Муха в янтаре» Дмитрия Новикова и «Один год в раю» Натальи Ключарёвой. С удовольствием читаю рассказы Дениса Драгунского и Дмитрия Данилова.
– Ты, насколько мне известно, работаешь ещё и над романом об Александре Фадееве для серии «ЖЗЛ». Чем тебя привлёк этот писатель? Почему именно он? Что такого ты хочешь рассказать о нём, чего мы не знаем, о чём не говорили советские литературоведы?
– Это не совсем роман, это исследование его судьбы. Сижу в архивах, собираю материалы. При жизни Фадеева хвалили, потом больше хулили. Фадеев – во многом несбывшийся писатель, у которого немало хороших страниц, особенно в «Последнем из Удэге». Можно почувствовать то время, вглядываясь в Фадеева. Он истово верил в «красную идею» и был готов к тому, что люди, включая его самого, станут хворостом в костре. Но и переживал жутко. Убегал от заседаний и важных встреч в лес или в пивные к шпане, просыпался в луже, а уже на следующий день с бледным похмельным лицом античного бога снова сидел в президиуме и руководил собранием, где кого-то обличали. А вечером, хлебнув портвешка, под покровом тьмы встречался с обличённым, утешал, поддерживал. Он, между прочим, хлопотал о том, чтобы выделить деньги для опального Зощенко, искренне участвовал в судьбе Заболоцкого.
– А с чего ты вообще за это взялся?
– Меня убедил Вадим Эрлихман из издательства «Молодая гвардия», который сказал, что такой книги нет, но было бы интересно её выпустить. Я подумал и решился. Кроме того, действительно знаю о Фадееве немало. И это эксклюзив. Но дело не только в этом. Просто есть у меня интерес к тому времени, тому воздуху, тем людям.
– Но ты хоть не выставишь его панком, как Чацкого в экспериментальном учебнике «Литературная матрица»?
– Нет, конечно. Фадеев панком не был. Он был, скорее, пионером. В первоначальном смысле слова. Типаж крепкого белого завоевателя непролазных мест. Или выносливым «эсквайром» – в письмах он так и подписывался. А Чацкий – да, его воротило от всего на свете, от людских сообществ и от земного уклада. Поэтому «Горе от ума» – уникальная вещь. «Что есть Чацкий?» – спрашивал недоумённо Пушкин. Ответ возник в литературе позднее, например, в романе Сартра «Тошнота». Только непросвещённые люди думают, что панк – это тот, кто с ирокезом. Панковская субкультура протеста, замешанная на философии экзистенциализма, захватила западные умы с середины XX века, и, безусловно, русский певец Егор Летов, который «всегда был против», – наследник Чацкого. А «Литературная матрица» – отличный проект. Сорок современных писателей – о классике. Не все тексты равноценны. Но очень интересно, как высказались авторы от Битова до Быкова. Сейчас готовится новая «Матрица», туда я написал статью об Александре Серафимовиче, авторе «Железного потока».
– В чём, на твой взгляд (раз уж зашёл разговор о Фадееве), разница между литературой советской и современной русской?
– Настоящая литература не сильно зависит от времени, потому что не портится. В советское время были Булгаков, Алексей Толстой, Платонов, был «Тихий Дон». Давай надеяться, что сильные книги оставит и литература нынешняя. Были хорошие незаметные писатели – Виктор Голявкин, Юрий Пиляр, Софья Федорченко. Был в изобилии и картонный соцреализм, которому вполне наследует капреализм, повествующий о каком-нибудь жовиальном околорублёвском досуге.
– Как писателю тебе в какое время хотелось бы жить, в каком веке?
– Я бы не стал закидывать удочку фантазии в Древнюю Русь. Странно, хотелось бы почему-то родиться пораньше на десять лет. Застать 70-е годы, попробовать их на зуб и в бурю перемен войти уже взрослым. Или – родиться на двадцать лет раньше, тоже любопытно.
– А что тебе не нравится в современном литпроцессе? Что бы ты хотел изменить?
– Спокойно отношусь к этому самому процессу, который разнообразен, хотя вижу, что многие азартно увлечены чем-то далёким и от литературы, и просто от здравого смысла. Но в принципе сейчас уже сформировался книжный рынок, стало больше свободы для автора, ему легче и проще выходить напрямую к читателю, что одинаково бесит и левых, и правых старой формации – тем и этим удобнее держать писателя под колпаком. А вообще по-прежнему не хватает объективности. Канал «Культура» должен сделать цикл передач с Валентином Распутиным. Глянцевые журналы, полюбившие печатать прозу, должны приглашать не только Толстую, Ерофеева, меня и Прилепина, но и Проханова, и Полякова.
– Ты часто входишь в шорт-листы престижных литературных премий, но крупных побед у тебя пока не было, если не считать «Дебюта». Чем это можно объяснить? Ведь не заговором жюри…
– Главное – чтоб писалось.
Беседу вёл