Четверть века назад покончила жизнь самоубийством Юлия Друнина
Гений познаёт истину с первого взгляда, считал Пушкин. В этом и разгадка изумляющих нас ранних талантов в нашей литературе – от 26-летнего Лермонтова до 24-летнего Шолохова. Но есть и не только отдельные произведения, а даже строфы, строки, позволяющие видеть за ними то ли гения, то ли большой талант.
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей…
Да здравствует солнце! Да скроется тьма!..
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сиянье голубом…
Вы, жадною толпой стоящие у трона...
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдёт…
А вы ноктюрн сыграть могли бы
на флейте водосточных труб?..
Светить – и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой – и солнца!
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб…
Хотя бы это, что первым пришло на ум. Бывает, как известно, и так, что наутро после первой публикации автор просыпается знаменитым. Именно так в 1892 году это произошло в Тифлисе с дотоле никому не известным Максимом Горьким, напечатавшим рассказ «Макар Чудра» в газете «Кавказ». В подобном ряду оказалось и было именно такой публикацией вскоре после войны стихотворение всего в четыре строки дотоле никому не известной батальонной сандружинницы Юлии Друниной:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Эти строки раненая Друнина написала ещё в 1943 году, и, я думаю, они были ответом на известные строки известной поэтессы старшего поколения, написанные в 1942 году в Ташкенте и тогда же напечатанные в «Правде»:
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова…
Трудно было обитателям Ташкента понять двадцатилетнюю девушку, которая не сочиняла, не выдумывала, а точно знала и видела своими глазами ещё и такое лицо многоликой войны, которое они не видели:
Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули –
Всегда стрелял без промаха комбат.
Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперёд.
Его за этих двух лишь тот осудит,
Кто никогда не шел на пулемёт.
Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны.
И сотни раз читала письма людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!
Друнина недолгое время была студенткой нашего знаменитого курса набора 1946 года, но вскоре куда-то исчезла… А курс наш, всего 29 человек, действительно был знаменитым. Подумайте только, если по алфавиту: Эдуард Асадов, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Герман Валиков, Евгений Винокуров, Михаил Годенко, Григорий Поженян, Александр Рекемчук, Бенедикт Сарнов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков… «Нас было много на челне…» А теперь осталось четверо…
Замечательный поэт Николай Старшинов, первый муж Юли, в воспоминаниях, по праву озаглавленных «Что было, то было» (1998), уделил своей бывшей жене целую главу. Он не раз упоминает, что она была очень красива. Да, несомненно. И, по рассказу Коли, некоторые классики советской литературы, например, П.А. и С.Щ., приходили в несколько избыточное возбуждение при виде её красоты, как ныне говорят, в шаговой доступности. Но Николай почему-то находил в её красоте что-то общее с красотой знаменитой артистки Любови Орловой. Мне это странно. Юля была человеком очень сдержанным, и я не могу представить её что-то лихо поющей и пляшущей, как Любовь Петровна.
Я помню только два горячих, резких выступления Друниной: одно в 49-м году с трибуны Дома литераторов, объектом которого был помянутый П.А., но, разумеется, вовсе не как чрезмерный ценитель женской красоты; второе, кажется, в «Литературной газете» – статья по поводу возмутивших тогда многих строк известного поэта «Я пью из черепа отца».
Был и у меня с Юлей небольшой конфликт, или, лучше сказать, недоразумение. Дело в том, что один уважаемый и заслуженный писатель-фронтовик однажды где-то написал или сказал, что с фронта вернулось только 3% солдат и офицеров, родившихся в 1923 и в 1924 годах. Будучи сам из того времени, я обстоятельно занялся этим вопросом. Прежде всего спросил у того писателя: «Откуда ты это взял?» – «Я расспрашивал генералов, они мне сказали». Да какой генерал будет подсчитывать потери по возрастам!? Зачем ему это? А если бы кто и надумал, то ведь мог бы узнать только в тех войсках, которыми командовал. Я сказал: «Да ты вспомни наш курс! Если бы действительно 3%, то в аудитории сидел бы один ты, может, и тебя не было бы, а у нас большинство курса были фронтовики этого возраста!»
Не знаю, убедил ли я друга, но Григорий Бакланов, который тоже считал себя представителем «погибшего поколения», поверил моим доводам. А Друнина напечатала в «Правде» стихотворение, которое так и озаглавила: «Три процента». Я написал в газету краткое письмецо: это, мол, не так. И подписался псевдонимом. Юля, видимо, по обратному адресу, а жили мы рядом, разгадала псевдоним. И через недолгое время я получил от неё сдержанное, но неприятное письмо: нехорошо, мол, Володя, прятаться за придуманную фамилию. Я ответил, что это вовсе не придумка, а мой официальный псевдоним, записанный в моём членском билете. Подписался же так только потому, что это не статья, а всего лишь реплика в несколько строк. Никаких последствий для наших добрых отношений это недоразумение не имело. А эти 3%, между прочим, до сих пор встречаются в газетах и журналах.
