Ровно полтораста лет назад перед мировым судьёй Александровского участка Москвы предстал директор Московской консерватории Николай Рубинштейн. Любимец и кумир всей культурной Белокаменной обвинялся в оскорблении «девицы Веры Щебальской», обучавшейся в уже тогда знаменитом учебном заведении искусству игры на фортепьяно.
...Рискну предположить, что инциденты между директорами и воспитанниками училищ, школ, гимназий, семинарий, университетов происходили ежегодно сотнями, а может быть, и тысячами. Однако первым, если не единственным, к судебной ответственности за несдержанность в своём служебном кабинете оказался привлечённым не кто-нибудь, а почитаемый меломанами многих европейских столиц блистательный пианист и талантливейший организатор отечественной музыкальной жизни.
Судя по отчётам из зала суда, дело обстояло просто. «Девица Щебальская» явилась к директору (слова «ректор» и «студент» применительно к консерваториям тогда еще не употреблялись) по персональному приглашению и явно не ожидала «снятия стружек». Начавшийся спокойно разговор вдруг обрёл температуру расплавленного металла. Ученица, как и полагается, разнервничалась, смутилась и в беспокойстве своём якобы принялась перебирать какие-то листки из книги, которую принесла с собой.
Девушку нетрудно понять. Воспитанная в весьма благородном семействе барышня вряд ли привыкла к разносам, да к тому же перед ней был не просто глава учебного заведения, но и... герой-любовник, об успехах которого у женского пола в Москве ходили легенды. Сам Фёдор Михайлович Достоевский, признававшийся в одном из писем, что «обожает» Рубинштейна, несколько ранее в другом частном послании сетовал: «...зачем же из-за него застреливаются русские барыни с полдюжиной его карточек на груди?» Потом автор «Братьев Карамазовых» помягчал и назвал в другом письме пассаж о барынях-самоубийцах «клеветами», но основания для подобной характеристики и использования в том же письме слова «тиран» у него наверняка были. Об этой же грани личности Николая Григорьевича не смог умолчать даже его биограф советских времен, когда о подобного рода увлечениях знаменитостей было принято помалкивать.
Упаси меня Боже подозревать директора консерватории в чём-то подобном недавней петербургской трагедии с аспиранткой университета, ставшей жертвой безудержного поклонника Наполеона в доцентском звании. Но донжуанские подвиги Рубинштейна за пределами консерватории секретом для публики не были, наверняка знали о них и ученицы, так что от всего вместе взятого у Верочки Щебальской могли и ноги подкоситься.
Однако на ногах она всё же устояла, зато директор при виде её перебирающих листы пальцев настолько осерчал, что якобы вырвал у барышни книгу, бросил на стол и с криком «ступайте вон, вон» выгнал её из кабинета.
На следующий день в консерваторию явился отец морально пострадавшей действительный статский советник Петр Карлович Щебальский, и происходящее стало несколько напоминать коллизию из романса «Он был титулярный советник, она генеральская дочь» (кстати сказать, слова его принадлежат Петру Вейнбергу, состоявшему с Рубинштейном в родстве – сестра Николая Григорьевича была супругой родного брата автора текста, положенного на музыку Даргомыжским). Чин Щебальского по «Табели о рангах» считался четвёртым и был приравнен к генеральскому, а Рубинштейн являлся всего лишь губернским секретарём, то бишь состоял на двенадцатой ступени тогдашней служебной иерархии.
Поначалу казалось, что покончить дело миром удастся без, так сказать, привлечения административного ресурса. Щебальского в Москве знали ничуть не меньше, чем Рубинштейна, хотя и по-другому. Гвардейский офицер был разжалован за дуэль, угодил на Кавказ в обычную часть, но вернул себе прежнее положение за доблестную службу. Потом из-за финансовых трудностей перешёл в полицию, был даже московским полицмейстером, а ко времени скандала в консерватории трудился чиновником особых поручений в Министерстве народного просвещения и успел выпустить несколько трудов по истории России, не потерявших значения, а потому и переиздающихся по сию пору. Усугублять конфликт он явно не хотел и просил всего-навсего извинений и взятия слов обратно.
