Щедрый свет

Я на «Сапсане» еду в Петербург
по мартовской заснеженной России.
Он, скорости железный демиург,
летит по рельсам – не по трактам сирым.

Мелькают перелески и поля.
Вот Тверь промчалась, скоро Бологое.
Моя совсем любимая земля
и не могла мне предложить другое.

Коровина и Левитана сны
ты воплотила в дивных их пейзажах.
Леса в наряде осени красны,
но на покой в них нет намёка даже.

Равнинное пространство – словно фон
для облаков, где дали без предела.
Похожий звук рождает патефон,
если пластинку под иглой заело.

Щемящий звук! Сопровождает он
реальность бытия по рельсам быта.
А иногда переходил он в стон –
теперь эта мелодия забыта.

Пейзажи и реальность заодно,
когда их гений прозорливо сводит.
Но если им сойтись не суждено,
реальность беспризорностью изводит.

Когда ж её извечная тоска
не может разрешиться в новой яви,
она готовит силы для броска
и яро ищет, кто её избавит

от бесприютности и далей без прикрас,
надёжно заковав в музея догму.
И идеалом вымысла для нас
она предстанет, даже и не дрогнув.

И рыхлый снег в полотнах Грабаря,
наполненный тоскою угасанья
тотальной белизны, и та заря,
что ночь ведёт на верное закланье, –

всё служит ей, реальности одной,
но и она – лишь вымысел сознанья,
чуть помутившегося в омуте пивной,
где чад стоит и нет благоуханья.

Я еду в Питер. Рельсам есть предел.
Не вьётся столб из придорожной пыли.
Сбежав от повседневных нудных дел,
я еду в город, где меня любили.

2. Фантом

Я погружаюсь в Питер, как в столетья,
вдыхая пыль фантазии времён.
В сознании моём – лишь междометья,
но и от них мой город ограждён,

поскольку восхищаюсь молчаливо,
боясь разрушить хрупкость красоты.
И чувствую себя почти счастливой,
когда шагами мерю я версты.

А от Обводного маршрут знакомый:
вперёд, направо – путь совсем простой.
Фонтанка приведёт меня не к дому –
к гостинице, принявшей на постой.

Мой город! Ты в сознании мечтою
маячишь, как несбывшийся проект.
Я радуюсь приюту и покою
и Невскому – он больше, чем проспект.

И слуха, тонкого по-питерски, не раню
ни словом неуклюжим, ни слезой.
С Московского уеду утром ранним.
А пыль прибьёт. Весеннею грозой.

3. Конец марта

Что удивительно, но в Питере – весна.
И март стоит такой великодушный,
такой прозрачно-призрачно-воздушный –
ему как будто бы плоть города тесна.

Пространства улиц и широких площадей
тесны теперь, когда зима отстала
и обдувать нещадно перестало
ветрами севера измученных людей.

Весенний щедрый свет разлился у ворот.
И манят всех теплом его потоки.
Мы знаем, что отмеренные сроки
так скупо-коротки у северных широт.

И воды города, одетые в гранит,
на берег выплеснуть готовы снежность.
Во льдах Невы таится неизбежность
шальной воды, но от неё же март хранит.

Простор Невы, освободившись ото льда,
прозрачностью поверхности гордится,
и небо в нём, как в зеркале, двоится.
В приметах города двойничество всегда.

Неудивительно. Есть просто жизни ход:
погода, ситуации – всё сразу.
И в том везении открылось глазу,
что в капле счастья отражается восход.

Телега жизни

Держась рукой за шаткий парапет,
я мост судьбы почти что перешла.
Шла не одна, с другими. Дальний свет
мне путь открыл. Твердили: «Жизнь пошла».

Не верила я циникам. Она –
в своих обличьях разных предстаёт:
то озером без берегов и дна,
то птицей, совершающей полёт,

то жалкой, как пристанище бомжа,
то в фуэте закрутится волчком;
своим разнообразьем дорожа,

из пустоты звук извлечёт смычком.
Но если в упряжи – непрочная вожжа,
с телеги жизни свалишься ничком.