В 1989 году Друнину избрали народным депутатом СССР. Старшинов, хорошо знавший, как тогда уже давно бывшая жена (в 1960 году она стала женой Алексея Каплера) не любила всякие заседания, писал, что это его очень удивило. Но она ему сказала: «Единственное, что меня побудило, это желание защитить нашу армию, участников Великой Отечественной и афганцев». Но странно: когда афганцы и другие депутаты давали отпор известному академику за его чудовищную клевету на афганцев, Друниной среди них не было. Возможно, она не присутствовала на этом заседании.
Хотя жили мы, говорю, рядом, а встречались чаще всего в Коктебеле, нередко и жили там в одном корпусе № 19. Последний раз я был в Коктебеле в том же 1989 году. Почему-то вспомнилось… Однажды утром выхожу после завтрака из столовой на асфальтовую площадку, что перед ней, и вижу: Анатолий Жигулин что-то читает кому-то. Прислушался:
Недоволен шах Ирана:
– Мало песен Шаферана!
Отвечает Хомейни:
– Не поём такой …ни!
Я посмеялся и пошёл в свой корпус. А по пути встретил Юлю и прочитал ей эту байку, в конце которой, конечно же, поставил слово «фигни». Она тоже посмеялась и ответила тоже байкой:
Дядя Ваня из Рязани
Оказался в Мичигане.
Вот какой рассеянный
Муж Сары Моисеевны!
Мы шутили, мы смеялись, а это было всего за два года… В 1973 году Друнина получила медаль Александра Фадеева. Она стала словно знаком роковой эстафеты. Однажды мне пришло на ум:
Два гения погибли на дуэли,
Покончили с собой другие два,
Но за короткий век сказать успели
Вовеки незабвенные слова…
Великий жизнелюб Пушкин нередко предавался печальным, порой с усмешкой раздумьям:
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой охладелый примет прах?..
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид…
Зовёт меня мой Дельвиг милый…
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
Лермонтов дважды описал свою смерть – в «Герое нашего времени» и в стихотворении:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я…
За смерть Пушкина Лермонтов отомстил немедленно, тотчас бросил в лицо жадной толпе у трона «железный стих, облитый горечью и злостью», навсегда пригвоздил её к позорному столбу. И у Маяковского нашлось крепкое словцо: «Сукин сын Дантес, великосветский шкода…» Но в 1925 году, хотя у него стояло «в горле горе комом», он осудил самоубийство Есенина: «В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней». А прошло всего четыре года, и Пастернак написал:
Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих, –
Красивый, двадцатидвухлетний.
Как предсказал твой тетраптих…
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих…
Много позже Ярослав Смеляков скажет:
Мы простили тебе посмертно
Револьверную ноту фальши.
А Твардовский осудил Фадеева:
Ах, как горька и неправа
Твоя седая, молодая,
Крутой посадки голова…
Видимо, Друниной было гораздо трудней, чем многим. 30 сентября 1990 года в статье, озаглавленной строкой из Ахматовой «Туча над тёмной Россией», она писала в «Правде»: «Тяжко… Порой мне даже приходят в голову строки Бориса Слуцкого: «Тому, кто больше терпеть не в силах, партком разрешает самоубийство». Врачи отмечают пик самоубийств…» Слуцкого давно уже не было, это он сказал по другому поводу в другое время.
А через год с небольшим она повесила на двери дачи записку для зятя: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж». Потом пошла в гараж, заперлась изнутри, села в машину, включила газ и положила рядом листок:
Как летит под откос Россия,
Не хочу, не могу смотреть…
Ничего удивительного в том, что писатель, в прошлом парторг, а ныне профессор богословия, как раз в год твоей смерти, Юля, издал книгу «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Он почему-то уверен, что апостол Пётр так и ждёт его с пропуском в руке у райских врат. Да, тут ничего удивительного. Но ты, Юля, не писала же ничего похожего. Ты думала и писала совсем по-другому:
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! – Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Дорогая Юля, ты, конечно же, не должна была «смотреть, как летит под откос Россия», а последовать примеру твоего комбата, который всегда стрелял без промаха. С высокой трибуны Верховного Совета это было так сподручно!.. Но, видно, на тебя лично, на каждый фибр твоей женской души обрушилась уж такая тяжесть всей этой русофобской демократии, лживого прогресса, полоумной свободы, что вечный запас прочности не спас. В сущности, тебя убили на дуэли, вручив тебе незаряженный пистолет.
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронёс...
И у нас ныне другого выбора нет. Все пятнадцать лет со дня твоей гибели, Юля, я только этим и был занят. И так – на всю оставшуюся жизнь.