Рубинштейн объяснил случившееся тем, что человек он «нервный», и просить прощения отказался. Коса одного самолюбия нашла на камень другого, и 9 января (ст. стиль) 1870 года московская публика чуть ли не штурмом брала зал мирового суда, где обвинителем выступил сам Щебальский, настаивавший на применении к Рубинштейну трёх статей «Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями». Статья 130 сулила «за нанесение обиды на словах или на письме» арест на срок не более пятнадцати дней или денежное взыскание не свыше пятидесяти рублей. Следующая статья обещала за тот же проступок, но совершённый с «обдуманным заранее намерением», а также в «публичном месте» или же в «многолюдном собрании» с заранее обдуманным намерением, или же «лицу женского пола» уже месяц заключения, а сумма максимального штрафа увеличивалась до ста рублей. Но Щебальский предлагал суду обратить внимание ещё на статью 135, по которой за «нанесение обиды действием» полагалась по максимуму трёхмесячная отсидка.
Совершенно неожиданно в центре судебного спора оказался профессор консерватории Эдуард Лангер, нечаянно оказавшийся свидетелем происходившего. Получалось, если директор вырвал книгу из рук «девицы» и швырнул на стол, то имело место оскорбление действием. В других случаях речь могла идти только об оскорблении на словах. Лангеру явно не хотелось ссориться ни со своим директором, ни с бывшим полицмейстером. Поэтому он предпочёл утверждать, что ничего не видел, так как сидел, прикрывшись своей книгой.
Отец консерваторки на суде требовал признать факт события «свершившимся и непозволительным». Рубинштейн отказался, а его защитник настаивал на оправдании, доказывая, что директор вправе делать выговоры ученикам, и в словах «идите вон» нет ничего оскорбительного. Мировой судья с ним вполне согласился,
Щебальский и его адвокат подали апелляцию в более высокую инстанцию, которой являлся съезд мировых судей. Этот «ареопаг» признал-таки директора виновным в оскорблении словами и оштрафовал его на двадцать пять рублей серебром, а при неуплате к аресту на неделю в городском арестантском доме!
Рубинштейн подал жалобу в Сенат и решил покинуть консерваторию, полностью переключившись на гастрольную жизнь. Пресса обеих столиц неистовствовала, разделившись на два лагеря. Народ же в коллективном лице его культурного слоя не безмолвствовал, а слал Николаю Григорьевичу всевозможные петиции, обращения и прочее с просьбой изменить свои намерения. На концертах его встречали и провожали овациями.
К счастью для всей отечественной музыки, Рубинштейн всё же сменил гнев на милость. Обращаясь к консерваторцам, он писал: «Вы с нами... составляете одну музыкальную семью... Отдельные... недоразумения не могут нарушить этой господствующей между нами связи. Только при таких условиях я считаю возможным достижение нашей общей цели, а именно развития музыкального искусства в нашем дорогом отечестве... ни я, ни другие наши профессора не считали и не считают вас своими подчинёнными, а смотрели и смотрят на вас как на своих младших товарищей и будущих сотрудников в общем деле... я готов и даже обязан принести в жертву чувство личного оскорбления; и хладнокровно переносить всякие нападки, делаемые на меня в печати; если мы все держимся этого взгляда, то я даю вам слово, насколько это от меня зависит, не расставаться с вами иначе, как в случае смерти или совершенного расстройства моего здоровья».
Сенат в конце 1870 года Николая Григорьевича Рубинштейна оправдал, но здоровья это ему, увы, не прибавило. Генерал Щебальский вскоре был переведён по службе из Москвы на запад Российской империи и в последние годы жизни редактировал в столице Царства Польского единственную в ней русскоязычную газету «Варшавский Дневник». Есть свидетельства, что ему удавалось ладить и со сторонниками существующего положения дел, и с противниками. Дочь его успехов в музыке не добилась, пианистки из неё не получилось. После смерти отца она преподавала французский в женской гимназии Динабурга, как именовался тогда современный Даугавпилс, одновременно исполняя должность классной дамы, что подразумевало и воспитательные, и надзирательские обязанности.
Вот, собственно, и вся история скандала, которого вполне могло не быть и который никому из причастных к нему не добавил славы. А ведь людьми они были, бесспорно, достойными!
Олег Дзюба